Крестный ход

Я и сам хотел позвонить – пригласить благочинного на престольный праздник. Подумал: вычитаю в алтаре правило и позвоню. И вдруг слышу: староста в пономарке с кем-то по телефону говорит, и с первых слов понял, что это благочинный и – меня ищет. Тут я вспомнил, что отключил на своем звук. Значит, он и мне звонил…

– Здравствуй, отец Димитрий. Слушай, здесь такое дело… По Украине проходит крестный ход с иконой. «За спасение нерожденных детей и сохранение семейных ценностей». Так вот, они сейчас у нас в Крыму и в среду в час дня будут у тебя в Почтовом. Встретишь, накормишь их, пусть отдохнут маленько, а потом они ко мне в Бахчисарай пойдут. В семь вечера уже должны быть в Феодоровской.

– Добро… Сколько их?

– Ну, человек двадцать – двадцать пять от силы.

– А что за икона?

– Божией Матери… Скорбящая об убиенных во чреве младенцах. Специально по благословению Блаженнейшего написана.

– А тропари ей есть?

– Да нет… Обычный молебен послужишь.

– Хорошо: в среду, в час дня, двадцать пять человек… Слушай, а ты завтра будешь?

– Какое там! У нас на Покров как обычно: казаки, сход, кулеш… Это же их праздник.

Во вторник вечером мне позвонил человек и представился:

– Здравствуйте, я Сергий. Мы крестным ходом идем…

Голос был такой интересный… Знаете, когда человек волнуется и слышно, что он как бы не знает, на русском ему говорить или на украинском, и получается то, что называют говорком… А еще… А еще слышно было, что этот человек простой и добрый.

– Да, мне говорили. А сколько вас?

– Человек сорок… Мы завтра в Симферополе в парке Шевченко утром служим, а потом выдвигаемся к вам…

– Хорошо. Всего вам доброго, до завтра.

Я отключился и слегка напрягся.

Ага, уже сорок… А если в Симферополе к ним еще человек пятьдесят присоединится? Почему нет? В принципе, вполне возможно. Чем я их кормить буду? Хорошо еще, что предупредил раб Божий. Я перезвонил старосте и попросил увеличить количество приготовляемой пищи. Мне было жаль наших женщин, и так вымотавшихся на престольном, но что поделаешь. Надо так надо…

Утром часов в десять Сергий позвонил снова:

– Алло, отец Димитрий… это я, Сергий. Мы вот закончили молебен в парке и уже выдвигаемся в вашу сторону… Сколько нас?.. Ну, человек пятьдесят…

Снова пришлось звонить старосте. Мне и его уже было жаль…

Конечно, я приехал загодя. У церковной ограды стояла отцепленная тележка, из тех, в которых перевозят домашний скарб автопутешественники. В самом дворе маячили незнакомые фигуры, живописно расположившиеся кто за длинным столом под навесом, кто на траве. И сразу стало понятно, что это паломники, участники крестного хода, оказавшиеся здесь раньше других. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: крестный ход длинный, многомесячный, живет и существует по своим законам. Кто-то присоединяется, отсоединяется, кто-то следует в его составе постоянно… и у кого-то из них маленькие дети, а кто-то в преклонном возрасте или слаб здоровьем и не в состоянии идти «всю дистанцию»…

Я вошел на церковный двор, со всеми поздоровался, и сразу ко мне подбежали два мальчонки лет шести и трех. Старший вцепился мне в руку, а младший обнял за ноги с такой непосредственной радостью, словно они только меня и ждали, словно я их батька, вернувшийся с фронта. Знаете, не часто встречаешь такой прием даже у детей. Я одновременно опешил и умилился.

А с газона навстречу нам уже вставала, по-видимому, их мама. Молодая женщина широко улыбалась. Она принялась увещевать хлопцев: «Ну-ну, оставьте батюшку… что вы в него вцепились?..»

Младший сразу представился Тимофеем, а старший – Виталькой и принялся рассказывать, что он пономарил уже, и батюшка брал его в алтарь и давал кадило подержать, а еще у него (у мальца, то есть) и стихарчик свой есть… Словом, было понятно, что без пономаря мне никак не обойтись.

Мама попыталась мальцов увести, но они не сдавались. Теперь уже Тимофей взял меня крепко за руку, и ручонка у него оказалась заскорузлая и мозолистая, как у маленького крестьянина-труженика.

И как-то так хорошо, просто и радостно стало на душе, что вся напряженность и переживания отпали. Васильевич, староста, правда, ходил озабоченный и усталый. Ну да это и понятно: ему пришлось в кротчайшие сроки перестраиваться с необходимости покормить двадцать пять человек на вдвое большее количество. Впрочем, работа кипела: женщины суетились на кухне, и всё было уже готово к обеду.

– А можно, можно мне с вами… туда? – увязался за мной Тимофей, а за ним и Виталька, когда я направился в пономарку.

– Вот сейчас переоденусь, хлопцы, тогда вас и позову. Договорились?

Я надел подрясник и пошел в алтарь, поклонился престолу, попросил старосту затеплить лампаду, семисвечник, чтобы служить молебен с особенной торжественностью, при открытых царских вратах. Тут, робко заглядывая в алтарь, появился Виталька. Он о чем-то просил, но расслышать его было трудно: он всегда говорил тихим голосом, и его приходилось переспрашивать.

– Ну заходи, братец… Клади поклоны перед престолом… Да, вот так, а теперь рассказывай, чего ты хочешь.

– Батюшка… а можно я… это… кадило буду держать.

– Конечно, можно. Кстати, вот тебе коробочка с ладаном, пойди в храме на столик положи.

Он, счастливый, исчез и скоро появился снова для благословения со сложенным на руках стихарчиком.

Потом я вернулся в пономарку и стал записывать припевы для молебна: «Пресвятая Богородице, спаси нас… Святи мученицы, младенцы Вифлеемстии, молите Бога о нас… Святые благовернии княже Петре и княгине Февроние, молите Бога о нас…» и так далее.

На самом деле припевы эти положены только если в молебен включен канон. Если канон Божией Матери, то припев соответственно: «Пресвятая Богородица, спаси нас», если святому – то и припев святому, но у нас как-то уже так прочно установилось, что канонов на молебне мы не читаем вовсе, зато припевов поем множество… И вот интересное дело: вроде бы это неправильно, но именно что только «вроде бы», потому что такой чин давно стал богослужебной традицией, уж не знаю, насколько местной, как служат в других областях, но у нас вот так… Словом, я писал эти самые припевы на два листа в двух экземплярах (для себя и хора), приноравливаясь к характеру молебна, и как раз заканчивал уже писать, когда староста объявил торопливо, заглянув в дверь: «Батюшка, приехали!»

Я надел фелонь, открыл царские врата и вышел встречать крестный ход. Людей заметно прибавилось, и я попросил старосту открыть главные ворота, чтобы народ не толкался в калитке. Дело в том, что паломники и прихожане, видимо по заведенной этим крестным ходом традиции, становились перед иконой на колени так, чтобы ее проносили у них над головами. Такая получалась цепочка коленопреклоненных молитвенников.

Когда икону вынесли из машины, паломники негромко, протяжно и печально пели какой-то кант – духовную песню, но я попросил их остановиться и запел традиционные при встрече величание и «запевы»… Шел и кадил икону.

Но вот занесли образ в храм через склоненные головы паломников и прихожан. Начался молебен. Виталька оказался рядом и, смиренно взглядывая снизу вверх, опять стал тихо что-то просить. Мне пришлось, выхватив мгновение между запевами, наклоняться к нему и переспрашивать:

– Что ты хотел, Виталька?

– Батюшка, – шептал он горячо, – а можно мне… это… кадилом помахать?

– Нет, брат, махать не надо. Ты ведь не диакон. А подержать можешь.

И он стал держать кадило, как держат реликвию, – неподвижно и трепетно, в вытянутых вперед руках. Вскоре Виталька освоился, и вот я уже краем глаза вижу, как он потихоньку увлеченно и сосредоточенно этим кадилом начинает покачивать, вроде как кадит… Ох уж это «благое непослушание»… Но из него ведь, из этой горячей любви к любому делу, из горячей любви вопреки всем запретам, даже и отговорам, и вырастают самые вдохновенные и самоотверженные труженики. В любой области. И в церковной тоже… И, кажется, это называется призванием.

Записок на молебен накопилось много. Я попросил помочь читать их старосту и еще… еще задал шестилетнему Витальке неосмотрительно жестокий вопрос: «Ты читать умеешь?»

Видели бы вы, какая мука отобразилась в его глазах! Бедное дитя… Как же ему хотелось в тот момент, чтобы он умел читать! Но волей-неволей пришлось сказать правду: «Нет, не умею…»

И он с удвоенной энергией принялся держать кадило, торжественно возлагая на уголь кусочки ладана, когда я его об этом просил, – словно усердием своим желая компенсировать неумение читать…

После молебна я с амвона сказал несколько слов о важности крестного хода, молитвы… о необходимости прекращения нашего страшного и повального детоубийства, призвал к покаянию и возвращению к семейным ценностям. А затем слово взял руководитель крестного хода – тот самый раб Божий Сергий, что звонил мне вчера и сегодня.

Это был благообразного вида молодой мужчина, худощавый, с темной окладистой бородой и простым, ласковым взглядом. Я даже подумал: не его ли ребятишки Виталька и Тимофей?

Сергий говорил негромко, просто и складно. Он рассказывал о том ужасе, который творится в Украине (да и не только в Украине), когда в материнских утробах убиваются тысячи, миллионы нерожденных детей. Рассказал, как однажды с этой болью, со скорбью о таком положении дел он с друзьями попал в келью схиархимандрита Ионы (Игнатенко) – известного Одесского духовника и старца. Было это года два назад. Батюшка тогда сказал, что чаша долготерпения Божиего переполнена, и если это страшное и повальное истребление детей не остановить – Господь накажет народ. И вот тогда батюшка благословил организовать этот самый крестный ход и пройти с ним по всей Украине.

Но целый год ничего организовать не получалось. Не было и иконы. И вот как-то одна из женщин-активисток этого движения «крестоходцев» сидела на берегу моря. Она взяла в руку плоский камень-голыш, и вдруг рисунок на этом камне каким-то образом навеял ей идею иконы. Сюжет такой. Матерь Божия держит Младенца Христа, а Он со скорбью протягивает руки к убиенному младенцу, которого несет ангел…

Женщина достала ручку, листок бумаги и стала рисовать. Когда она закончила, поняла, что вокруг уже темнота и только листок, место вокруг него, ручка, камень тот светятся, так что она смогла закончить рисунок. Затем она показала его профессиональному художнику, и тот сделал эскиз иконы. Эскиз отправили на экспертизу. Митрополит Владимир благословил написание иконы и крестный ход. Икону Божией Матери назвали «Скорбящая о младенцах, во чреве убиенных». Так начала осуществляться эта идея.

Икона Божией Матери назвали «Скорбящая о младенцах, во чреве убиенных».

Из Киева крестный ход вышел в августе прошлого года и прошел по всей Украине, как бы осеняя ее крестообразно. Теперь через несколько дней он должен завершиться в Керчи.

За это время – больше года – немало произошло замечательных событий, встреч, много было рассказано и услышано удивительных историй. Вот только некоторые из них.

Одна женщина (не помню уже, в каком городе) очень скорбела о своих погубленных во чреве младенцах. И так она скорбела, что душа ее просто разрывалась от боли. И исповедалась она, и покаялась, но всё душа была не на месте, всё она ждала какого-то видимого знака прощения. И вот эта женщина стала кормить голубей, как бы принося жертву за своих деток и молясь о прощении. Голубей становилось всё больше, они уже знали, когда женщина приходит, и слетались на это место заранее, садились ей на плечи, на руки… Все про эту женщину знали, но не все знали, зачем она это делает. И вот она как-то «случайно» узнала про крестный ход, прошла некоторую часть пути, со слезами молилась, приложилась к иконе. И… голуби перестали прилетать. Женщина восприняла это как несомненный знак прощения, как великую милость.

Рассказал Сергий и такую историю. Раз к ныне покойному патриарху Сербскому Павлу пришли люди и с горечью стали спрашивать: почему Бог оставил Сербию, почему попустил агарянам занять исконные сербские земли, почему такая несправедливость? Патриарх ответил: «Дорогие мои, никакой несправедливости в этом нет. Мусульмане не убивают во чреве младенцев, рожают детей, сколько Бог пошлет, не бросают своих стариков, и за одно это – за соблюдение заповедей “не убий” и “чти отца твоего и матерь твою” – Господь даровал им Свое благословение. У Бога нет лицеприятия. А за то, что сербы разрушают семьи, совершают массово страшный грех детоубийства, Господь отнял у них землю и отдал иноверцам».

Еще об одном случае рассказал Сергий. Беженка-сербка остановилась на ночлег у русской православной где-то под Одессой. И вот эта сербка горько жаловалась, что Сербию предали, что ее не защитили, и обвиняла она в этом и Россию в том числе. С этой горечью она уснула. И вот видит во сне двух молодых летчиков – военных, они оживленно обсуждают какие-то свои, военные дела. И что-то знакомое, как показалось ей, мелькнуло в чертах этих военных. Женщина начала всматриваться в их лица и вдруг поняла, что это ее дети, загубленные некогда во чреве. И тут она услышала голос: «Потому вас некому защитить, что вы сами перебили своих защитников».

Много еще чего рассказывал Сергий очень просто и доступно, а потом стал с одной из участниц крестного хода петь духовные песнопения. Современные, тоже очень простые и незатейливые, но искренние – о вере, о правде, о любви. Пели они с житейской точки зрения неважно: у обоих ни слуха, ни голоса особого не было, но делали они это с такой верой, так от души, что я в какой-то момент залюбовался и даже изумился. Я думал: вот она, простая красота русского человека, совершенно безыскусная, неказистая даже как будто внешне, но сколько же в ней чистоты, и любви, и открытости… как бы нам эту чистоту не утратить, сохранить и приумножить как главное наше достояние и сокровище, дарованное Господом!

Эта простота и ласка выглядывают неожиданно в разных людях, самых простых, как выглядывает иногда солнце из-за туч в пасмурную погоду, и всякий раз сердце мое сжимается от нежности и любви, узнавая и видя то самое наше – родное и истинное, чего совсем почти не стало видно в нашем народе. И душа всякий раз ликует и изумляется от того, что не может понять: как, каким чудом эта чистота и искренность могут еще сохраняться у нас после всех тех ужасов, что пережил наш народ за последнее столетие, несмотря на всё возрастающее безумие повседневной реальности?!

Паломники давно уже пообедали… в два захода, а Сергий с этой женщиной всё пели и пели… у них целый альбом был, составленный из разных песен, сочиненных такими же простыми людьми – крестоходцами, народными поэтами и певцами. Простые слова, незатейливые мелодии… И женщины, наши прихожанки, слушали с умиленными слезами и всё не могли разойтись.

И я слушал с изумлением и думал: Боже, какими же мы стали сложными… ненужно, неправильно сложными… и даже не видим, не понимаем этого, всё сложностью своей пытаемся решить и восполнить, но не получается, и мы томимся и мучаемся. А нам не хватает вот такой простоты во Господе, простоты, которая не умаляет ни самобытности, ни способностей, ни достоинств каждого человека, но только возвращает ему утраченную полноту жизни.

Я, признаюсь, несколько опасаюсь нашей российской православной сурово-посконности: слишком часто она «заваливается» вправо со всеми этими идеями прославления царя Ивана Грозного, «святого старца» Григория Распутина, и вообще пугает меня всегда какая-то жесткая категоричность, с какой осуществляют свою «миссию в мире» эти «священные простецы». Случай с Сергием и его крестным ходом показался мне особенным как раз потому, что при сохранении простоты и естественности – именно крестьянской, безыскусной – не было в их вере и проповеди ничего чужого, настораживающего и жесткого, а только море любви и ласки. Вот это слово – «ласка» – опошленное, затертое нашей псевдо-культурой – просится снова и снова на бумагу, словно хочет напомнить об исконном своем и действительном смысле. О смысле любви простейшей, но бездонной, как мир, о сердце, распахнутом с чистотой и состраданием…

Мы провожали икону, и паломники и прихожане так же, как в начале нашего молебна, становились на колени и просили пронести икону над их головами. И я попросил Сергия перед тем, как погрузить икону в машину, осенить наш храм крестообразно этой иконой, благословить и приход наш, и народ, живущий в окрестных селах, чтобы приходили люди в себя, чтобы возвращались к доброй жизни в семьях многодетных и дружных, в трудолюбии и в согласии с Богом… Как же это просто, но как сложно и невозможно даже это осуществить своими только, человеческими силами. Помоги нам, Господи!

Когда я передал икону крестоходцам и стал ее окаживать, снова подошел Виталька и стал, по обыкновению своему, что-то робко просить.

– Ты что хочешь, Виталька? – спросил я, наклонившись к нему.

– А можно я кадилом вот так, как вы… помашу? – просил он снова.

– Ну, брат, кадилом только диакон может махать… – ответил я и задумался. – Помашешь – так диаконом и станешь потом.

– А я хочу быть диаконом! – заверил меня Виталька с горящими глазами.

Но тут оказалось, что икону уже погрузили в машину, а кадило у меня приняли ловко и унесли.

– Ну, что сказать… Будешь, будешь ты диаконом, Виталька, – говорил я, сам удивляясь своим словам, – потому что я видел уже, как ты там, на молебне, Богу кадил!..

Благослови тебя, Господи!