Надежда сверх надежды

До поры до времени мы воспринимаем исторические события как нечто, не имеющее отношения к нам самим, отдельное от нас: ну вот царская Россия, вот революция, Гражданская война, вот все то, что произошло после, вот Великая Отечественная… И вот мы, смотрящие на все это уже со стороны.

Но однажды мы осознаем, что наши личности и наши судьбы — прямое следствие этих событий; что мы — дети своей эпохи, а она есть результат предшествовавших ей эпох. С этого смыслового момента начинается некий «сбор камней» — мы пытаемся осознать, что, когда и как произошло с нами, именно с нами, задолго, может быть, до рождения наших родителей, не говоря о нас самих. Мы всматриваемся в далекие времена — уже не как в отвлеченные, более или менее занимательные или трагические картины, а как в книгу собственных наших судеб. Так появляется чувство принадлежности к народу, сопричастности его истории.

Именно этому служит историческая телепрограмма «Кто мы?», вот уже четверть века (для телевидения — невиданный срок!) идущая на телеканале «Культура». Ее автор и ведущий Феликс Разумовский был гостем нашей епархии. И мы получили возможность задать ему некоторые вопросы.

— Феликс Вельевич, почему в свое время Вы решили назвать цикл своих исторических передач именно так — «Кто мы?»

— Это, конечно, очень дерзновенно было с нашей стороны. И я чувствую, какая за этим стоит нескромность, мягко говоря. Начало нашей программы совпало с началом деятельности Российского телевидения, после того как союзное, а точнее, Центральное, приказало долго жить. Это были 90-е годы: развал, хаос, никто ничего не понимает, неизвестно, чего ждать… И вот режиссер Лев Павлович Бродский — а он был человеком советской закалки, очень деловой, четкий, собранный — спрашивает меня: «Ну, и про что мы будем передачу делать?». Хороший вопрос. Исторической программы на телевидении в советское время не было и не могло быть. Про животных — можно, о театре, о кино — можно, а вот история, 1000-летняя русская история — это было исключено, идеологи следили за этим жестко. И вдруг такая возможность, но одновременно и растерянность от отсутствия опыта, от неуверенности… Стали думать, что и как. Бродскому я сказал, что это должна быть не развлекательная программа в помощь разгадывателям кроссвордов, а нечто совсем иное, некое действо, приглашающее к осмыслению нашей русской судьбы, русской жизни, русского мирочувствия… Речь идет о национальном самопознании. «Это должен быть разговор о том, кто мы», — сказал я. «О! — воскликнул Бродский, — Вот так мы это и назовем!».

— У Вас была какая-то база, какие-то предшественники? Ведь не с нуля же Вы начинали. И как Вы сами, лично, пришли к этой идее?

— Эпоха, которую мы привычно называем эпохой застоя, дала нам уникальную возможность преодолеть интеллектуальный столбняк, в который мы были ввергнуты в силу исторических обстоятельств. И дело не только в советской идеологии, не только в насаждаемом долгие годы историческом материализме. Проблема гораздо глубже. Ведь подлинно русское гуманитарное знание, как ни странно, очень молодо. Оно гораздо моложе, скажем, Петербурга. Как известно, Карамзин стал нашим «первым историком» нового времени. Когда его современники прочитали «Историю государства Российского», они в изумлении воскликнули, что только теперь узнали смысл слова «Отечество». Конечно, это было только начало, самый первый шаг. А потом явился Пушкин, открывший русский мир, его законы и беззакония в трагедии «Борис Годунов». Немаловажная деталь: свое сочинение о русской Смуте Пушкин посвящает Карамзину, тем самым отдавая дань великому первопроходцу. Однако появившуюся вскоре многотомную «Историю русского народа» Николая Полевого Пушкин не принимает категорически. Для него это вопрос принципиальный, и он разбирает его в трех рецензиях (две из них в 1830 году опубликованы в «Литературной газете»). И как писатель, и как историк Пушкин стремится к изучению и верному познанию России. А что делает Полевой? Он берет систему современного ему французского историка Гизо и накладывает эту систему на русское прошлое. И все становится с ног на голову. А Пушкин говорит, что так поступать нельзя, это неправда. И обращается к своим современникам с такими словами: «Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою, что история ее требует другой мысли, другой формулы».

Иначе говоря, гуманитарное знание может быть только национальным. Нельзя познавать историю России, изучать русский мир, используя методы и критерии западной исторической или филологической науки. Эта наука рассчитана на изучение западноевропейской цивилизации. Если стремимся к национальному самопознанию, придется потрудиться над «другой мыслью и другой формулой».

Сделать это в одночасье невозможно. Весь ХIХ век русская культура решала загадку русского самопознания. И только в начале ХХ века мы вплотную подошли к созданию национальной гуманитарной школы. Но революционная смута прервала эту работу, дальше началось реальное «погружение во тьму».

К счастью, русская эмиграция не только спасла то, что можно было спасти, не только сохранила Россию вне России, она продолжила дело национального самопознания. Благодаря этому в конце 70-х годов прошлого века многие мои современники и соотечественники получили возможность еще раз в русской истории узнать смысл слова «Отечество». Мы правдами и неправдами проникали в спецхраны крупнейших библиотек, доставали, копировали и передавали друг другу написанные в эмиграции замечательные книги по русской истории, философии и культуре. Это была удивительная встреча с русским миром, и во многом благодаря этой встрече потом можно было пытаться делать историческую программу на Российском ТВ.

Правда, на то, чтобы к этому наследию приобщиться, у меня ушло десять лет. Теперь эти годы называют эпохой застоя, мне такое название не нравится. Я помню это время; тот, кто хотел, мог нравственно и интеллектуально выбраться «из-под глыб». А это, согласитесь, дело хорошее и нужное, и отнюдь не «застойное».

И вот я оставил архитектуру… Помните: «Чин следовал ему; он службу вдруг оставил, в деревне книги стал читать». Это абсолютно про меня. Я читал Флоровского — «Пути русского богословия», Георгия Федотова, Семёна Франка, Николая Бердяева, Ивана Ильина, Струве, Булгакова… То, что сделали эти люди, должно быть известно здесь, в России, по крайней мере, всем, кто получает гуманитарное образование. Это, без сомнения, наш национальный пантеон. Но, увы, он до сих пор пребывает под спудом. Говорю об этом ответственно: у меня дети кончали московские гуманитарные вузы, и никто им не рассказал о Георгии Федотове. Это же чудовищно!

Им ни слова не сказали и об академике Александре Михайловиче Панченко, который в своих замечательных, великих трудах нашел заветную пушкинскую «другую мысль и другую формулу». Ему, конечно, повезло: он учился в Праге, в Карловом университете. А Прагу после революции называли Русскими Афинами. Там собрались русские гуманитарии, действовали русские институты, Славянская библиотека. Это был проект поддержки русской культуры в эмиграции, широкомасштабная «Русская акция помощи», инициатива чешского президента Томаша Масарика. Таким образом, учившийся в Праге Панченко стал связующим звеном между нами сегодняшними и тем, ушедшим, миром. Вернувшись из Праги, он сумел не только воспользоваться тем багажом, который привез, он сумел сделать много шагов вперед.

Мне посчастливилось знать, общаться и работать вместе с Александром Михайловичем над программой «Кто мы?». Набравшись дерзости, могу сказать, что это мой учитель. Помимо всего прочего, у него был несомненный дар телеведущего. Его «работа на камеру» была невероятно убедительной, завораживающей. Говорил он еще лучше, чем писал, а писал он прекрасно. Прямая и косвенная поддержка академика Панченко на первых порах сыграла огромную роль в становлении исторической программы. Идея программы — национальное самопознание — была ему очень близка. Мы об этом с ним много говорили. «Задавайте вопросы, — размышлял вслух Александр Михайлович, — теперь время вопросов… Ответы появятся потом».

— Несмотря на то что у Вас были учителя, начинать Вам пришлось в некоем вакууме?

— В идейном, мировоззренческом вакууме. Мы и теперь, спустя 25 лет, о себе мало что знаем, а в начале 90‑х общественное сознание пребывало в каком-то наивно-полудетском состоянии. Мы морочили голову себе и друг другу легкомысленными рассуждениями о чудесах рынка, о лучезарной европейской цивилизации, тогда как о России, ее истории разговаривать было не то что не принято — не имело смысла. И не в том была беда, что не хватало знаний — это было бы полбеды, а в том, что отсутствовало мировоззрение. А для истории, как ни странно, это главное. Не знания, не эрудиция (эрудиция — это как раз для кроссвордов), а мировоззрение.

И вот на канале «Россия» (канал «Культура» откроют позднее) появляется программа о русском взгляде на мир, о красоте и разнообразии русского мира, о Русской земле, русских святых и святынях. А вокруг — ультралиберальная вакханалия. Конечно, были люди, которые помогали, поддерживали и сочувствовали нам. Я вспоминаю их с благодарностью. Как ни парадоксально, и девальвация слова сработала на нас: делай что хочешь, пусть расцветает сто цветов. Или по-русски: мели, Емеля, твоя неделя. В такой обстановке мы начинали и, как ни странно, выжили. Господь уберег.

Но проблема мировоззрения никуда не делась до сих пор. Как я понимаю сегодня, гуманитарная, в том числе историческая наука обладает колоссальной силой инерции. В советские годы это была насквозь идеологизированная сфера: там, где работали историки, все контролировалось и проверялось досконально. И вот, казалось бы, свобода, новая жизнь, которая предполагает новое понимание России. В начале 90-х были такие надежды. В результате через двадцать лет мы приходим к концепции единого школьного учебника истории, и за эту концепцию не только стыдно, она оскорбляет своей неправдой. В ней нет той самой «другой мысли и другой формулы», она вненациональна. И вскоре мы получим насквозь позитивистский учебник, где история лишена своей духовной основы, а культура займет свое привычное место на последних страницах. О ХХ веке наши дети и внуки прочтут, что, оказывается, это было время модернизации. Дело насущное, нужное, несмотря на некоторые издержки. Ну, с Церковью как-то неловко поступили, с крестьянством можно было полегче… Но все это ради модернизации. Вот идея! Так в учебнике будет отражена величайшая русская трагедия ХХ века.

Феликс Разумовский на съемках очередной документальной серии

— А как Вам удалось найти стиль Вашей телепрограммы, ее, если можно так выразиться, облик?

— Сложный вопрос. Я полагаю, стиль отразил мировоззрение программы: вот так мы, ее создатели, смотрим на Россию. Мы видим и любим ее красоту, ее просторы. Это действительно чрезвычайно важно: не только о чем говорить, но и как говорить. Что и как показывать. В русской исторической жизни было много греха и неправды, и уходить от неудобных, неприятных вопросов негоже. Но рядом с мраком был и есть свет. Добрые люди были не только в Древней Руси. И наше высшее призвание невозможно избыть ни при каких обстоятельствах. Забыв о нем, легко прийти к национальному самобичеванию. Но когда ты помнишь, что и сегодня можно добраться до церкви Покрова на Нерли, или, приехав в Михайловское, выйти на крыльцо пушкинского дома…

— Но ведь это только пейзаж…

— Это не просто пейзаж, это красота Божиего мира. Для нас пространство Русской земли — категория духовная. Такова русская культурная традиция. Вообще, на природу можно смотреть по-разному, люди эпохи сентиментализма тоже любовались природой, с удовольствием гуляли по паркам, а потом описывали свои тонкие душевные чувства, разную там меланхолию. Но мы совершенно по-другому, именно духовно воспринимаем окружающее пространство, смотрим на пейзаж, как говорили в старину, «духовными очами». Для нас природа — это «дивная книга Божия», это Творение, созерцая которое человек приближается к познанию Творца. Здесь можно говорить об особом духовном опыте, о русском богословии, но только не схоластическом, не отвлеченном, как на Западе, а непосредственном. И недаром на храме Покрова на Нерли ХII века помещено барельефное изображение царя Давида-псалмопевца, воспевшего величие и красоту мира как Божиего творения. Яко возвеличишася дела Твоя, Господи, вся премудростию сотворил еси — эти слова из 103-го псалма, который звучит в каждом православном храме в начале вечерни.

Теперь, судя по всему, традиционное русское мирочувствие поколеблено. Нынешнее запустение Русской земли — самое грозное свидетельство нашей порушенной идентичности. Но восстанавливать русскую жизнь, минуя опыт русского созерцания, невозможно. Красота земли — это первое, на что откликается русское сердце. Для нашей программы эта традиция имеет принципиальное значение. И она красной нитью проходит через все наши циклы, о чем бы в них ни говорилось: о судьбе русского солдата, о нашей неизбывной Гражданской войне или об истории русской святости.

А еще мы не боимся задеть или потревожить зрителя. Не считаем нужным заботиться о его эмоциональном комфорте или как-то специально его занимать. Совсем другое дело — драгоценное чувство сопричастности. Когда его нет, обращение к истории не имеет смысла, а об историческом сознании можно забыть. Это беда, когда начинается исторический «экшен» и когда со зрителем играют, как с подростком. Мол, все, что вы видите, случилось когда-то с какими-то чудаками. Забавные были ребята, ничего не скажешь, только нам до них дела нет… Создать такое впечатление несложно, труднее сделать так, чтобы зритель увидел среди героев прошлого себя. Но ради этого впечатления стоит работать.

Разумеется, это не сразу получилось, не сразу удалось найти стиль, и я не сразу понял — понять это вообще невозможно, это надо почувствовать — что русская история требует художественного подхода. Как уже было сказано, она неподвластна тому аналитическому инструментарию, который был создан для изучения истории Западной Европы. Недаром нашими главными историками всегда были писатели, начиная с того же Карамзина. Пушкин — гениальный русский историк. Его «Капитанская дочка» дает поэтичную, целостную картину русского мира. Там каждая деталь — поразительное свидетельство о русском человеке… И никакого позитивизма, смысл происходящего восходит к духовному плану бытия.

— И все же перейдем к сегодняшней жизни, к нам нынешним, коль скоро мы — результат предшествовавших исторических событий. Какие явления, события общественной жизни последних лет Вас радуют, а какие рождают в Вас чувство горечи, может быть, даже отчаяния?

— На моих глазах растут мои дети, и благодаря им я не понаслышке знаю, что происходит в среде нынешних двадцатилетних. Это, знаете ли, большое утешение. В 90-е годы все было иначе, и с молодежью ситуация была отчаянная. Они были так соблазнены всей этой либеральной мифологией, им казалось, что еще немного, и Россия превратится в «нормальную страну» на манер западных, и это будет прекрасно. Они были этим захвачены. Потом их настигло страшное разочарование: в «нормальную страну» Россия почему-то никак не превращалась. А поколение нынешних 20-летних уже на этой мякине не проведешь, хотя они только-только вступают в жизнь. Они не равнодушны, стремятся понять судьбу своей страны, ее трагическую историю. Их волнуют эти вопросы, и потому, к примеру, они по собственному почину делают кинопроект «Русская Атлантида». Ездят по заброшенному Русскому Северу, смотрят, размышляют, переживают за судьбу гибнущего наследия. И это дорогого стоит. Это вселяет надежду.

А теперь о том, что не просто не нравится, а буквально ужасает — это идеализация и мифологизация советской эпохи. К великому сожалению, в этом участвуют и некоторые члены нашей Церкви, даже священники. И тут уж, знаете, недалеко до «когнитивного синдрома». Есть такое научное понятие, отражающее тяжелый внутренний разлад человека, на которого обрушены диаметрально противоположные концепции. Их невозможно в сознании совместить, одно исключает другое. Или Царство Мое не от мира сего (Ин. 18, 36), или «Мы наш, мы новый мир построим». Тут абсолютно разные представления о мире, о человеке и о Боге, конечно. Почему это нужно скрывать? Зачем делать вид, что советская жизнь примирила Православие и безбожие? И почему в этой неправде участвуют люди, которых мировоззренчески слабыми вроде бы не назовешь? Уйти от подобных вопросов в наши дни уже не получится. Иначе придется слишком о многом забыть. Но в иных обстоятельствах забвение — проверенное лекарство, потому что кто умножает познания, умножает скорбь (Еккл. 1, 18).

Похоже, мы добрались до сути дела. Идеологи современного советского мифа являют «комплекс Победоносцева» — неверие в человека. Дескать, не понесет русский человек эту свободу и этот открывшийся кошмар. Не справится он с этим. Надо ему помочь, надо его как-то утешить, сказать ему, что все в нашей истории было хорошо и правильно; ну, может быть, и были отдельные недостатки, чьи-то ошибки, но в целом-то все было хорошо, мы строили заводы…

А мы их действительно строили. И заводы, и многое другое. Советская эпоха жила созиданием, это не нужно отрицать, не нужно уподобляться либеральным антисоветчикам. Наше неприятие советской системы связано с ее антинациональной, антирусской природой. Безрассудные строители строили дом на песке. Советские динамизм и созидание были оплачены последними ресурсами русского духа, русского интеллекта, русской бодрости. Все ресурсы русской цивилизации работали на строительство «нового мира». Без этих громадных, казавшихся неисчерпаемыми, ресурсов большевики ничего не смогли бы сделать. Установи они советскую власть у папуасов, никаких ракет, никаких турбин и плотин там никогда бы не появилось. Но ракеты и плотины — не самоцель, они не заменят нравственное и культурное здоровье нации, подорванное советским проектом.

За 70 лет тысячелетний русский капитал был растрачен в ноль, и мы сегодня уже мало на что способны. Мы забыли себя, забросили свою землю, культуру; ничего не помним, мало что понимаем. И потому захотелось нам вернуться к нашим «египетским котлам», к нашим вождям и «социальным проектам». Это, конечно, от бессилия. Вот уже 25 лет мы качаем нефть и заполняем мир русскими мигрантами. Мы стали разбегающейся страной. Хотя у нас сегодня нет политического террора, никто никого не расстреливает, но куда бы я ни приехал вместе со своей съемочной группой, везде встречались мне молодые соотечественники, приехавшие насовсем. Где-нибудь в Баден-Бадене заходишь в аптеку, и девушка-фармацевт оказывается русской — от этого становится не по себе.

— А не связано ли это с некими глубоко укорененными чертами русского характера или менталитета?

— Конечно, связано! Национальная идентичность, о которой ныне можно услышать столько пустых разговоров, — это не только наши дарования и достоинства. Это еще и наши слабости, и хронические национальные болезни. Одна из этих болезней — русская смута. Когда национальный организм ослаблен, Россия погружается в смуту. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны (2 Тим. 3, 6). Вот исчерпывающая характеристика смутного времени — любого, и Великой смуты начала ХVII века, и нашей постсоветской эпохи. Иными словами, все начинается с человека, с катастрофы личности; деградация общества, государства, экономики, деградация жизни — не более чем ее следствие. Равно как и перерождение (и вырождение) национальной элиты. Беспомощные, своекорыстные, продажные люди пробираются на самый верх, что может быть опаснее и безнадежнее… Противостоять смуте они не станут, ибо сами являются людьми смуты, то есть самозванцами. Право на бесчестье освободило их от ответственности, от каких бы то ни было моральных обязательств. Они служат себе. Многомиллионные зарплаты, бонусы, «золотые парашюты» в небогатой стране — это воспринимается как должное, к этому все давно привыкли. Тем временем «низы» являют собой не лучшее зрелище. Они понимают, что их не раз одурачили, обманули, унизили; и они отвечают на это тотальным недоверием, безразличием ко всему, ну, и, конечно, бегством из страны, эмиграцией.

— А есть ли выход и возможно ли переменить судьбу?

— В последнее время наше общество все более и более тяготится смутой. На наших глазах начинается пробуждение. Об исцелении и возрождении говорить еще не приходится, не будем тешить себя очередными иллюзиями. Пока что мы бродим по пепелищу, и нам, в лучшем случае, открывается масштаб потерь. Мы пытаемся вспоминать — себя, поэтому говорим о «традиционных ценностях», об «идентичности», о «патриотизме». Хотим нащупать под ногами твердую почву. Но нам трудно: это дело — национальное самопознание — оказалось для нас непривычным. Нет никаких гарантий в том, что у нас хватит упорства и усердия вернуть себе историческое сознание и русское мирочувствие. И что мы не дадим увлечь себя воспоминаниями о «социальном государстве», о советских победах и свершениях или брутальными евразийскими фантазиями. К счастью, сейчас не 1991 год, самоубийственная либеральная революция и братание с Западом позади. Многие, едва ли не все, маски сброшены. Очередной поход Запада против России предполагает нашу ответную мобилизацию. И в первую очередь мобилизацию сознания. Избавление от комплекса национальной неполноценности становится насущной, жизненной необходимостью.

При этом настойчивые предложения еще раз «заняться патриотизмом» меня, как минимум, настораживают. Предпочитаю и дальше заниматься историей, только не историей модернизации или историей борьбы классов, а совсем другой историей, основанной на «другой мысли и другой формуле». Через изменение исторического сознания — к изменению самоощущения нации, иного пути у нас, кажется, уже не осталось. Если изменим самоощущение, если вернем самоуважение, значит, опять станем дееспособной, развивающейся нацией.

— Акция «Бессмертный полк», вызвавшая искренний, горячий отклик миллионов людей, отклик ранее невиданный — это не стало для Вас приметой неких счастливых перемен в общественном сознании?

— Как Вам сказать… С одной стороны, это, конечно, замечательное, волнующее, объединяющее событие. А с другой… Боюсь, что я сейчас прокомментирую это событие непопулярным образом. Если мы посмотрим на то, что происходит в современном русском сознании, то увидим две несовместимые системы ценностей. Одна — парадная, фасадная, традиционная. Вот такими мы должны быть — добрыми, самоотверженными, справедливыми, взыскующими правду, расположенными к солидарности. Такими мы вышли на акцию «Бессмертный полк», такими мы хотим казаться. Но на самом деле мы сегодня другие, и большинство соотечественников живет абсолютно иначе, согласно иной, не парадной, но реальной системе ценностей. Социальная апатия, беспомощность, индивидуализм, культ дешевых развлечений и удовольствий, утилитаризм — таковы краски русского ХХI века. Тусклая атмосфера безвременья и смуты. В этой атмосфере пропадает любое начинание, выхолащивается мысль, извращаются идеи. Любое дело делается кое-как, формально, что называется, без души. Именно поэтому Россия продолжает быть разбегающейся страной.

— С чем Вы связываете свои надежды — со сменой поколений, с тем, что наши дети, как Вы уже сказали, не хотят так жить?

— Ахматовское «Всё расхищено, предано, продано» — это и про нас, про постсоветскую Россию. Сможет ли новое поколение переломить ситуацию и выйти из смуты? Уверенности в этом у меня нет. Нынешний кризис русской цивилизации — явление слишком масштабное, беспрецедентное. Разрушения и потери громадны и в жизни, и в культуре, про экономику и говорить нечего. Впору отчаяться в своем Отечестве. С рациональной точки зрения преодолеть обвал невозможно. А дальше вопрос решается только верой. Дальше мы можем и должны дерзать. И тогда все меняется, и появляется свет. А с ним и надежда сверх надежды. Ибо невозможное человекам возможно Богу (Лк. 18, 27). Невозможно было выйти из Смуты ХVII столетия, преодолеть всеобщее бесчестье и власть криминальных сил. Невозможно было сохранить веру и Церковь Христову в годы большевистских гонений. Невозможно было остановить военную машину Вермахта на подступах к Москве… И многое еще было невозможно, однако сделано. Слова пророка Исаии (40, 31): А надеющиеся на Господа обновятся в силе: поднимут крылья, как орлы, потекут — и не устанут, пойдут — и не утомятся — составляют великую тайну и русской истории, и русской судьбы.

Журнал «Православие и современность» № 37 (53)