Рассказ бывшего наркомана

Мы познакомились с Виктором в Сочи у часовни, в которой покоится недавно отошедший ко Господу старец – схиархимандрит Симеон. Видно было, что Виктор – человек мало церковный. Вышел из часовни, перекрестился, оглянувшись, словно боялся, что его увидят. Машинально достал сигареты, но спохватился и сунул пачку обратно в карман. Я предложил ему вместо сигареты мандарин. Он поблагодарил и отказался. Мы разговорились.

Виктор – внук полковника медицинской службы. Семь лет был наркоманом. Я попросил его рассказать, как ему удалось излечиться. Вот что он рассказал.

***

«Сколько себя я помню, прямо с раннего детства, всегда чувствовал себя одиноким. Пока был совсем маленьким, мать иногда ласкала. Отец – никогда. В школу пошел – родители мною не занимались. А потом и вовсе уехали в Саратов. Я остался с дедом. И с ним никакого понимания: ему не до меня было. То служба, то рыбалка с друзьями. Тоже военными. Началась перестройка. Дед совсем свихнулся. Демократов ненавидит. Пенсия при девальвации – смех! Озлобился. А я занялся бизнесом. То одно продашь, то другое купишь. Дед орет: “Спекулянт!” А я ему: “Жить-то на что?” Всё развалено. Работы никакой нет. Это сейчас всё бурлит. Всё под Олимпиаду. А тогда: санатории закрывают, отдыхающих нет, никто не приезжает. Что делать? Дед каждое утро на море. Хоть что-нибудь да поймает. А потом мне политинформацию читает про то, какие хорошие коммунисты. Я ему говорю: “Ну что они тебе хорошего дали? У тебя вон, трусы сатиновые да три удочки бамбуковые”. А я уже тогда машину имел. Ну, и чуть не до драки. Тоска страшная. В родном доме как на войне.

В общем, стал я наркоманить. Сначала травка, потом до героина дошло. И никак не остановиться. Понимал, что гибну. И лечился, и к колдунам ходил. Ничего не помогает. Сижу на игле. А тут дед помер. Родители в другом городе. Живу один. Стал дружбанов пожить пускать. Чего-нибудь да подкинут: и деньжат, и наркоты. И тут друг мой (а он уже плотно стал в церковь ходить) говорит:

– Свези меня к одному человеку.

Я тачку завожу, везу. Едем за КСМ в гору. Смотрю: всё армянское население. Доехали до дома. А там во дворе народу – тьма и старичок на коляске. Друг мой подходит к этому деду, говорит:

– Благословите, батюшка.

Тот его крестит и на меня смотрит строго и с сожалением. Долго смотрит и говорит:

– А ты что ж не идешь под благословение?

Друг меня к деду подталкивает и голову мою наклоняет. Я внутри бешусь. Что за насилие! Что я, ребенок, что ли, что б вот так меня наклонять. А дед меня перекрестил и голову взял в руки. Взял и держит. И не отпускает. Я еле сдерживаюсь. Злюсь. Хочу руки его скинуть. Дед слегка стиснул голову и говорит:

– Чего бурлишь?

А что я скажу? Стою как дурак нагнутый. Чувствую: кровь к голове прилила. Молчу. Выпрямился и отошел в сторону. А народу вокруг – толпа. Все деда поздравляют:

– С днем ангела!

Попов понаехало с десяток. Ему цветы все несут, как народному артисту. Он их берет и бабуле, которая рядом с коляской всё время стояла, передает. Там еще несколько теток в черных платьях. Это я сейчас знаю, что монашки, а тогда ничего не понимал. Чего приехали, что это за день ангела?! И как этого ангела звать-почитать? Стали все молитву петь. Сначала вразнобой: монашки-то хорошо поют, а народ – кто куда. Потом все попали в лад и хорошо спели. Я понял, что это не одна, а несколько молитв. На разные мелодии. Потом сели за столы. Деда в дом укатили. Попы с монашками за ним ушли. А мы во дворе, да в несколько смен. Дружбан мой в первую меня подтащил. Я есть не хочу, но мне интересно. Я же не знаю, что это за народ. Я таких и не видел. Они о чем-то своем говорят, да через стол, да все друг друга понимают. А я как неразумный. Слова русские, а смысла никакого не вижу. Про какого-то владыку что-то буровят. Что за владыко?! Как в сказке Пушкина, бабка хотела быть владычицей морскою. Про рыбку золотую сказка. А у них владыко. Чего он владычит?! В общем, поели мы, встали. Опять, только потихоньку, первая смена молитву спела. Вторые к столу повалили. Мы отошли в сторонку, встали у стены. Окно открыто. Слышу: “Многая лета” поют. Батюшке этому желают до ста лет прожить. Просят не покидать своих детей. А мне даже смешно всё это. Будто он своей жизнью командует и их просьбу может выполнить.

Отец Симеон с чадами

Удивило меня всё, что там происходило. Едем обратно. Дружбан молчит, и мне говорить не хочется. Я как после фильма со спецэффектами. Довез дружбана до дому. Он меня благодарит и говорит:

– Запомни этот день. Ты у батюшки Семеона побывал. Внукам будешь рассказывать, а они не поверят.

И поверите, в тот день я об игле и не вспомнил. Только на третий день весь ходуном заходил. Надо ширануться. А голос во мне говорит: “Не делай этого. Потерпи”. Я и сам не знаю, кто это мной командует. Звоню другану, говорю:

– Давай к этому деду съездим.

Он говорит:

– Давай. Только у меня дел часа на два.

Меня трясет, но я терплю. Не стал двух часов ждать, поехал к конторе дружбана. Стою, жду. А он сам звонит:

– Подъезжай, я освободился.

А я ему:

– Я уже подъехал.

Домчались мы до этого домика. Стучим в ворота железные. Открывает нам монахиня, улыбается. А они всей командой на улице сидят за тем столом, где мы обедали. Увидал меня дед. Ну, этот отец Семеон, и говорит:

– Молодец, что приехал.

Усадил меня рядом. Подкладывает рыбу красную, салаты всякие. Уху принесли. Я ем, а он теткам своим (монахиням этим) говорит:

– Молодец, что приехал.

И меня по голове погладил. А они-то меня не знают. Кто приехал? Почему молодец?.. Но сидят тихо. Вопросов не задают. Он меня еще два раза по голове погладил. Говорит:

– Ступай. И больше не балуй.

На могиле схиархимандрита Симеона

Я с тех пор и не ширяюсь. Как слез с иглы – не понимаю. Семь лет пытался – не получалось. А тут – никто не понимает. Только друган, что привез меня к отцу Семеону, знает, в чем дело… Я боялся, что мне дружки как-нибудь отомстят. А их как ветром сдуло. Ходить ко мне перестали. Я их и в городе не вижу.

Я теперь в церковь хожу. Правда, не каждое воскресенье. И на могилку к отцу Семеону езжу. Там теперь часовня над могилой. Красота! И народ приходит. Некоторые в голос просят, чего им надо, – как с живым разговаривают. Мне сначала чудно было, а теперь я и сам, когда один в часовне, тоже о чем-нибудь попрошу. Только я тихо. Почти шепотом».