Первый подход

Закат на Афоне

Главный бухгалтер Иван Сергеевич Филин в отпуск летом не собирался. Хотел, как и в прежние годы, отдохнуть осенью, думал махнуть с друзьями на Волгу, под Астрахань − на рыбалку. Да только директор фабрики, где вот уже пятнадцать лет трудился Иван Сергеевич, распорядился иначе. Он изменил не только время отпуска бухгалтера Филина, но и всю его жизнь. Впрочем, виноват ли в этом директор, Иван Сергеевич и сегодня не уверен. Просто всё сложилось как-то странно. Впереди Ивана Сергеевича ждала цепь событий, в которой, на первый взгляд, всё было неожиданно и случайно. А с другой стороны, невозможно было не увидеть, что каждое последующее событие будто бы логично вытекало из предыдущего.

…Пётр Порфирьевич Матюшкин – так звали директора – вызвал своего главного бухгалтера и говорит:

– Вот что, дорогой Иван Сергеевич! Пойдёте в отпуск сейчас, в августе. У вас когда по плану отпуск? В конце сентября? Не могу вас отпустить в сентябре. Мне стало известно, к нам ревизия должна нагрянуть то ли в сентябре, то ли в октябре. Друзья из вышестоящих инстанций предупредили, − при этих словах Матюшкин многозначительно посмотрел на потолок. − Вы мне тут позарез нужны будете. Короче, это не обсуждается. Скажите спасибо, что сейчас даю вам отдохнуть. Кстати, и всем своим в бухгалтерии скажите, чтобы на сентябрь и октябрь ничего не планировали. Оформляйтесь в отпуск с завтрашнего дня. Точка!

Иван Сергеевич вышел из кабинета директора с чувством какой-то вины, хотя ни в чем виноват не был. Причина этого чувства крылась в резком тоне директора, с которым Филин, будучи человеком мягким и неконфликтным, спорить не хотел. Он вообще старался ни с кем никогда не спорить и не ссориться. Не потому, что был тряпкой, а потому, что он таким был от природы. Он почему-то всегда чувствовал себя виноватым. Ему всегда легче было уступить, пропустить вперед, отойти в сторону. «Хороший малый, но не боец», − говорили про него друзья, имея в виду, что Филин не годен для бизнеса, где мягкотелость и тонкая душевная организация приводят лишь к финансовым потерям. Зная, что Филин не просто бухгалтер, но финансист и знаток фондового рынка, его товарищи по институту думали пригласить его в некий многообещающий финансовый проект. Думали, да отказались от его кандидатуры: «Там надо драться и рвать партнёра за глотку, а у Филина, видите ли, моральные принципы».

Из-за мягкого характера Филина от него ушла жена. «Увалень! – говорила она мужу лет через пять после свадьбы. – Ничего в жизни добиться не можешь. Все тобой понукают. А ты ничего вытребовать себе не можешь, ни показать себя! Все твои однокашники уже в директора выбились. Вот Иванов, дружок твой, – ведь дурак дураком, а как себя держит, как преподносит! Уже второй “Мерседес” сменил. А жену как одевает! А ты так и будешь всю жизнь дебет с кредитом сводить. Бухгалтер! Что за профессия, что за должность? Одно слово, увалень!» В один не очень прекрасный день жена собрала чемоданы и ушла к маме. А месяца через три супруги развелись, не оставив после себя ни детей, ни совместно нажитого имущества, если не считать чайного сервиза с двумя треснувшими блюдцами и каракулевой шубы для жены, на которую семья копила полгода.

На лице Ивана Сергеевича всегда был отпечаток грусти. «Это у меня анатомия лица такая», − отшучивался он, когда его спрашивали: «Чего грустишь?» На самом же деле некая потаённая грусть жила глубоко-глубоко в душе Ивана Сергеевича. Она пряталась в отдаленных уголках его сознания, подтачивая даже радостные порывы и начинания. Питательной средой этой грусти были и воспоминания о несчастливом браке, и представления о том, что он, наверное, неудачник в сравнении со своими товарищами и знакомыми, и неудовлетворенность маленькой зарплатой, и ожидание какого-то доброго и яркого события, которое почему-то никак не случалось. И эта грусть волей-неволей маленькими деталями проявлялась в облике Ивана Сергеевича, а главное – читалась в его глазах.

«Опять всё как-то не так, − думал про себя Иван Сергеевич, шагая домой после разговора с директором. – Даже в отпуск не могу пойти, когда хочу». Мимо мелькали витрины магазинов, какие-то объявления, реклама. Взгляд Иван Сергеевича остановился на вывеске туристического агентства. Желтой люминесцентной краской на красном фоне было выведено: «Горящие путевки». Только бы слепой не заметил. «А что? Зайду! − решил Иван Сергеевич после некоторого колебания. – У них горящие путевки, а у меня отпуск в пожарном порядке. Совпадение!»

Уже через полчаса Иван Сергеевич был обладателем туристической путевки в Грецию, которая досталась ему за четверть цены.

– Вам повезло, что у вас уже есть шенгенская виза, − тараторила работница турагентства. – И отель классный, в Халкидики, на полуострове Ситония, прямо на море. Я бы и сама туда махнула. Повторяю, вылет завтра утром в 9:00 из Домодедово. Счастливого отдыха!

Первые два дня в Греции, где Иван Сергеевич был впервые, показались ему довольно скучными. Море, пляж, обжорство по программе «всё включено» и головная боль поутру от избытка выпитого вечером. «Так не пойдёт, − подумал на третье утро Иван Сергеевич. – Удар по печени и пять лишних килограмм мне обеспечены. Надо съездить куда-нибудь, посмотреть что-нибудь». С этой мыслью Филин отправился после завтрака на рецепцию, где он ещё в первый день заметил объявления об экскурсиях в разные райские уголки солнечной Греции. Среди них выделялся плакат с фотографиями каких-то древних монастырей и надписью «Святая гора Афон».

Как-то давно в каком-то журнале Филин читал об Афоне. Ему очень запомнился тот очерк, потому что автор писал, будто Афон – это живой осколок древней Византии, где с того древнего времени сохранились и старые монастыри, и старые обычаи, и всё такое прочее. Кроме того, это было совсем рядом. Со своего пляжа Иван Сергеевич каждый день видел загадочную Афонскую гору и блёклые очертания самого Афонского полуострова, который по прямой, через морской залив, был где-то километрах в 80 от Ситонии. «Надо сгонять туда. Тем более, это рядом», − решил Филин.

− А что, на экскурсию на Афон можно записаться? – спросил Иван Сергеевич молодого грека за стойкой рецепции, который хорошо говорил по-русски.

− Можно, − ответил грек. – Только это не экскурсия, а паломничество. Там придётся на церковные службы ходить. Мы вас доставим в деревню Уранополис, откуда уходят паромы на Афон, и организуем получение диамонитириона.

− Получение чего организуете? – переспросил Филин, услышав мудрёное греческое слово.

− Диамонитирион – это афонская виза. Без неё не пустят на Святую гору.

Грек списал данные паспорта Ивана Сергеевича и предложил ему заплатить 200 евро за услуги. А уже вечером Филину сообщили, что через два дня, 8 августа, в 4 часа утра его будет ждать сотрудник отеля, который на машине доставит его в Уранополис, поможет получить афонскую визу с заковыристым названием и посадит на паром до Афона.

Утро отъезда на Афон было похоже на предыдущие, даже чуть тяжелее, потому что накануне наш паломник снова позволил себе немного лишнего, а вставать пришлось значительно раньше. В полусонном состоянии Филин плюхнулся в автомобиль и через два часа в таком же состоянии прибыл в Уранополис. Окончательно он проснулся только в конторе по выписке афонских виз, где служащий требовал от Филина 20 евро в обмен на лист желтоватой бумаги с каким-то текстом на греческом языке. Это и был тот пресловутый диамонитирион.

− Графио Проскинитон, − с трудом прочитал Филин ещё пару греческих слов на вывеске над визовой конторой, уже выйдя из неё. Он будто запоминал приметы на поворотах внутри какого-то лабиринта, из которого ему придётся выбираться обратно уже без проводника.

− Вам сюда больше не надо, − сказал ему сотрудник отеля, который всё это время неотлучно был при Филине. – Сейчас сядете на паром. Он отходит в 9:45. Через полтора часа паром причалит к пристани русского монастыря. Там и выходите. Разрешение на посещение Афона вам выдал именно русский монастырь, там и остановитесь. Можете пробыть на Афоне, сколько хотите. Только помните: вернуться в наш отель вы должны за день до вылета в Москву. Счастливо!

− Да-да, спасибо, − сказал Иван Сергеевич, машинально пожал провожающему руку и встал в очередь паломников, готовящихся взойти на борт парома. «Аксион Эстин, − с трудом прочитал Филин надпись по-гречески на борту парома и подумал: − Наверное, название судна. Непонятное что-то. Может, чьё-то имя?»

− Аксион эстин – это по-русски «Достойно есть». Это начальные слова молитвы к Богородице, − крикнул в спину Филину сотрудник отеля, видя, что тот в раздумье смотрит на название парома.

Погрузка заканчивалась. Филин стоял на верхней палубе парома и смотрел вниз, на очередь паломников на пирсе. Наконец все взошли на борт, и паром, закрыв носовой визор, дал задний ход, развернулся и взял курс на Афон. Таяла в утренней дымке стоящая у причала старая византийская башня – визитная карточка Уранополиса, а с левого борта, как сменные декорации, медленно плыли то голые скалы у воды, то покрытые густой зеленью холмы и пологие горы. Чайки шумным эскортом вились над верхней палубой, теплый морской ветер ласкал лицо. «Вот он – Афон! Красиво! Не зря поехал», − мелькнуло в голове у Филина.

На борту парома были всё больше греки. Иван Сергеевич приметил двух русских, которых невозможно ни с кем перепутать, но подходить к ним не стал. Минут через сорок после отплытия паром сделал первую остановку. Это была пристань сербского монастыря Хиландар, но самого монастыря Филин, как ни силился, не увидел.

– Монастырь Хиландар на другой стороне полуострова, − на ломаном английском объяснил Филину один грек, каким-то образом поняв недоумение русского паломника, который никак не мог взглядом найти на берегу хоть что-то напоминающее монастырь. – Здесь только пристань.

Паром снова дал задний ход от пристани и двинулся дальше. Чуть погодя паром причалил к пристани болгарского монастыря Зограф, который Иван Сергеевич не увидел по той же причине, что и Хиландар.

– Он в глубине Афона, четыре километра пешком, − пояснил всё тот же грек. Филин ещё не знал, что пристань монастыря Зограф станет в его судьбе неким поворотным пунктом, это было впереди.

Снова по левому борту плыл живописный афонский берег под аккомпанемент крика чаек. Паром оставил позади расположившиеся на берегу монастыри Дохиар и Ксенофонт, похожие на искусно смонтированные декорации к какому-то фильму о средневековых замках, пиратах и сокровищах, и приближался к русскому Пантелеимонову монастырю. Афонская обитель русских монахов надвигалась на Ивана Сергеевича, как гигантский корабль с множеством палуб, надстроек и башен, выкрашенных в зелёный и светло-зелёный цвет, − таким огромным был русский монастырь в сравнении с теми небольшими греческими монастырями, которые Иван Сергеевич видел с борта парома полчаса назад.

Свято-Пантелеимонов монастырь на Афоне

Народ на палубе засуетился, взваливая на себя рюкзаки, и торопливо потянулся к носу судна, откуда производилась и посадка, и высадка пассажиров. Двинулся на выход и Иван Сергеевич. По непонятной для Филина причине почти все паломники, бывшие на борту, вышли именно на пристани русского монастыря. «Наверное, это самый интересный монастырь, потому-то тут все и сошли», − подумал Филин, когда был уже на берегу, предвкушая что-то загадочное и необычное.

Иван Сергеевич, не зная, куда теперь идти, но повинуясь правильному инстинкту, поплёлся туда, куда шла вся толпа. Через десять минут все паломники были уже в монастырской гостинице, наперебой предлагая какому-то русскому монаху, сидевшему в обособленной гостиничной конторке, свои паспорта и листы афонских виз. Филин понял, что он является свидетелем регистрации в гостинице, которую греки превратили в гвалт. Иван Сергеевич никак не мог в толк взять, почему греки так торопятся зарегистрироваться. Неужели нельзя тише и как-то более организованно?

− Вы остаётесь на праздник или сегодня дальше пойдёте? – спросил Филина русский монах в конторке, когда до Ивана Сергеевича дошла очередь зарегистрироваться в гостинице.

− А какой сегодня праздник? – недоуменно спросил Филин.

В ответ на этот вопрос недоумение отразилось теперь уже на лице монаха.

− Не сегодня. Завтра, 9 августа. День целителя и великомученика Пантелеимона. Вы же на праздник приехали? Завтра же наш панигир!

− Ваш – что? – переспросил Филин.

Монах понял, что перед ним человек, который далёк от святогорской тематики и, вероятно, даже нецерковный. Он вежливо, но не без назидания сказал:

− Панигир – это праздник святого, в честь которого освящен главный храм. Это наш монастырский праздник.

Иван Сергеевич верил в Бога, но как-то по-своему

И в самом деле, Иван Сергеевич был человеком совсем нецерковным. Он верил в Бога, но как-то по-своему, не так, как те, кто ходит в церковь. Ему церковь была не нужна. И Бог ему был по большому счёту не нужен. Он имел Бога как бы про запас, на всякий случай. Мало ли что… Филин крестился уже взрослым человеком − и тоже на всякий случай. Как-то был он в одной служебной поездке в Костроме с делегацией, в которую входили два священника. Когда те узнали, что Иван Сергеевич некрещёный, сконфузились и предложили окрестить его тут же, прямо в Волге. Что и было совершено после обеда, в свободное для делегации время. Получилось очень романтично и необычно. На берегу собралась небольшая группа зевак, которые смотрели на всё происходящее с неподдельным интересом. Сам же Филин чувствовал себя героем: вода была холодная, а нырять пришлось по-настоящему. Вечером за ужином в гостинице он принимал поздравления от коллег и был на положении именинника. Правда, для себя он решил, что ничего в своей жизни после крещения менять не будет: «Все эти отношения с Богом и церковью как-то напрягают, ведь что-то менять придётся. А менять мне ничего не хочется, всё и так хорошо и уютно. А пойдешь в церковь – заставят пост соблюдать или ещё какую-то обузу навяжут… Нет уж, лучше я – отдельно, Бог – отдельно. Покрестился – вот и славненько, и хватит».

Понятное дело, в церковь Филин не ходил. То есть он там бывал, конечно. Но это случалось только на Пасху и было некоей традицией, вошедшей у него в обычай ещё с малолетства. Тогда, в советское время, он с мальчишками из своего двора обязательно каждую Пасху бывал в церкви, которая в их районе оставалась незакрытой на протяжении всего советского времени. У него и его друзей не было никакого религиозного чувства. Просто приятели знали, что этот поход на ночной пасхальный крестный ход не приветствуется милицией, которая отгоняла дворовую ребятню от храма под разными предлогами. Могли даже сообщить в школу, если бы поймали, и тогда несдобровать! Мальчишки понимали, что делают что-то хорошее, но незаконное. И от этого они были полны азарта и решимости именно это и сделать. Прошли годы. Ваня стал Иваном Сергеевичем, и ребячий азарт участвовать ночью в пасхальном крестном ходе стал привычкой, которая напоминала ему, уже взрослому человеку, о весёлом детстве. Теперь с большинством народа, пришедшим на Пасху в церковь, Филин дожидался крестного хода, восклицал вместе со всеми: «Христос воскресе!» – и вместе с этим же большинством уходил домой – ведь была уже полночь! − даже не подозревая, что пасхальная праздничная служба только началась и до её конца ещё далеко.

Он бывал церкви ещё и по другим случаям − на отпевании, когда однажды хоронили его дядю, а в другой раз – сослуживца. Тогда он старался побыстрее покинуть храм: всё там навевало на него уныние: и сами покойники, и церковное пение, и свет свечей в полумраке, и лики святых. Всё, что происходило в церкви, ему казалось каким-то старинным театром, в силу культурных традиций сохранившимся до наших дней. В этом «театре», по мнению Филина, все должны играть роль скорбящих и просящих – именно играть, потому что за оградой храма по-прежнему шла нормальная жизнь, а все вышедшие из церкви после службы вновь становились нормальными людьми – смеялись, влюблялись, пили пиво, шли на работу или в кино. «Культурный исторический феномен! От него никуда не денешься», − говорил Филин, когда речь заходила о церкви.

Свято-Пантелеимонов монастырь на Афоне

Но вернёмся к нашему повествованию. Только после общения с монахом из монастырской гостиницы Иван Сергеевич понял, почему почти все паломники сошли с парома именно в Пантелеимоновом монастыре: они приехали на главный праздник русского монастыря в честь святого врача Пантелеимона – на панигир, как здесь говорят. Филина провели в большую келью, больше похожую на казарму, поскольку там было пятнадцать или более кроватей с голыми матрасами и подушками без наволочек. Ему показали на свободную кровать.

− Вот здесь устраивайтесь. На всенощное бдение не опаздывайте, как колокол зазвонит – сразу идите в храм, − сказал монах и кивнул, как бы прощаясь.

«Чего же тут устраиваться, − подумал Иван Сергеевич, − я же не спать сюда приехал. Надо всё посмотреть, с народом поговорить».

Он вышел на свежий воздух и пошёл в монастырь, который располагался буквально в ста метрах от гостиницы. Было жарко. Паломники, во множестве бродившие по внутреннему двору монастыря, прятались в тени высоких стен, кто-то входил и выходил из главного монастырского храма. Зашёл в храм и Иван Сергеевич – из любопытства. Ему показали на известную икону целителя Пантелеимона и сказали, что можно приложиться и попросить святого об исцелении от болезней.

− А он все болезни лечит? – с недоверием спросил Иван Сергеевич ближайшего к себе монаха.

− Все, − коротко ответил тот. – Только просить надо с верой.

− А как это – с верой? – продолжал допытываться Филин. – Ну, вот я верю в Бога. Значит, можно надеяться, что святой исцелит? А если не исцелит?

Монах, который участвовал в этом коротком диалоге, посмотрел на Ивана Сергеевича нейтральным взглядом, ничего не ответил и отошёл в сторону. Впрочем, у Филина ничего не болело, и он решил ни о чём святого не просить. «Чего людей зря дёргать своими просьбами, если тебе ничего не надо!» – подумал Иван Сергеевич и сам удивился своей собственной мысли. Он размышлял о целителе Пантелеимоне как о живом человеке.

− …У Бога все живы, − вдруг услышал Филин голос некоего монаха, который в метре за его спиной разговаривал с каким-то русским паломником.

− Кто – живы? – обернувшись, спросил Филин.

− Простите, это я не вам, − ответил монах Филину и продолжил тихую беседу с другим паломником.

«Со мной что-то не то происходит, − подумал Иван Сергеевич. – Мистика какая-то. Поддаюсь здесь общему мистическому настроению. Вот и чудится всякое. Надо взять себя в руки. Все эти монахи, они люди, конечно, хорошие, но слегка ненормальные. Ну, запрёт ли нормальный человек себя на всю жизнь в монастырь? Конечно, ненормальные! Со странностями. Но только не надо показывать, что я это вижу и понимаю».

Иван Сергеевич понимал и другое − то, что он не соответствует общему стилю поведения паломников. Все находившиеся в храме поочередно прикладывались к иконам. Кто-то даже стоял на коленях перед иконой святого Пантелеимона и что-то шептал себе под нос. В глазах каждого паломника читался благоговейный восторг. Филин никакого восторга не чувствовал и вынес для себя решение: «Надо всё же соответствовать обстановке, а то как-то неудобно отличаться от других». В результате он всё же поцеловал икону святого Пантелеимона, потом встал в центре храма, размашисто, чтобы все видели, перекрестился в сторону алтаря и вышел на улицу.

«Так, с храмом понятно. Теперь надо бы всё посмотреть: старые кельи, постройки… Всю эту старину сфоткать надо», − подумал Филин и вспомнил, что оставил фотоаппарат в гостинице. Когда он вернулся за фотоаппаратом в свою келью, то с удивлением обнаружил, что практически все паломники-греки тоже переместились в гостиницу и начали устраиваться ко сну. Это в три часа дня-то! «Странные они, эти греки», − подумал Иван Сергеевич и пошёл запечатлевать древности.

Ни перед гостиницей, ни во внутреннем дворе монастыря уже практически не было народа, который ещё час назад сновал туда-сюда. «Спят все! Ну и порядки!» − ухмыльнулся Филин. Через три часа хождения по монастырю и его живописным окрестностям, после обследования многочисленных развалин каких-то старых построек неподалёку от монастыря Иван Сергеевич заметно устал. Он нашёл тенистое место на берегу моря и созерцательно смотрел на морскую гладь, дожидаясь обещанного колокольного звона. Он вдруг услышал неподалёку русскую речь, смех и всплеск воды. Не пройдя и 50 метров, за невысокой скалой он увидел двух русских паломников, которые шумно барахтались в море, – тех самых, которых он приметил ещё на пароме.

− А здесь можно купаться? – крикнул им Филин.

− Вообще-то нет, − ответил один из них. – Монахи не купаются. Но паломникам иногда разрешают. Так, чтобы никто не видел.

Филин, недолго думая, разделся до трусов и нырнул.

− Это совсем другое дело, − фыркал от удовольствия Филин, подплывая к новым знакомым. – А то ведь от жары сваришься тут. Как же монахи терпят эту жару? И не купаются в море, хотя море рядом! Да и ходят во всём черном с головы до пят. Они фанатики какие-то.

Тут Иван Сергеевич смекнул, что ляпнул что-то не то. Это было ясно по тому, как двое новых знакомых молча переглянулись и, ничего не отвечая, погребли к берегу.

− Ну, я хотел сказать, не фанатики, а твёрдые духом мужики. Кремни, один словом, − попытался затушевать свою оплошность Филин.

Минут через десять, сидя на камне и обсыхая, он про себя окончательно решил: «На всенощном бдении надо всё же соответствовать обстановке и показать, что я имею представление о церкви, ну и вообще, что я свой, православный. А то как-то неловко опять получилось! И кто меня за язык тянет?»

К всенощному бдению звонили долго. По крайней мере, так Ивану Сергеевичу показалось. Монахи и паломники медленно наполняли храм. Паломников оказалось во много раз больше, чем монахов. Все сидели − каждый в своём стуле с высокой спинкой и откидывающимся сиденьем, который, как выяснил Филин, здесь называется стасидией. Ряды стасидий тянулись вдоль стен храма и были уже, как показалось, все заняты. «Ничего, я стоя останусь стоять всю службу, − решительно думал Иван Сергеевич. – Что я, слабак, что ли!»

В храме был полумрак. Свет давали только свечи и лампады да две слабосильные электрические лампочки, висящие в конических железных абажурах над двумя крутящимися столбообразными бюро по разные стороны от алтаря. На бюро лежали книги, по которым две группы монахов что-то читали или пели. Иван Сергеевич мало что понимал из того, что пелось и читалось. А потому был занят своими мыслями: «Как там Матюшкин? Небось, ревизии ждёт, трясётся… Так, а я газ перекрыл, когда из квартиры вышел?.. Сейчас бы пивка, жарко. Вернусь на Ситонию – оторвусь по полной… А сегодня какое число? Ах да, уже 9 августа… ну да, 9, у них в монастыре 9 августа этот самый панигир…»

Минул уже третий час службы. Ноги стали ныть. Иван Сергеевич, чтобы снять усталость, то и дело мялся с ноги на ногу. Он по-прежнему ничего не понимал из того, что происходило в храме, не понимал ни слов, ни общего смысла. Понимал только фразу «Господи, помилуй», которая регулярно повторялась по многу раз. Один из монахов подошёл к Филину и жестом указал ему на одну стасидию где-то в далёком углу церкви, которая оказалась свободной, предлагая сесть. При этом монах обвёл рукой храм, показывая, что, мол, и монахи, и паломники сидят в стасидиях. Иван Сергеевич вежливо отклонил предложение, всем видом показывая: «Да что вы! Мне и так хорошо. Мне не трудно!» На самом деле Филину было трудно, ужасно трудно. Он взглянул на часы – прошло уже четыре часа от начала службы. «Ну, вот-вот закончится, − думал Иван Сергеевич. – Чего я садиться буду! Уж четыре часа простоял и ещё каких-то полчаса продержусь. Надо же показать, что я не хуже других, я тоже православный и с порядками знаком».

Прошёл ещё час. Внутреннее состояние Ивана Сергеевича подошло к точке кипения. «Да когда же всё это закончится?! – ныл про себя Филин. − Это же какое-то издевательство над людьми! У меня уже ноги отекли!» Тот же монах, что ранее предлагал Филину сесть в стасидию, снова подошёл к нему и снова пригласил присесть. Иван Сергеевич снова героически отказался, и снова его вид как бы говорил окружающим: «Вы меня еще не знаете! Я ещё и не на такое способен!»

После шестого часа непрерывного всенощного бдения Филин вышел из церкви и рухнул на каменный парапет

После шестого часа непрерывного всенощного бдения Филин на полусогнутых вышел из церкви и рухнул на каменный парапет, который окаймлял небольшой фонтан напротив церкви. Он лежал на парапете, свесив ноги на брусчатку, и осоловелыми глазами смотрел в черное небо с мириадами звёзд. «Какое здесь глубокое черное небо! Такого в Москве не увидишь!» − думал он. Вдруг небо завертелось, звёзды куда-то поплыли, и Филину показалось, что небесный купол сейчас упадет прямо на него. Он очнулся и осознал, что проспал некоторое время. Усилием воли он заставил себя встать и вернуться в церковь…

Иван Сергеевич не понял, как и когда закончилось всенощное бдение. Утренний свет уже пробивался через окна храма. Филин услышал, как один из монахов, обращаясь к другим монахам и паломникам, сказал: «Через два часа Литургия. Здесь же». Иван Сергеевич посмотрел на часы: «Эта служба длилась девять часов! И ещё что ли какая-то служба будет?!» Вместе со всеми он поплёлся в гостиницу для паломников, где все, не снимая с себя одежды, рухнули на кровати и провалились в глубокий сон.

Через полтора часа всех разбудил колокольчик и громкий монотонный голос дежурного монаха: «Литургия! Литургия!» Все начали, кряхтя, подниматься. Встал и Филин. В сомнамбулическом состоянии он обреченно, вместе со всей толпой паломников дошёл до церкви. Первое, что он сделал, войдя в храм, − нашел глазами свободную стасидию, плюхнулся в неё и вновь погрузился в сон. Так он проспал всю Литургию. Какой-то монах периодически толкал его в бок со словами: «Сейчас сидеть нельзя. Вставайте!» Или: «Херувимскую поют!» Или: «Чашу вынесли. Вставайте!» То ли в полудрёме, то ли во сне к Филину приходили мысли: «На всенощной всё усадить хотели, а тут, наоборот, всё время дёргают и поднимают…»

Окончательно Иван Сергеевич проснулся только в монастырской трапезной, которая в Пантелеимоновом монастыре – по афонской традиции − расположена прямо напротив храма. На столах была рыба, мягкий греческий сыр фета, вареный картофель, свежие помидоры, хлеб, солёные оливки и самодельное монастырское вино в больших графинах. Иван Сергеевич нехотя поковырялся вилкой в тарелке: есть не хотелось. Вино Филину понравилось, он выпил стакан, хотел было налить себе ещё, но оказалось, что всем за его столом едва хватило только по полстакана. Голова у Филина гудела от бессонной ночи и от панических мыслей: «Это просто какой-то ужас. Я здесь больше не выдержу. Ещё одна такая служба… Назад, быстро назад!»

Выйдя из трапезной, ни на кого не обращая внимания, Филин направился в гостиницу для паломников.

− Когда паром обратно в Уранополис? – спросил он дежурного монаха в конторке.

− Через два часа, в двенадцать по мирскому времени, − ответил тот. – А вы что же, уже уезжаете? Вы же только вчера приехали.

− Да вы знаете, я так устал на всенощном бдении, что ноги отваливаются. Тяжело с непривычки, − не стал хитрить Филин. – Меня никто не предупредил, что служба такая долгая.

− Так вы бы присели в стасидию. Никто не выдержит стоять девять часов подряд. Надо было накануне днем поспать, так все делают. Да и от вас не требовалось стоять все девять часов. Побыли бы на службе столько, сколько выдержали бы, по мере сил, и пошли бы отдохнуть. Никто бы вас не осудил. Это дело привычки и навыка. Знаете, это как без подготовки подойти к штанге в сто килограмм и попытаться её тут же поднять. Надорвёшься. Тренироваться надо, тогда, может быть, поднимешь. Так и с монастырскими службами, да и вообще с духовной жизнью. Нельзя взваливать в один день на себя то, к чему сами монахи идут долгое время.

Иван Сергеевич слушал эти назидания только из вежливости, особенно не вникая в них, а только кивая, как бы в знак понимания и одобрения. Единственным его желанием было поскорее закончить этот разговор и дать отсюда дёру. Зайдя в свою келью, он буквально схватил рюкзак и поспешил на выход. Он быстро шагал к пристани как к какому-то спасению. До парома оставалось меньше двух часов. Солнце уже высоко поднялось и припекало. У пристани Филин нашёл в скале небольшую облагороженную пещерку с краном постоянно текущей родниковой воды. Холодные каменные скамьи, устроенные внутри этой пещерки, так и тянули к себе, обещая прохладу и отдохновение. Иван Сергеевич сел с намерением никуда не двигаться отсюда до прихода парома. «Ничего удивительного я здесь не увидел. Никаких тебе чудес. Только усталость! Здесь сами монахи мучаются и мучают паломников. Бежать надо отсюда! Зря приехал, только измучился», − в таких мыслях пребывал Филин. Он закрыл глаза и постарался успокоиться. Ему показалось, что он даже задремал. Когда открыл глаза, то увидел на противоположной скамейке какого-то молодого монаха, который тоже присел отдохнуть от наступающего зноя.

− На празднике были? – спросил монах Ивана Сергеевича. – Как вам?

− Хорошо, − лениво соврал Филин.

− А с кем-нибудь из старцев разговаривали? – спросил монах.

− Со старцами? В смысле, со старыми монахами? Нет. Так, перебросился парой фраз с каким-то монахом средних лет, – опять-таки нехотя буркнул Филин.

− Не со старыми монахами, а со старцами, − поправил Филина собеседник. − Старец – это звание, что ли, такое монашеское. Только это звание никто не присваивает. Оно как-то само собой образуется, если это хороший монах. Старец – это духоносный молитвенник, который может дать ценный совет, подсказать, как решить какую-то житейскую проблему. Ну и всё такое прочее. Короче, старец – это старец.

Филин оживился, у него ведь были житейские проблемы:

– Я бы поговорил с кем-нибудь, − сказал он. − Хоть посмотреть на них, как они выглядят, эти афонские старцы. А где найти хоть одного-то?

− Сейчас сядете на паром до Уранополиса, − сказал молодой монах. − Но сойдите раньше, на пристани монастыря Зограф. Там спросите у любого про отца Даниила. Он недалеко от пристани в одной келье живёт. Он русский. Его все русские на Афоне знают. Хороший батюшка. Подскажет вам, как жить.

С этими словами молодой монах удалился, пожелав Филину счастливого пути.

Всю дорогу до пристани монастыря Зограф Иван Сергеевич стоял на носу парома, чтобы не пропустить остановку и спрыгнуть на берег в том месте, где сказал молодой монах. Иваном Сергеевичем вновь овладел азарт и интерес. Он уже рисовал в своем воображении старца Даниила как некоего оракула, который скажет, снимут или не снимут Матюшкина и кто станет в этом году чемпионом – «Динамо» или «Спартак»? Впрочем, у Филина родился вопрос и личного характера, а именно: найдёт ли он в этом году себе новую жену или нет?

Впереди показалась уже знакомая Филину зографская пристань. Метров за сто от берега он начал внимательно всматриваться в причал, в полуразрушенные постройки у пирса. На берегу стояли три монаха, которые, видимо, ждали паром.

Тем временем паром уже причаливал к берегу, опуская носовой визор на пирс. Трое монахов быстро взошли на борт. Но сходить с парома никто, кроме Филина, не собирался. Вдруг, как удар, в голову Ивана Сергеевича пришла паническая мысль: «Никого нет на пирсе! Вообще нет никого вокруг! А если со мной сейчас что-то случится?! Кто мне поможет? А если мне сейчас станет плохо? Кого звать на помощь? Нет-нет. Назад! Домой!!!» Иван Сергеевич в ужасе отпрыгнул от выхода и побежал на верхнюю палубу, как будто там было безопаснее. И в самом деле, ему показалось более безопасно и комфортно на борту парома, который уходит в мир, чем на берегу Афона…

Этим вечером Иван Сергеевич, как и обещал себе, сидел на полуострове Ситония, в таверне на берегу моря, и пил холодное пиво. До конца отпуска была ещё целая неделя!

Вернувшись на работу, Иван Сергеевич узнал, что Матюшкина сняли. А его, Филина, рассматривают как кандидата на место директора. Неделю Филин ходил в ожидании. И его назначили директором! Поздравления сыпались со всех сторон. И Мариночка из отдела снабжения, на которую Филин тайком заглядывался, но боялся подойти, вдруг стала смотреть на него как-то особенно душевно и ласково…

Всё в жизни Ивана Сергеевича изменилось. Всё! В лучшую сторону. Его собственная самооценка выросла многократно. «А вот представить только, если бы я на Афоне остался и ушёл бы в монахи, − фантазировал Филин, мечтательно покачиваясь в директорском кресле. – Известно же, что некоторые остаются на Афоне сразу же после первого приезда. Вот дурак был бы!» В эти первые дни после назначения на директорскую должность Филин ещё больше укрепился в мысли, которая пришла к нему в Костроме после крещения: надо держаться подальше от Бога и церкви, тогда всё будет о`кей.

Останься Филин по-прежнему бухгалтером, никто бы и не поинтересовался, где Филин провел отпуск. А теперь, после карьерного взлёта, все с живым интересом его спрашивали: «Где были? Как отдохнули?» И Филин нарочито хладнокровно отвечал дежурной фразой: «В Греции был, у монахов на Афоне. Они там все со странностями, знаете ли. Чуть под монастырь не подвели. Еле ноги унёс».

Прошло месяца три. И странное дело: чем дальше в прошлое уходила поездка Филина на Афон, тем больше он думал о ней, о своих странных ощущениях, обо всём, что там и видел, и слышал. Эти мысли не оставляли его. Они не были тревожными и навязчивыми, они даже услаждали его. Воспоминания об Афоне превратились в сознании Филина в некий параллельный мир, который накладывал отпечаток на реальный мир, окружавший его повседневно. Филина что-то задело на Афоне, хотя он и испытывал там дискомфорт и усталость. И это что-то влекло его обратно на Афон. Он как будто снова хотел испытать свою стойкость и выносливость.

Эта мысль стала для него парадоксальным открытием: все перемены к лучшему с ним случились после поездки на Афон

Он перерыл все сайты в интернете, которые были посвящены Афону. Читая статьи и очерки на афонскую тематику, Иван Сергеевич невольно примерял всё прочитанное на себя, ставил себя в этот воображаемый исторический и духовный контекст, который рисовался этими очерками. На впечатление от прочитанного накладывались, естественно, и его личные впечатления от поездки на Афон. В один из дней, во время чтения, Филин вдруг споткнулся о собственную мысль, которая была для него парадоксальным открытием: все перемены к лучшему с ним случились именно после поездки на Афон. И вслед за этим он почувствовал, что есть некий важный, но неизвестный для него вопрос, ответ на который спрятан там, на Афоне. Что-то ему подсказывало, что на Афоне он упустил нечто очень важное. Что-то, что лежало на поверхности, а он не увидел. Что-то, что говорилось ему в уши, а он не услышал. То, что давалось в руки, − а он не взял. Изменения на работе, резкое повышение статуса и даже некие намеки на «стабилизацию» личной жизни при всей своей яркости уже не радовали его, постепенно становились блёклыми по сравнению с мыслями об Афоне.

В силу своей склонности к самоанализу и рефлексии Филин пытался объяснить себе эту странную тягу к Афону. Но не мог сказать себе ничего вразумительного и кристально ясного. Более или менее внятное из собственных объяснений было то, что он упустил возможность увидеть некоего старца Даниила и поговорить с ним. Филин вспоминал свою неожиданную панику перед тем, как он чуть было не спустился на пристань монастыря Зограф. «Чего я так испугался тогда? – размышлял Филин. – И почему со мной что-то должно было случиться? Чушь какая-то в голову пришла! Кто меня так напугал?»

В результате этих воспоминаний, неотступно приходящих в голову, Иван Сергеевич твёрдо решил как можно скорее снова побывать на Афоне, встретиться со старцем Даниилом и остаться на Святой горе подольше, хотя бы неделю. Он нервно рассматривал календарь в поисках «дырки» где-нибудь в декабре или январе и наконец решил, что сможет поехать сразу после Нового года.

Иван Сергеевич считал дни. И каждый день он снова и снова детально восстанавливал в памяти часы и минуты своего первого приезда на Афон. Прокручивая в голове последний разговор с монахом в гостинице для паломников, Филин неожиданно для себя нашёл ключевую фразу, которая, как он подумал, объяснила ему его бегство со Святой горы. Монах говорил о тяжелой штанге и о том, что можно надорваться. «Так я же просто надорвался! − осенило Филина. – Осторожнее надо, осторожнее…» И Филин, будучи человеком не без фантазии, нарисовал в своём воображении себя самого в роли тяжелоатлета, выходящего на помост к штанге после первого неудачного подхода и замирающего над ней перед вторым решительным рывком…