«И кто-то камень положил…»

Послеюбилейные раздумья об одной букве Михаила Лермонтова

В лермонтовский год как не сказать о Лермонтове!.. Но чем пристальнее вглядываешься в торопкий карандашик Лермонтова, тем осознаннее затягиваешь паузу. Молчишь пред именем поэта, неловко оправдываясь то «скопкой материала», то осенней простудной хандрой. И все это до тех пор, пока не приходишь к одному вполне закономерному вопросу: а знаешь ли ты вообще хоть что-то о Лермонтове?

С таким вот решительным незнанием Лермонтова, с неумолчной мыслью о том, куда же все-таки канул надгробный камень с именем «Михаил», я и решаюсь приблизиться к одному лермонтовскому слову, что сложено из одной буквы. В стихотворении «Нищий», начертанном карандашом на клочке серой бумаги в Троице-Сергиевой Лавре, поставлен самый, быть может, значимый во всей русской поэзии союз:

Всего лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.

Известно, что Елизавета Алексеевна Арсеньева, бабушка поэта по материнской линии, летом 1830 года совершила пешее паломничество к Троице, дабы отслужить молебен по трагически погибшему брату. С ней отправился в семидесятикилометровый путь и Лермонтов. И услыхал слова нищего, произнесенные с паперти храма. «Пошли вам Бог счастья, добрые господа; а вот намедни… насмеялись надо мною: наложили полную чашечку камушков. Бог с ними!». Даже младшие школьники знают, что знаменитая лермонтовская строка про камень, вложенный в ожидающую вспоможения ладонь, обозначает в переносном смысле обман надежды, разочарованность.

Но вот вопрос: почему поэт выбирает сочинительный союз «и» вместо противительного «но»? Нищий ждет подаяния, надеется на помощь людскую, но злой чьей-то волей получает насмешку в виде камня. Он ждал, но не дождался. Он надеялся и верил, но был жестоко обманут. Выдающийся художник захватил бы в речестроительный оборот, скорее всего, противление, а не соединение. Да только не гениальный Лермонтов!

Позен Л.В.(1849-1921) Нищий.1886. Государственная Третьяковская галерея.

«И кто-то камень положил…» Мы видим никогда не улыбающегося глазами Печорина за этим неземным по силе воздействия «и»; мы узнаем «пустую и глупую шутку» и — до мурашек на коже — ощущаем «холодное вниманье» авторского взгляда; мы через боль и стыд слышим лермонтовское прощание с «немытой Россией». Решение спора — писал или не писал великий поэт убийственно правдивых строк в последний год своей жизни, просвечивающих, все равно как лучами рентгена, российскую действительность насквозь,— кроется не здесь ли тоже, в единственно возможном для Лермонтова «и»? Произошло привычное. Камень вместо души — обычен, обман вместо правды — обыденен, жестокость вместо жалости — обиходна. Стилистическое да и космическое звучание созданного в Троице-Сергиевой Лавре шедевра в одном абсолютно ряду с восьмистишием-приговором-прощанием. И не пристало нам открещиваться от печали неустроенного нашего русского лада. Не пристало подправлять Лермонтова, отказывая ему в праве на горестный постскриптум. Ведь за эту самую бесприютную печаль, как признался один философ, было бы не жаль отдать ему все благополучное счастье запада…

Не ставя кафедру проповедника, а смиренно становясь коленями перед стулом и едва поспевая бисерным почерком за гласом свыше («Нищий» был написан именно так, бегло), Лермонтов как будто бы из Нагорной проповеди забирает неисчерпаемо многомерный образ. Но не все одна грусть и разочарованность сосредоточены в пророческой лермонтовской букве. Как порою в осенние ночи угадывается за пеленой туч звездное небо, так и за поэтической скрепой приоткрываются будущные смыслы.

В стихотворении «Нищий» есть, кажется мне, то, чего нет там. До поры нет. Что каждый из нас, читателей, не хочет или не может, не умеет до времени замечать. Не заявленное напрямую авторское устремление, возможно, не ясное и самому автору. Крепче камня, дороже золота. В нем есть вера. Пускай тяжко ложится в чашу судеб наших обман, пускай самое беззащитное чувство в мире — любовь — подвергается насмешкам и обряживается в шутовские блестки, а просящий-то все одно протягивает свой избитый сосуд, веря в помощь — человеческую и Божескую. И настает правда, и сильнее всего оказывается любящее сердце. Облик самого Лермонтова, что «светлей лазури», сказывается здесь совершенно. И уже не «с холодным вниманьем» смотрит поэт из своего отстраненно-романтического далёка, а с жаром сочувствия и соучастия: «Я, Матерь Божия,//Ныне с молитвою//Пред Твоим образом,//Ярким сиянием…»

Два века прошло со дня рождения Михаила Лермонтова. А деревянная растрескавшаяся чашечка и по теперь цела, становясь все больше похожей на чашу вселенских весов. Что победит? Что перевесит?

…Вчера только пересказал студентам историю «Нищего», упомянул и Сушкову, назвав ее случайно Александрой. И вот одна девушка меня поправляет: Екатерина, ее звали Екатерина Сушкова. Оказывается, моя отличница-первокурсница успела побывать в Тарханах. То было мое самое счастливое в жизни незнание. И я вдруг подумал: а в чашечку-то и чистое — без цены — злато, случается, упадает…

Фото из открытых интернет-источников

Газета «Православная вера» № 22 (522)