Отпевание эпохи

Павла Корина смело можно назвать исповедником веры. Вышедший из народа и сохранивший самое драгоценное — чистоту души, этот художник был смел и несгибаем в годы гонения. Когда мир его идеалов уходил навсегда в прошлое, Корин задумал написать грандиозное полотно, где предстала бы вся Церковь. Весь православный клир, от митрополитов до нищих, как воинство Христово. Он посвятил всю жизнь работе над эскизами к будущей картине, но так и не осуществил главного замысла. Огромный белый холст остался нетронутым в мастерской Корина, и в нём — творческая мечта художника.

Протоиерей Сергий Успенский (1854-1930) Потомственный священник, старший благочинный Москвы, настоятель церкви Спаса Преображения на Песках на Арбате. Впервые был арестован в 1919 году и обвинён в организации сопротивления советской власти и руководстве контрреволюционными действиями

Весенним утром 1908 года по залитым солнцем улицам Москвы шёл шестнадцатилетний юноша Павел Корин. Он только что приехал из родного Палеха, и у него не было ни знакомых, ни рекомендательных писем. Он явился в Москву, чтобы продолжить обучение иконописи. Павел родился в семье потомственных иконописцев, но в Москве надеялся «научиться писать иконы не темперой, как издревле, а масляными красками, во „фряжском“ стиле». Позже Павел Дмитриевич вспоминал о своём приезде так: «Для деревенского мальчишки Москва была Меккой, и я сильно намазал дёгтем свои тяжёлые яловые сапоги, чтобы приехать франтом. Но идти через огромный город в сапогах трудно, у Иверской часовни на ступенечках я снял их, перебросил через плечо и так босиком шёл по Москве».

Знакомство их произошло в стенах Марфо-Мариинской обители у Елизаветы Фёдоровны. «У великой княгини я в неоплатном долгу. Она дала мне возможность начать и окончить школу». Действительно, благодаря покровительству Елизаветы Фёдоровны молодой художник смог поступить в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. По её же настоянию отправился в Ростов Великий, Ярославль и Киев для изучения древних фресок и мозаик, перед тем как приступить к росписи в крипте монастырского храма (по задумке, она должна была стать усыпальницей великой княгини, однако Господь судил иначе — мощи преподобномученицы, как известно, почивают в Иерусалиме).Молодого мастера приняли на работу в Иконописную палату при Донском монастыре, а через несколько лет на его иконы обратил внимание сам Нестеров и пригласил к себе в помощь для работы над эскизами росписи храма в Марфо-Мариинской обители. В воспоминаниях Михаила Нестерова запечатлён момент первой встречи с молодым талантливым иконописцем, который поразил его «тонким, серьёзным, немного сумрачным лицом...». Мастер нашёл Корина похожим «на тех юношей в парчовых одеяниях, что написаны на фресках у Гирландайо, Пинтуриккио». А после нескольких дней совместной работы Нестеров добавил: «Что особенно в нём ценно — это его глубокая порядочность, какое-то врождённое благородство».

Там же, в обители, Павел Дмитриевич встретил и будущую супругу — Прасковью Тихоновну. Он вспоминал, как перед венчанием сказал невесте: «Я тебе ничего не обещаю, помоги мне стать художником». И она исполнила эту просьбу. Была ему верной помощницей, хранительницей внушительной коллекции икон и церковной утвари, автором бесценных воспоминаний о работе Корина, создателем его архива и музея.

Эскиз картины «Реквием. Русь уходящая»

Окончив институт живописи, ваяния и зодчества, Корин продолжал оттачивать технику рисунка, подробно изучал анатомию и много копировал. Нестеров всячески поддерживал его, наставлял, подсказывал, как восполнить пробелы в образовании. Помимо многочасовых занятий живописью, молодой художник ходил в театр, слушал музыку. Однажды на последние деньги купил билет в Большой театр на «Бориса Годунова» с Шаляпиным. В обтрёпанной студенческой тужурке, измазанной краской, он сидел в первых рядах партера среди публики в изысканных вечерних нарядах, — полностью захваченный драмой XVI века и поражённый музыкой Мусоргского. А на следующий день уборщица не пускала Павла к Нестерову, приняв за старьёвщика... Вспоминая эти годы, художник отмечал: «Меня и Берлиоз, и Бетховен обогащали, у них учился. Надо учиться живописи не только у самой живописи, но и в смежных искусствах. Надо отовсюду вбирать в себя соки, в том числе и в литературе».

Гервасий Иванович Был написан Кориным для «Реквиема» одним из первых. Он родился около 1818 года и прожил долгую жизнь. В 1850-х годах участвовал Кавказской войне, где воевал против Шамиля

В Вербное воскресение 12 апреля 1925 года Москва хоронила патриарха Тихона. В Донской пришли тысячи верующих проститься со своим патриархом. Отпевание продолжалось восемь часов, народ плакал, и из уст в уста передавали слова Святейшего, которые он произнёс накануне своей смерти: «Ночь будет длинная, тёмная-тёмная».Из русских живописцев Корин особо выделял Александра Иванова, он долго размышлял над его главным творением — картиной «Явление Христа народу», много раз копировал этюды и фрагменты этого грандиозного полотна. Иванов был для него идеалом, мастером, сумевшим найти гениальное выражение своих идей. Долгие годы Корин копил в себе творческую энергию, и вот, умноженная на талант и исключительную трудоспособность, она подарила миру художника реалиста и созерцателя.

Это был сюжет, который он так долго искал и, наконец, нашёл — в возрасте тридцати трёх лет. В тот период особым источником вдохновения для Корина стала музыка. «Вечер. Колонный зал. „Реквием“ Берлиоза. Помни „День гнева“. Какое величие! Вот так бы написать! „День суда, который превратит мир в пепел!“ Какая музыка! Этот пафос и стон должен быть в моей картине, гром, медные трубы и басы. Этот почерк должен быть». А когда был готов эскиз к грандиозному полотну, художник отметил в дневнике, что картина должна звучать на мотив «Святый Боже». Ему был созвучен тихий величественный трагизм православной панихиды. «Я быстро отзываюсь на торжественное, трагическое в жизни. Видимо, это заложено природой. В детстве много пришлось трагического мне видеть и переживать: смерть отца и брата, горе и смерть матери при скорбных звуках колокола на Страстной седмице. Всё это отпечаталось в душе, а потом находило выход в искусстве... Мне трудно объяснить, почему я писал это, но всё-таки я скажу, что трагедия моих персонажей была моей бедой. Я не смотрел на них со стороны, я жил с ними, и сердце моё обливалось кровью».Из дневника Корина: «Был вечер перед сумерками, тихий, ясный. Народ стоял с зажжёнными свечами, плач, заупокойное пение. Прошёл старичок схимник. Около ограды стояли ряды нищих. В стороне сидел слепой и с ним мальчишка-поводырь лет тринадцати с чашкой, куда ему клали семишники и пятаки. Они пели какой-то старинный стих каким-то странным, старинным напевом, и мальчик конец каждого стиха подвывал диким резким альтом. Мордочка его из-под шапки выглядывала острая, волчья. Помню слова: „Сердца на копья поднимем“». В тот же вечер прямо с натуры были сделаны несколько карандашных набросков в блокноте и запись: «Это же картина из Данте! Это Страшный суд Микеланджело!.. Написать всё это! Не дать уйти! Это — Реквием!». Именно тогда, на отпевании святителя Тихона, у Корина окончательно созрел замысел огромной картины, в которой бы сконцентрировался портрет эпохи. На этом отпевании уходящего века художник остро почувствовал, как небо становится ближе к земле, как Церковь вместе со Христом входит в Иерусалим на смерть.

Для этюдов к своему «Реквиему» Павел Дмитриевич искал живых людей, ходил по храмам и монастырям Москвы, приводил в мастерскую монахов и нищих, московского слепца Данилу, схимников и сельских священников. К священноначалию обращался с просьбой о позировании Нестеров. Он же помогал в выборе натуры, добивался, чтобы Корина пустили в кремлёвские храмы писать интерьеры. А тем временем художник создал целую галерею образов будущих новомучеников и исповедников веры. С портретов на зрителя смотрят истинные герои, и что ни судьба, то подвиг. Теперь, спустя десятилетия, когда их жития известны, понимаешь, как художник рисковал, рисуя эти портреты.

Горький прекрасно понимал, как важно для такого художника, как Корин, увидеть полотна старых европейских мастеров. Он приглашает Павла Дмитриевича в Италию. В путешествии художника сопровождает краткий путеводитель, собственноручно составленный для него Нестеровым. Корин писал учителю из Вечного города: «Каждый день, проведённый здесь мною, я ценю как величайший дар, как великое счастье. Мне выпало счастье встретиться с Вами, Вы бросили мне в душу Ваш пламень. Вы виновник того, что я стал художником, от всей души отсюда, из Рима, Вас благодарю».Однажды в крохотную чердачную мастерскую на Арбате пришёл сам Максим Горький. Посмотрев несколько этюдов к будущей картине, хлопнул рукой о колено: «Здорово, как это здорово! Вы большой художник. Вам есть что сказать! У вас настоящее, здоровое, кондовое искусство!». Горький стал ангелом хранителем для Корина: благодаря заступничеству главного советского писателя Павла Дмитриевича не трогали, хотя претензий у советской власти к нему нашлось бы немало... Самому Горькому не раз приходилось выслушивать критику в адрес художника: ваш Корин в церковь ходит! Пишет попов! А вы ещё ходатайствуете... Возможно, Горький хотел уберечь художника. Название «Реквием» он предложил заменить. «Дайте картине паспорт, назовите её «Уходящая Русь». Но Павел Дмитриевич отказался, его смущало, что кем-то такое название будет воспринято буквально: Церковь уходит в прошлое. А замысел его был далёк от этого.

Горький, в свою очередь, выслушав все восторги по поводу Микеланджело, сказал: «А вы всё же обратите внимание на Луку Синьорелли, и особенно на его „Пришествие антихриста“. А ещё подумайте о Помпеях: когда святой Иоанн писал Апокалипсис, Везувий уже дал миру, должно быть, самый страшный и впечатляющий образ Судного дня».

По возвращении в Москву Корин получил новую мастерскую, конечно же, благодаря Алексею Максимовичу. Незадолго до своей смерти писатель навестил друга в его студии, смотрел эскизы, а уходя, сказал: «Вы накануне написания замечательной картины. Напишите её, слышите! Пишите и ни о чём не заботьтесь!» По заказу Алексея Максимовича в Ленинграде специально для «Уходящей Руси» соткали огромный холст.

Протодиакон Михаил Кузьмич Холмогоров (1870-1951) Выдающийся исполнитель духовной музыки и оперных партий, один из служителей Церкви, входивший в художественную и артистическую среду Москвы первой половины XX века. Неоднократно получал приглашения на оперную сцену. В 1930-х годах был арестован. Военным трибуналом Московского округа приговорён к лишению свободы на четыре года по статье 58-8 «за участие в антисоветской террористической группе». Был досрочно освобождён из заключения в Бутырской тюрьме. До конца своих дней служил в храмах Москвы

После смерти Горького художнику пришлось нелегко. В 1937-м году в мастерскую явилась комиссия из Комитета по делам искусств и потребовала показать этюды. Можно лишь догадываться о том, как прошла эта встреча, но вскоре в газетах появились разгромные статьи, знакомые попрятались, некоторые просто перестали здороваться. «Все мои вещи в Третьяковской галерее из экспозиции сняты. Дали бы мне люди в зрелом возрасте сделать то, что мне предназначено сделать!»

Во время войны талант Корина воспылал с новой силой. Он не поехал в эвакуацию, а остался работать в историческом музее с кольчугами и шлемами. Трагедия народа заставила вспомнить о тысячелетней истории и вызвала патриотический подъём. Всё понимание духовной красоты русского человека художник вложил в триптих «Александр Невский», написанный им в 1942 году. В те дни эта картина стала чем-то большим, нежели просто художественное произведение. В феврале 1944-го огромная копия этого полотна встретила освободителей разрушенного Новгорода. А в октябре Корина одели в форму капитана и на военном самолёте отправили в Берлин, к маршалу Жукову. Там он написал портрет, который сам Жуков прокомментировал: «Хорошее лицо, полевое».Корин всё ещё надеялся продолжить работу, но тут потребовали все этюды к «Реквиему» сдать, ведь за них платили пенсию, выхлопотанную некогда Горьким. Каким-то чудом удалось уговорить комиссию взять деньгами, которые пришлось выплачивать в течение двадцати лет. Всё, что художник зарабатывал в эти годы, всё шло на выплату долгов. «Продажа этюдов, — запишет он в дневнике, — стала терзанием и ужасом моей жизни. Я превратился в реставратора и преподавателя рисования». В 1938 году было принято решение отобрать у Корина мастерскую, и тут на помощь пришёл Алексей Толстой. Мастерскую всё же оставили, но было уже не до этюдов. Чтобы выжить, Павел Дмитриевич писал портреты, а потом... началась война.

После войны отношение властей немного улучшились. Павел Дмитриевич был одним из тех героев-реставраторов, что спасали картины Дрезденской галереи. Но его работа не была оценена. Из воспоминаний самого художника: «...в 1948-м я был зачислен в формалисты. В январе пятидесятого был приглашён преподавателем в Суриковский институт и выгнан оттуда в августе. Потом тяжело болел. Моя Прасковья Тихоновна терпела, радовалась, мучилась и страдала вместе со мной».

Признание художнику неожиданно принесло московское метро. Его пригласили к работе над мозаиками для станции «Комсомольская». И здесь Корин остался верен себе: с мозаичных панно на спешащих по своим делам граждан взирают благоверные князья с Нерукотворным Спасом на воинском знамени. Именно за эту работу Павел Дмитриевич получил Сталинскую премию, стал членом Академии художеств.

Начались выставки, заказы портретов, но к «Реквиему» Корин вернуться уже не смог. Близким он говорил так: «Мой учитель, Михаил Васильевич Нестеров, сказал про мою „рану“: „Павел Дмитриевич, если вы её не напишите, я вам с того света буду пальцем грозить!“ Стариком он говорил мне: „Я сделал всё, что мог сделать“. Я на пороге старости скажу: „Я не сделал того, что мог сделать“».

Почему Корин так и не написал картину, оставив в своей мастерской огромный белый холст? Есть много разных мнений, но, пожалуй, ни одно из них не даёт ответа. Возможно, в лице этого художника навсегда ушла эпоха русской реалистической живописи, он был последним живописцем XIX века, который ушёл в историю. И здесь опять вспоминаются слова Горького: «Корин — особое дело! Эта порода людей сейчас вымирает — и, быть может, обречена на полное уничтожение. И, однако, пока они существуют, я не устану ими любоваться. Любоваться моральными, душевными их свойствами. Павел Дмитриевич имеет почти всё, что ценилось в моё время, что было в лучших художниках моей эпохи и, что, надеюсь, ещё когда-нибудь вернётся».

Незадолго до смерти Павел Дмитриевич говорил о своём ненаписанном «Реквиеме»: «...За всю Церковь нашу переживал, за Русь, за русскую душу. Тут больше меня... я старался видеть людей просветлёнными. Для меня заключено нечто невероятно русское в понятии „уходящее“. Когда всё пройдёт, то самое хорошие и главное — останется».

Кто-то, возможно, вспомнит о Корине с сожалением: дескать, что ж за художник, который так и не исполнил главного замысла. Но вглядитесь внимательно в портреты его героев... Может, не изображённые на грандиозном полотне, они уже сказали то самое сокровенное, что задумал мастер?