Комментарий к записке священника Павла Флоренского «Предполагаемое государственное устройство в будущем». Ч. 2

Часть 1

Священник Павел Флоренский

Хотя одним из возможных наименований статуса героического правителя, приведенных здесь, является «император», но такой император не имеет ничего общего с легитимными наследственными монархами; возможно, в сознании Флоренского подобный император или диктатор ассоциировался с императорами Рима. В этом случае у него был готовый ответ и на каверзный вопрос: а как быть с преемством власти при решительном отвержении избирательных процедур, хотя бы вполне формальных, хотя бы ради республиканской легитимности, и одновременном отсутствии какого-либо намека и на монархическую наследственную легитимность. Возможно, что римская императорская практика адаптации, усыновления выдающегося полководца стареющим императором имелась в виду, но это только предположение. Сам Флоренский не дает прямого ответа на вопрос о том, каким виделся ему механизм преемства высшей государственной власти в будущей России.

Любопытно было бы знать, в ком из российских политических деятелей автор записки мог предполагать способность взять на себя роль героического диктатора и тем самым творца новой культуры. Более остро этот вопрос можно сформулировать так: считал ли он уже созревшего в СССР вождя и диктатора (хотя должность его именовалась иначе, как, впрочем, обстояло дело и с Гитлером и с Муссолини – они ведь тоже были не только вождями, но имели и официальные государственные должности: рейхсканцлер в Германии и глава королевского правительства в Италии) тем, кто обозначен вслед за именами Гитлера и Муссолини как «и другие»? Или он надеялся, что Сталин, даже если он и не превосходит германского и итальянского вождей интеллектом (в действительности, конечно, превосходил) и нравственными качествами – на эту тему рассуждать в связи с подобными героическими личностями не вполне уместно, – то превосходил их, как он считал, в главном – силой воли? Текст записки не дает, естественно, прямого ответа на этот вопрос. Весьма вероятно, что ее автор и сам, ставя его перед собой, не имел на него готового ответа. Можно только предположить, что он надеялся, что Сталин, при сохранении основ своей уже сложившейся политической практики, отважится на разрыв с идеологической традицией, с которой он связан был с самого начала своей политической деятельности, – ведь и Муссолини вышел из приверженной демократическим принципам социалистической партии. О том, что Флоренский допускал такую возможность, правда, лишь самым косвенным образом, говорит следующее обстоятельство. Он был знаком с Л. Троцким, а в своей биографии Сталина, написанной в эмиграции в полупамфлетном стиле, Троцкий, рассуждая о способностях своего антагониста, делает такие калькуляции: интеллект Сталина составлял лишь 10 % от интеллекта Ленина, а вот волевыми качествами он был равен ему, что, вероятно, в представлении Троцкого, составляло уже некоторый предел возможного. И вот автор записки пишет именно о воле как о самом необходимом качестве той гениальной личности, которая станет творцом нового государственного строя.

Для уточнения политических взглядов священника Павла Флоренского, кроме двух первых глав, особое значение имеет завершающий раздел – «Переход к обсуждаемому строю». В нем он прежде всего заявляет, что «обсуждаемый строй ни в коей мере не мыслится как реставрация строя дореволюционного» (с. 17), и в связи с этим утверждает, что если бы в ходе гражданской войны «тот или другой из генералов, при оплошности или слабости большевиков, дошел бы до Москвы, и если бы даже большевики вообще при этом исчезли, – то все равно, по прошествии самого короткого времени в стране вспыхнула бы новая революция и анархия» (с. 17). Проектируемый государственный строй до такой степени мыслится им далеким от модели реванша белых сил, что эмигрантов он даже не хочет допускать до участия в этом грядущем преобразовании. «Наша эмиграция, – пишет он, – застывшая в своем дореволюционном прошлом и оторвавшаяся от жизни нашей страны, своим вмешательством в нее способна вызвать сумятицу и спутать все карты. Поэтому во имя интересов страны эмиграции должен быть запрещен въезд в страну до полного укрепления новой власти и проведения всех необходимых мероприятий не менее как на пять лет» (с. 18).

Решительно отвергается и интервенция иностранных государств. Интервенты продержались бы, правда, несколько дольше белых генералов, но также лишь в течение нескольких месяцев; белым генералам он давал недельный срок. Это его замечание относительно бесперспективности интервенции важно потому, что на допросах следователи заставили его «признаться» в том, что возглавляемый им «фашистский центр» надеялся на помощь со стороны Германии. В своих записках о. Павел по существу дезавуирует этот свой принудительный самооговор. В конце работы более определенно и однозначно говорится о том, что интервенция со стороны Германии «невозможна и недопустима» (с. 20), ибо «Германия согласится принять участие в делах нашей страны ради подчинения ее себе в той или другой мере… Основной первоначальный план Германии – ослабить Россию, истребив более активную часть населения, и так довести страну фактически до состояния колонии с крепостными» (с. 20). Как известно, в те годы, начиная с пакта в Рапалло и, по крайней мере, до середины 1930-х годов, а потом с 1939 по 1941 годы Кремль самые лучшие отношения из всех европейских государств поддерживал с Германией: в отличие от Парижа, в Берлине русские эмигранты были, так сказать, полуэмигрантами, у многих из них были советские паспорта, многие имели возможность возвращаться на родину и потом снова уезжать в Германию. Подобная ситуация складывалась ввиду дружественных отношений между двумя державами, сблизившимися потому, что именно за их счет Антанта поделила пирог в Версале. Советский Союз поддерживал тогда тесное военное сотрудничество с Германией. По сути дела, автор записки здесь предостерегает советское правительство от увлечения дружбой с Германией.

Но в конце этой главы он, как бы вспомнив о данных им показаниях относительно надежд на германскую интервенцию, питаемых в возглавляемой им мнимой организации, обстоятельнее объясняется по этому поводу. Это своего рода шпионский анекдот, который в будущем призван при любых обстоятельствах прочтения документа пролить свет на вынужденный его характер. Оказывается, что Германии надо внушать иллюзию, «что мы не против нее и своевременно обратимся к ней за помощью. Это необходимо, чтобы нам оставаться все время осведомленными относительно намерений и планов Германии и иметь возможность подсунуть ей фальшивый план интервенции, который сорвал бы возможность подготовить действительную интервенцию в тот момент, когда у нас, под покровом строгой государственной тайны, будет установлено единоначалие и государство может оказаться на кратчайший срок вполне готовым к обороне. Кроме того, фальшивый план интервенции необходим нам, чтобы обострить бдительность к действиям Германии со стороны других наций… Эту якобы согласованную интервенцию Германии следовало бы довести до сведения французского правительства, причем соответственные документы могли бы быть в светокопиях выкрадены и переданы французскому представительству подходящим агентом» (с. 20). Бедная Германия! С какими виртуозами политического коварства, с какими мастерами заговоров и интриг, с какими маккиавелли ей приходилось иметь дело в лице русского «национал-фашистского центра»! Поистине, как сказал один из маститых современных сановников, русский фашизм гораздо опаснее германского!

Ну а каким представлял автор записки путь к осуществлению задуманного политического переворота, суть которого обозначена им как «установление единоначалия»? Это путь постепенного, шаг за шагом, перерождения существующего советского режима. Это тот растянутый во времени термидор, которого страшился Троцкий, как ночного кошмара, который мерещился ему за каждым углом, угрозу которого, в его представлении, несли с собой политически невинные красные военачальники. Это путь, о котором не только в эмигрантской, но в середине 20-х годов даже в подсоветской печати, правда, со всякими экивоками, высказывались носители сменовеховской идеологии, последователи Устрялова, а в эмиграции также евразийцы и потом младороссы, которые так прямо и писали о необходимости восстановления монархии с диктатором при царе, подобным Муссолини, и при этом с сохранением Советов в качестве органов самоуправления. «Красная армия, – говорится в записке, – организована со стороны человеческого материала весьма совершенно и весьма высоко в отношении механической техники… Таким образом Красная армия представляет ценность, утратить которую – значило бы утратить и все прочие ценности страны». «Имеется еще ценность страны, – продолжает о. Павел, – подбор волевых и, в общем, более или менее дисциплинированных работников – партия. Несомненно, что с качественной стороны эта группа далеко не однородна и что в ней имеются элементы также и недоброкачественные, тем не менее в целом было бы со стороны власти преступным легкомыслием и расхищением народного достояния потерять тот подбор работников, многие из которых могли бы найти целесообразное применение своим силам на местах ответственных» (с. 18). Такие партийные работники, по мысли Флоренского, новому государственному строю понадобятся.

А вот для самой большевистской партии в проектируемом государственном строе места не предусмотрено, как, впрочем, и для любой другой партии, ибо, как пишет автор проекта, «в основе внутренней политики государства лежит принципиальный запрет каких бы то ни было партий и организаций политического характера» (с. 16). В этом, повторюсь, фундаментальное отличие концепции о. Павла Флоренского от идеологии и политической практики фашизма, во всех своих разновидностях опиравшегося на партии и другие массовые политические организации. По мысли же Флоренского, они не нужны, потому что «оппозиционные партии тормозят деятельность государства, партии же, изъявляющие особо нарочитую преданность, не только излишни, но и разлагают государственный строй, подменяя собою целое государство, суживая его размах, и в конечном счете становятся янычарами, играющими и верховной государственной властью» (с. 16). Необходимо освободить диктатора, носителя верховной власти, от влияния янычар. До известной степени внутренняя политическая борьба в советском государстве и в самом деле представляла собой состязание вождей и янычар, – состязание, которое шло с переменным успехом для той и другой стороны, но при этом ни один из вождей, вопреки надеждам Флоренского, не помышлял о роспуске янычар, по крайней мере до событий 1991 года.

Таким образом, при самом бережном отношении к наличным кадрам, автор записки проектировал все-таки радикальную трансформацию политического строя: устранение из жизни страны всемогущей, как тогда казалось, ВКП(б). Но какой виделась ему тактика этой трансформации? Как можно было изменить государственный строй, не вызвав в стране губительной гражданской войны? Естественно, что залогом успеха представлялась, с одной стороны, солидарность с излагаемыми им идеями держателей ключевых позиций во власти, а с другой – подозреваемое состояние умов части партийцев, которые, перефразируя слова поэта, сами будут «рады обманываться». И, конечно, стремление к переменам народа: «общая усталость всей страны, напряженно и трудно жившей 19 лет (точка отсчета – 1914 год. – В. Ц.). Большинству населения, если не всем, в эти годы надо было затрачивать энергию жизни в гораздо большей степени, чем это бывает вообще. В результате физического и, главное, нервного истощения народу требуется отдых» (с. 19). «Техника перехода» к новому государственному строю с его единоначалием, которое и предоставит народу отдых, освободив его от политических попечений, «должна состоять, соответственно, в замещении одних направляющих сил государства другими, но при сохранении их организационных форм; с течением времени эти формы будут преобразовываться, но как бы в порядке всех прочих государственных мероприятий. Нет надобности, чтобы смена направляющих сил государства на первых же порах затронула весьма большое число работников: партийная дисциплина одних и привычка к безропотному повиновению других создают благоприятные условия к изменению курса, если он будет идти от сфер руководящих. Таким образом, обсуждаемое изменение строя предполагает не революцию и не контрреволюцию, а некоторый сдвиг в руководящих кругах, который мог бы оказаться даже более простым, чем дворцовые перевороты» (с. 18).