Мужики

Фото: Анатолий Заболоцкий / Expo.Православие.Ru

Мужиками не рождаются — ими становятся. Становятся от улыбки доброго маминого друга, на встречи с которым мама наденет на тебя рубашку в цвет своего платья. Мамин друг будет смеяться и шутить, отводя глаза от ваших одинаковых нарядов, и дарить тебе машинки.

Мальчики становятся взрослыми, когда идут с отцом первый раз в поход с ночевкой. Мужики — по дороге в прачечную, куда ты с мамой ходишь по вечерам, после маминой работы, чтобы мыть там полы, пока твои одноклассники смотрят «Спокойной ночи, малыши» и укладываются в кроватки. А ты будешь потом идти по ночной улице, держа маму за руку, и рассказывать истории про рыцарей, пиратов и разведчиков из новой книжки, чтобы она не сильно боялась. Но больше всего на свете мама будет бояться не разбойников, а того, что вы станете жить хуже, чем другие. Но тогда ты этого не понимал, слишком хотелось спать, а еще нужно было делать уроки, которые ты, как всегда, оставил на потом…

Все вопросы об отце будут отдаваться болью в ее глазах, и ты в конце концов перестанешь их задавать. Отец так и останется для тебя космонавтом, героическим и смелым, не вернувшимся с далекой одинокой планеты, и даже когда вы встретитесь, это ничего не изменит. На свое совершеннолетие ты прилетишь к отцу, чтобы посоветоваться о своем будущем, и в глубине души будешь надеяться, что он позовет. Но он не позовет — у него другая семья и трое сыновей, о которых надо заботиться. Вы будете разговаривать в саду старого большого дома под желтой черепицей на горном склоне, куда тебя принесли из роддома и в котором ты помнишь каждую трещинку. Отец будет ходить между яблонь с мотыгой, в джинсах и большой соломенной шляпе, и в конце разговора неожиданно скажет, что никого не любил, кроме твоей мамы. А ты просто пожмешь плечами, потому что это уже неважно, и не задашь простой, мучающий тебя с детства вопрос: почему, если ты ее любил, мы жили одни в другом городе? У него будет два инфаркта и грустные глаза, вы молча обниметесь и поцелуетесь, как это делают мужчины, когда расстаются навсегда.

В твоем словаре “папа” — это святое

У тебя появится отчим, и хотя он выстругает тебе меч для новогодней елки и возьмет на футбол, ты упорно будешь называть его дядей, потому что в твоем словаре «папа» — это святое. И когда он уйдет, твой хрупкий мир разлетится на куски, и склеить его не получится. У мужиков, как у саперов, ошибиться можно только один раз. Вы станете с дядей хорошими приятелями, но обо всем важном и серьезном, что должны узнавать мальчики в свое время, ты будешь узнавать от старших во дворе.

Они научат тебя плавать, и это произойдет решительно и быстро. В лодке на середине реки ребята скажут: «Плыви!» И хотя тебе страшно до смерти, страшнее — прослыть трусом. Ты наберешь полные легкие воздуха и бросишься в воду и сначала по всем законам физики пойдешь ко дну, а потом станешь барахтаться, стараясь держать голову высоко, и в конце концов выплывешь, потому что не выплыть просто не можешь. Ты нахлебаешься воды, но потом будешь стоять возле берега, покачиваясь от усталости и напряжения, и улыбаться. Уже к середине лета ты будешь переплывать реку и нырять с перил моста «щучкой», там, где взрослые дяди решаются только «солдатиком». А потом на пляже устраивать гонки ракушек, которые ползают по дну очень шустро, и просто лежать на песке, млея от солнца и огромного, как голубое небо над головой, счастья. Главное было вернуться домой раньше взрослых, чтобы успеть высушить плавки, прижимаясь к горячему от летнего солнца гаражу. Плавки быстро высыхали, но красные от речной воды и спутанные непослушные волосы все равно будут красноречивее любых объяснений.

Фото: Анатолий Заболоцкий / Expo.Православие.Ru

В пионерский лагерь с интернациональной сменой с чешскими пионерами, приезжающими на каждое лето к нам, в Камышлов, из города-побратима Карловы Вары, я попадал за плохое поведение в школе. У них были ярко-малиновые пионерские галстуки, мечта любого советского школьника — жвачка «Лелек и Болек» и конфеты «Бон Пари», но это не спасало от необходимости купаться по свистку, маршировать под барабан, выкладывать из шишек клумбы и петь слащавые песни у костра — это никакими чешскими пионерами было не исправить. Разве может человек, выросший на берегу реки, у которого дома все записи Высоцкого, Галича и Окуджавы, купаться по свистку, а потом распевать песни из кинофильма «Приключения Электроника», глядя на то, как жарятся шашлыки из картошки на ивовых прутиках?

Мясо для шашлыков я умел мариновать с третьего класса, а потом готовил его в походах, когда мы ходили на один тайный залив в зарослях ивы на месте заброшенной узкоколейки. Мы сделали там настоящий лагерь с навесом, очагом и скамейками. И два плота из старых бревен, на которых мы путешествовали среди зарослей камыша и белых кувшинок лилий.

В пионерском лагере всегда найдутся такие, которые не любят сон в тихий час, а любят купаться, и запретная вода будет особенно приятной в этот жаркий солнечный день. Когда вы под вечер вернетесь, будет скандал и вызовут родителей. Они будут краснеть за вас, качать головой и сердиться, а в конце скажут: «Иди собирай чемодан, через два дня полетите с бабушкой в Сочи, горе ты луковое!»

А еще у нас были книги. Самые настоящие книги, которые мы читали, брали в библиотеках, выменивали и дарили. Это сейчас ребятки общаются с помощью лайков, сидят в «Одноклассниках» и «Фейсбуке», выпендриваясь чужими мыслями по поводу бесконечных сериалов и низкопробного мыла. А у нас в телевизоре были Шерлок Холмс, Штирлиц и балет. Поэтому всё остальное мы находили в книгах Джека Лондона, Жюля Верна и Вальтера Скотта, которые запоем читали. Иногда я брал в библиотеке по десять, пятнадцать книг, и всё равно было мало. Моими первыми книгами были «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна» и «Робинзон Крузо». Я читал их перед растопленной печкой большой комнаты нашей маленькой неблагоустроенной квартиры и размышлял, что взять с собой на необитаемый остров. И словно Робинзон в огромном чужом мире, инстинктивно находил друзей, которым было бы лучше в джунглях, чем здесь.

Первыми моими друзьями были Андрюха и Игорь. Андрюха жил со своей вечно пьяной матерью — билетершей в мужской бане — и четырьмя вечно голодными братьями и сестрами в темном сыром подвале старого дома. Другим мальчикам с ним не разрешали водиться, потому что он был задирой и от него плохо пахло, а мы с ним облазили все пустыри и старые чердаки и собрали первый в моей жизни велосипед.

Игорь, старше меня на три года, был инвалидом по зрению и учился в спецшколе, которую в народе называли «Балеткой». Он был прирожденным путешественником. В наших играх всё было по-настоящему. Настоящая хижина в лесу (куча веток в глубине парка), настоящее оружие (духовые ружья из велосипедных насосов, стреляющие пластилином), настоящие путешествия по джунглям (ивовые заросли на берегу реки подходили для этого лучше всего).

Через заросли ивы, крапивы и лопухов, увитые диким плющом с мохнатыми шишками, за которым почти не было видно солнца, тропинка вела к реке. Даже в самый светлый день здесь было сумрачно, сыро и таинственно, пахло плесенью и приключениями. Она часто убегала, встречаясь с другими тропинками, которые тоже куда-то убегали, и потеряться было проще простого. От этого сердце наполнялось сладкой тревогой и решимостью, а ноги шагали увереннее и быстрее. Там, где маленькая речка Камышловка впадала в большую Пышму, мы разбивали лагерь, а потом весь день купались, рыбачили и жарили на костре рыбу. Еще Игорь умел лучше всех наших друзей играть в шахматы. У него был настоящий микроскоп в красивом деревянном чемоданчике, выложенном бархатом, с множеством сменных линз и разных стекляшек. Наши школы стояли по соседству, и каждое утро мы ходили на уроки вместе.

Инвалидов советские хулиганы презирали и ненавидели и часто устраивали на них нападения. Это были не какие-то детские игры в казаков-разбойников, а самый настоящий мордобой с палками и кровью. Собирались десять хулиганов, ждали перемены, когда школьники-инвалиды выйдут во двор поиграть, и неожиданно нападали. Ребята из «Балетки» не то что драться, убежать не могли, и их можно было легко избить. Ребята-инвалиды защищались, как могли, но силы были не равны. Попробуй подерись, когда ты на костылях, а к тебе неожиданно врываются и бьют по голове! Помню, Игорь пришел с разбитыми очками, порванной курткой и огромным синяком под глазом. Он не плакал, а только сопел и хмурился. Всю дорогу до дома мы молчали. Вечером он не вышел гулять. И на следующий день тоже. Потом «Балетку» закрыли, а всех ребят с ограниченными возможностями поселили в интернат за высоким забором, где все входы и выходы строго контролировались. Там было как в тюрьме, все находились под круглосуточным наблюдением и жили по звонку. Родители Игоря не хотели, чтобы их сын-отличник сидел в тюрьме только потому, что у него слабое зрение, и уехали из нашего города навсегда. Больше я Игоря никогда не видел. С тех пор прошло много лет, а интернат стоит на том же месте, что и в нашем далеком детстве, — прямо напротив городского СИЗО.

В классе я сидел за партой с Сережкой, болезненным и слабым от рождения мальчиком, переехавшим в наш городок откуда-то с Севера. Когда в классе появлялся новенький, его обязательно били. Так полагалось. В нормальных классах били пару раз для науки, у нас — постоянно. Это страшно, когда бьют каждый день. Бьют сильно, зло, беспощадно, а главное — ни за что. Убежать невозможно. Жертву караулили возле раздевалки или за углом школы. Или прямо возле подъезда. Жаловаться родителям или учителям было бесполезно. Покричат, поругают, к доске поставят. А дальше-то что?

Одним зимним вечером Сережку поймали хулиганы и принялись сбрасывать в полный снега овраг на реке рядом с его домом. Он горько плакал, умолял, но каждый раз, когда выкарабкивался, его пинками сбрасывали обратно. Когда он обессилел и уже не мог подняться, он сжался в комочек внизу и вдруг дико начал кричать: «Мама, мама!» На крик прибежала какая-то женщина, случайно проходившая рядом. Хулиганы убежали. Эта женщина отвела его домой. Он еле мог идти.

Другой мальчик из-за постоянных побоев убежал из дома. Он боялся идти в школу, потому что не мог больше выносить побои, и боялся остаться дома, потому что родители всё равно отправляли его утром в школу. Его нашли через месяц, грязного и голодного, на каком-то чердаке. Нашли случайно. Какая-то бабка развешивала белье и, услышав шорохи, решила: воры. Вызвала милицию. Когда этот мальчик вырос, то попал в тюрьму за то, что вдвоем с друзьями насмерть забил какого-то таксиста. Как потом говорили, убили потому, что нечем было расплатиться…

Моя грузинская фамилия и физическая ненависть к несправедливости, доставшаяся от родителей, пользовались у хулиганов повышенной популярностью. Но в отличие от Сережки, я относился к дракам по-философски, да и занятия в секциях дзюдо, футбола и бокса тоже помогали.

Любой мужик должен был уметь за себя постоять. И тогда тебя уважали. «Ты должен быть сильным! Ты должен уметь сказать: “Руки прочь! Прочь от меня!”. Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть?» — подпевали мы любимому Виктору Цою и шли в подвалы, где проводили всё свободное время. Пока Горбачев вырубал виноградники, братался с американцами и раздавал страну направо и налево, ребята строили в подвалах старых хрущевок свой маленький свободный и честный мир, где всё было настоящим и общим.

В те времена мужики дрались по-честному — один на один или стенка на стенку

В нашем подвале были качалка и боксерский зал, комната с диванами, телевизором и кабельным ТВ, по которому мы смотрели по вечерам боевики с Брюсом Ли и Ван Даммом. Здесь мы встречали дни рождения и Новый год, целовались с девчонками, а потом дрались с другими подвалами, отстаивая мужскую честь и право прямо смотреть в глаза. В те времена мужики дрались по-честному — один на один или стенка на стенку, но никогда исподтишка или подло.

Девушки приходили в подвал по двое или трое, громко смеялись, строили глазки, пахли мамиными духами. Поддавшиеся их обаянию начинали ходить с девушками под ручку после школы и на дискотеку, дарили избранницам кольца и цепочки из цыганского золота, а затем уходили из школы в СПТУ, где учились на шоферов и машинистов электровозов. А мы тренировались в подвалах и готовились поступать в вузы, которые большинство потом с успехом и закончили.

Я пришел просить мопед, а мама сказала: “Ты уже взрослый. Пойди и заработай!”

А еще мужики работали. Топ-менеджеры и селебрити еще не родились, и в стране, которую мы успели застать, труд был в почете, и тех, кто работал, — уважали. Когда я окончил седьмой класс, все сверстники стали обзаводиться двухскоростными мопедами и мотоциклами. Я пришел просить себе такой, и мама сказала: «Ты уже взрослый. У тебя сейчас каникулы. Пойди и заработай!» В строительную организацию под названием «Камекс» нас с другом взяли подсобными рабочими безо всяких разговоров. Мы таскали раствор, подавали каменщикам кирпичи и делали, что скажут. Свою первую зарплату я тоже помню, и она была большой. Когда билет от Екатеринбурга до Сочи стоил 48 рублей, а мотоцикл с рук — около 60, я получил целых 124 рубля! На море с мамой я, конечно же, не поехал, остался дома один. Море? Да кто его не видал! Утопающий в зелени летний притихший город лежал у наших ног. Грабьте, Киса! И мы его «грабили»! Крез по сравнению с нами был жалким оборванцем. Пиво или сигареты нас не интересовали. Газировка, мороженное, парк аттракционов, кино и река — до сих пор не забуду гимн по радио, под который я просыпался, чтобы отправиться с утра пораньше на рыбалку. Гимн был мужественным и прекрасным, страна за окном была прекрасной, и впереди у нас было только хорошее! Так мы думали.

Знаменский кафедральный собор, Тюмень. Фото: Thinkstock

Начало 1990-х, время малиновых пиджаков, ваучеров и разграбления великой страны. Свобода обрушилась на Россию как цунами, моральные законы оказались на свалке вместе с советской идеологией. Новая мораль говорила: homo homini lupus est. Человек человеку — волк, а счастье в деньгах! Зарабатывай любыми средствами, бери, сколько можешь, делай, что хочешь, ибо сегодня живы, а завтра умрем! Когда заокеанские дяди привезли к нам в страну новый образ жизни и наркотики, мужики оказались к ним не готовы, и никто не был готов, и многие тогда умерли. Наркотики продавались на крыльце главного корпуса нашего университета, а людей расстреливали прямо на улицах. Мы с другом, будущим главным тренером взрослой сборной России по карате Георгием Хижняковым, охраняли нашего старосту Пашу, когда он ходил за стипендией для группы, чтобы его не ограбили по дороге. А через дорогу от Тюменского университета был Знаменский кафедральный собор, и никогда я не видел на службах столько народа, как в те лихие времена.

Многие из нас пришли в храмы: ничего благороднее и прекраснее не было на свете, чем служить Богу и стоять за правду

Открытые повсюду храмы появилась в нашей жизни в 1990-е, и это было настоящим чудом. Для тех, кто видел, как их разрушали, взрывали, заколачивали, делали из них склады и музеи, это было словно Небо сошло на землю. До Знаменского, куда я сбегал с пар в университете, я был в церкви только раз — в далеком детстве, с родителями. Та церковь находилась в старом домике возле кладбища, а главный городской собор — храм Покрова — с тех пор, как из него убрали склад, стоял заколоченный и оскверненный. Когда его отреставрировали и восстановили, вдруг оказалось, что многие горожане, и не только бабушки с внуками, любят сюда ходить по воскресеньям.

Прежде загнанная и бесправная, Церковь вышла из подполья, и наша жизнь изменилась. Выяснилось, что царившее вокруг зло вовсе не всесильно. Чем яростней и темней была буря, тем ярче горели кресты на куполах вновь открытых храмов. Оказалось, что есть Тот, Кто победил зло, воздвиг Церковь Свою и сделал ее непобедимой. Каждый мог прийти сюда и, исповедовав Распятого Бога, получить помощь и силу, выйти на дракона и победить. Вера и любовь стали знаменем этих новых первых христиан, которым они освещали серую жизнь вокруг. Они не были одинокими, слабыми и беззащитными, и мужики инстинктивно это чувствовали. Многие из нас пришли в храмы и остались там, потому что ничего благороднее и прекраснее не было на свете, чем служить Богу и стоять за правду. Многие стали священниками и монахами и посвятили свою жизнь Христу. И никакой бизнес, которым многие тогда занимались, помешать этому не мог.

Карьера Женьки была расписана до пенсии, а он уехал на Валаам и стал монахом

Помню, как мой друг Женька после очередной удачной сделки, когда мы купили партию двухкассетных магнитофонов в универмаге в Тюмени, где я учился, и продали в Екатеринбурге, где учился мой друг, а на вырученные деньги купили 20 золотых печаток, мой лучший друг Женька отдал мне всё свое золото и сказал: «Знаешь, ты его забери! Мне это не нужно! Никаким бизнесом я больше заниматься не буду!» Он с красным дипломом окончил Юридическую академию, его отец был начальником городской милиции, а карьера расписана до пенсии, а он уехал на Валаам и стал монахом. Сейчас живет где-то в скиту на Афоне.

Он всегда был прямым и смелым, мой друг Женька, а я шел к храму тернистым окружным путем, который неизвестно куда бы меня привел, если бы Господь однажды не решил положить этому конец и не вырвал меня из моей обычной жизни, как репку из грядки. Я увидел сон. Это был самый страшный сон в моей жизни. Я лежал в гробу, белый и некрасивый, а надо мной убивалась мать. Она рвала на себе волосы, царапала в кровь лицо и страшно рыдала. Я в ужасе проснулся, и первой мыслью было пойти в храм и как можно скорее окреститься. Когда я переступил порог Покровского собора, церковные бабушки, привыкшие давать советы молодым людям, взглянув мне в лицо, давать советы передумали и побежали за священником. Он спокойно посмотрел мне в глаза и сказал: «Вам чего?» — «Мне покреститься!» — «Приходите завтра!» Я не знал, что за крещение нужно платить, а еще нужен крестик и восприемники. Священник сказал принести крестик из лавки, а потом меня окрестил. Я не смог уйти из храма. Стал ходить на все службы, и чем больше ходил, тем больше становилось радости на душе. Хотя я мало что понимал в службе, сердце в храме ликовало и пело, и с этим ничего уже нельзя было поделать. Как нельзя ничего поделать с улыбающимся младенцем на руках, кроме как обнять, поцеловать и прижать покрепче к груди.