Станция Фосфоритная

К деду на могилу

Заключительная часть письма из Государственного архива Рязанской области

1. В письме из Управления ФСБ РФ по Рязанской области (г. Рязань, апрель 2005 г.) указано:

«…наказание Орехов Д.И. отбывал в Вятлаге, ст. Яр. Фосфоритная Горьковской ж.д. Умер 1 июня 1942 года».

2. В архивной справке из Управления исполнения наказаний по Кировской области (Верхнекамский р-н, пгт Лесной, август 2005 г.) сообщено, что Орехов Д.И.

«находился в 1, 4, 2 лагерных пунктах Вятлага Умер 1.06.1942 года в лазарете 2 лагпункта. Место захоронения – кладбище 2 лагпункта».

3) В пространном письме из ГКУ Государственный архив Рязанской области (г. Рязань, 2006 г.) приведены такие факты:

«наказание о. Димитрий отбывал в Вятлаге, на ст. Яр Фосфоритная Горьковской железной дороги. Прибыл туда Димитрий Орехов из Рязанской тюрьмы. По имеющимся архивным данным, он находился в 1, 4, 2 лагерных пунктах. Что это были за пункты, мы знаем из воспоминаний тех, кто прошёл лагеря, выдержал непосильный труд и вернулся. Сердце о. Димитрия не выдержало. Он умер 1 июня 1942 года в лазарете 2 лагпункта. Смерть последовала от паралича сердечной деятельности. О. Димитрий захоронен на кладбище этого лагерного пункта. По истечении времени точное место захоронения установить не смогли».

После осмысления полученных фактов и раздумий о судьбе деда я постепенно пришёл к мысли о том, что мне необходимо туда съездить. Что я там буду делать, я не знал, но потребность побывать на станции Фосфоритной не давала мне покоя. Мысль зрела, крепла – и, наконец, преобразовалась в твёрдое решение. Я запланировал часть своего офицерского отпуска на сентябрь с выездом в Кировскую область.

Что я там буду делать, я не знал, но потребность побывать на станции Фосфоритной не давала мне покоя

На вопросы жены о том, где я там буду жить, что есть, как искать могилу, большой ли посёлок, сколько там людей и т.д., я отвечал просто – не знаю. Вера тревожилась за меня, но я успокаивал: «Если что, разведу костёр, сделаю навес и переночую под сосной. Не в первый раз, не погибну».

Священнику Троицкого храма города Раменское отцу Георгию и благочинному отцу Владимиру я вкратце обрисовал ситуацию и попросил совета: что мне надо сделать до и во время поездки к месту смерти дедушки. Они благословили на поиски и рассказали, что делать.

Мой путь из Москвы на Фосфоритную

Я заказал заочную панихиду по иерею Димитрию в Троицком храме, которая прошла через три дня. После панихиды священник отсыпал часть песка мне в почтовый конверт, дал небольшое пластиковое распятие и памятку с текстом литии, которые я должен был взять с собой.

Незаметно подошёл сентябрь. На службе я оформил проездные документы до места проведения отпуска и обратно. Начальник строевого отделения долго искал на схеме железных дорог станцию Фосфоритную и, найдя, сильно удивился. Зная о моём пристрастии к путешествиям, спросил:

– Что на этот раз, товарищ подполковник? Сплав, охота, рыбалка?

– Нет. К деду на могилу, если найду…

– Он там жил?

– Нет, сидел. В лагере, по 58-й.

– Достойно, – неизвестно что имея в виду, сказал старший лейтенант. – Ну, удачи вам.

– Спасибо.

«Там никто не живет»

Поезд из Москвы остановился на станции Яр Горьковской железной дороги рано утром. Я сошёл на низкую платформу и направился в небольшое здание вокзала с двумя буквами на фронтоне: ЯР. С собой у меня была спортивная сумка, где лежали продукты сухого пайка, заботливо собранные женой, бутылка водки, фотоаппарат, тёплая куртка и шерстяная шапка, книжка для чтения, а также принадлежности для литии, данные мне священником. При себе были документы, деньги и нож в ножнах на поясе.

Дальше надо было на местном поезде 165 км ехать до Фосфоритной. Кассирша, которой я подал свои проездные документы, долго их рассматривала (а выписаны они были до посёлка Лесной, на тот случай, если на Фосфоритной поезд не останавливается), потом сказала:

– До Лесного поезда не ходят. Там дорога старая, летом состав с рельсов сошёл, а ремонтировать некому. Из двух путей один кое-как собрали, и то страшно ездить.

– А где это было?

– Вам куда надо-то?

– На Фосфоритную.

– Так что ж вы мне голову морочите? Лесной, Лесной, а самому на Фосфоритную! Это не доезжая Сорды. Вам только туда?

– Нет, обратно тоже оформляйте.

Смотреть в Яре было решительно нечего, унылый посёлок без достопримечательностей

Вложив билет в удостоверение личности офицера и убрав всё в нагрудный карман, я вышел из здания вокзала. Поезд отправлялся только днём, и у меня оставалась уйма времени. Смотреть в Яре было решительно нечего, унылый посёлок без достопримечательностей. Поднявшись на железнодорожный мост, я оглядел с его высоты окрестности и окончательно убедился в том, что смотреть здесь нечего. Везде за посёлком начинался лес. Но время куда-то надо было девать, и я пошёл гулять по посёлку.

На одной из улиц я увидел странное кирпичное здание с деревянным крестом на крыше, ничем не напоминавшее храм, и направился туда. В здании велись строительные работы, вокруг штабелями лежали строительные материалы, несколько мужичков что-то таскали, возили, месили, прибивали.

Станция Яр Горьковской ж. д.

С тех пор, как местный храм в 1931-м году был сожжён богоборцами дотла, церкви в посёлке на было. По просьбе жителей в конце 1990-х от властей под храм была передана местная АТС, которую теперь активно перестраивали, благо батюшка раздобыл где-то немного денег.

– Как называется ваш храм?

– Свято-Никольский, Николая Чудотворца храм…

– Отче Николае, моли Бога о нас, грешных.

Мы перекрестились. Скоро подъехал священник. На нём были свитер со штормовкой, джинсы и резиновые сапоги. Молодой и стремительный, он командовал, как старшина в армии, и ему было явно не до меня. Мужички слушались его спокойно и с удовольствием. Было видно, что он здесь душа и двигатель всего. Привезли машину с пиломатериалами, которые нужно было срочно разгрузить. Батюшка указывал, что и куда нести, сам таскал доски, на ходу решал множество вопросов, звонил по телефону. Я улучил момент и влез со своей просьбой. Так, мол, и так, еду к месту гибели деда-священника, который сидел в Вятлаге, еду на авось, хочу поискать место захоронения и помолиться за упокоение души, благословите, батюшка, на доброе дело. Он на время остановился, в его глазах промелькнул интерес и желание пообщаться, но уж очень всё это было не вовремя. Он быстро благословил и вернулся к своим доскам. Меня это немного задело (как же, тут такой герой едет в тьмутаракань могилу сгинувшего деда искать, а местный священник даже не спросил ни о чём, для него доски важнее), но дело-то понятное, и гордыню свою пришлось утихомирить.

Погуляв по Яру полдня, я дождался поезда. Но, Боже мой, что это был за поезд! К немало повидавшему в своей жизни тепловозу были подцеплены пять старых вагонов, неоднократно крашенных, последний раз – тёмно-зелёной масляной краской, с перестеклёнными окнами и закрытыми тамбурами. Когда я вошёл внутрь, был удивлён ещё сильнее: старый линолеум на полу был латан жестяными заплатками, стены и потолок – выкрашены светло-серой краской, но главное – кресла! Таких я раньше не видал нигде. Мелькнула мысль, что их собрали из старых парикмахерских: одноногие, на круглых основаниях в виде тумб, в латаных кожаных обивках с подлокотниками, они стояли по два в ряд, с каждой стороны от прохода. Сидеть в них было непривычно, но очень удобно.

Ветка Яр – Верхне-Камская

Местами рельсы второй колеи были сняты, и на их месте остался только след от существовавшей когда-то железнодорожной линии да обломки старых шпал. Как объяснила проводница, это было сделано для починки оставшейся колеи, но радикально улучшить её так и не удалось. Прогнившие шпалы с повылезавшими костылями, ржавые рельсы со стёсанными за полвека головками – всё это отнюдь не способствовало комфортной и беспечной езде.

Проводница проверила у всех пассажиров, которых оказалось не так много, проездные документы. Мои билеты, на которых стояло завораживающее слово «безденежно», вызвали у неё неподдельный интерес. Уточнив конечный пункт моего следования, она, о чём-то сосредоточенно размышляя, ушла, но через полчаса вернулась с милиционером.

– Ваши документы, – не слишком вежливо попросил сержант, не представившись. Я протянул ему удостоверение личности офицера. Он пролистал и с удивлением перевёл на меня взгляд.

– И куда мы едем, товарищ подполковник?

– В билете указано, на Фосфоритную.

– А зачем?

– Это моё дело, – ответил я, не желая ничего объяснять.

– Ну-ну… А у вас там кто-нибудь живёт? – прищурившись, спросил он.

– Нет.

– Правильно. Там никто не живёт.

Эти слова меня огорошили.

– Как никто? Совсем?

– Практически. Обитает пара алкоголиков, мужик с бабой. А больше никого. Разве что беглые какие. Вы там поосторожней. Летом охотники да рыбаки приезжают, в старых домах живут, дичь бьют, мясо-рыбу коптят, ягоду собирают. А сейчас не сезон, никого нет.

– А переночевать где-нибудь можно?

Сержант пожал плечами.

– Не знаю. Спросите на станции, если кто будет, может, подскажут.

В это время поезд стал притормаживать, скрипя колодками и дёргаясь. Ну, вот и всё, приехали.

– Ваша Фосфоритная, – сказала проводница.

– Удачи! – улыбнулся сержант.

– Спасибо. До встречи. Мне через три дня обратно.

Неприветливые аборигены

Я спрыгнул с лесенки на низкую платформу. Вместе со мной из соседнего вагона сошли два мужика то ли с ружьями, то ли с удочками в чехлах, с рюкзаками за спиной, перешли железную дорогу и быстрым шагом удалились в лес.

«Ну, и куда теперь? Первым делом надо определиться с ночлегом, а то уже вечереет. Остальное потом», – подумал я, с интересом оглядывая окрестности. Тревоги не было.

Здание на станции Фосфоритная

Недалеко от низкой платформы стояло длинное кирпичное здание жёлтого цвета. Бо́льшая часть здания была нежилой – разбитые стёкла, сломанные рамы. В другой его части, судя по занавескам на окнах и замку на дверях, кто-то жил, но сейчас хозяев не было. Сразу за зданием начинался лес.

По другую сторону от железной дороги простиралось поле, посреди которого стояли полуразрушенные дома брошенного посёлка, позади которых также начинался лес. Зрелище было удручающее. Неожиданно в глаза бросилась тонкая струйка дыма, поднимавшаяся от одного из домов на окраине. «О, надо туда сходить, может быть, пустят переночевать», – подумал я и направился туда.

Почерневший дом был старым, но ухоженным, местами отремонтированным подручными материалами. Забора вокруг дома не было, а заросли бурьяна местами поднимались выше пояса. Недалеко от крыльца на выкошенной полянке горел костёр с таганом, вокруг стояли перевёрнутые ящики, служившие стульями и столом, двое мужчин колдовали у котла. Я поздоровался. Оказалось, это охотники, которые стоят здесь уже неделю. Позвали хозяина, из дома вышел мужчина лет пятидесяти. Он поведал, что в молодости жил и учился здесь, в посёлке, отсюда уехал служить в армию. После армии остался работать в городе, а когда родители умерли, дом их не бросил, а сохранил и продолжает поддерживать, чтобы несколько раз в году с друзьями приезжать сюда на охоту и рыбалку.

– А переночевать у вас можно? – спросил я.

– Дом небольшой, кровать одна, а нас четверо, сами спим на полу. Там дальше, – он указал рукой и объяснил, где, – живут двое. Спроси у них.

– Я знаю, алкоголики.

– Других нет.

– Ну, спасибо, будьте здоровы.

– И тебе удачи.

Я поднял с земли свою сумку и пошёл искать известную всей округе пару. Красное солнце клонилось к закату, небо было ясным, и стало резко холодать. Немного поплутав среди бревенчатых развалин, я вышел на искомую улицу и пошёл по ней. Песок под ногами заставлял буксовать на каждом шаге. В сумерках я приметил дом, в окне которого маячил огонёк; ещё он отличался от окрестных домов тем, что двор его был обнесён нигде не поваленным забором. У всех других домов заборы давно упали и были растащены на дрова.

Подойдя к калитке, я постучал костяшками пальцев, но тут же понял, что такой стук никто не услышит. Постучал кулаком, потом ногой, ещё и ещё. Никто не выходил. Тогда я подобрал с земли обломок доски и применил его в качестве ударного орудия. Получилось громко. В высоких сенях замаячила фигура.

Дверь отворилась, на пороге я увидал мужчину и женщину неопределённых лет, в сильном подпитии.

– Спуститесь, пожалуйста, сюда, поговорить надо! – крикнул я, дружески помахав рукой.

Хозяева переглянулись, о чём-то переговорили вполголоса, и мужчина стал спускаться с крыльца. Когда он шёл через двор, сквозь щели калитки я заметил, что на ногах его были только наполовину сползшие носки. Он прошлёпал в своей «обувке» по луже во дворе и отворил калитку.

– Ты кто? – спросил он, держась рукой за скрипучую калитку и пошатываясь.

– Я приехал издалека. Мне бы переночевать у вас пару ночей. Я заплачу и могу лечь на полу. Пу́стите?

– Водка есть?

– Нет, водки нету, но я заплачу.

Мужик стоял, ничего не отвечая, и смотрел на меня мутным взглядом.

– Я не стесню вас. Может, найдётся какой-нибудь угол?

– Щас, – произнёс он, резким движением закрыв передо мной калитку, и пошёл обратно к дому. Прошлёпав сползшими носками по луже в обратном направлении, хозяин поднялся на крыльцо и скрылся в доме.

«Это слово имеет у нас двоякое значение. Интересно, что он имел в виду?» – подумал я, стоя в ожидании. Стоял я довольно долго и стал подмерзать. Сумерки сгущались, а я продолжал беспокоиться о ночлеге. «Забраться в какую-нибудь развалину и приютиться там или идти в лес и разжечь хороший костёр? Да, первая ночь становится проблемной. Ну, ничего, будем решать проблемы по мере их поступления».

Я поднял доску и снова забарабанил по забору. Не сразу, но в сенях опять появилась фигура. Дверь отворилась, и с порога стал спускаться хозяин. Те же носки, та же лужа, тот же нестойкий шаг. Распахнулась калитка, мне в лицо ударил резкий запах перегара.

– Ты кто?

«Здравствуйте, девочки, – подумал я. – Где-то это я уже слышал».

– Мне бы переночевать у вас, я…

– Водка есть?

– Водки нет, но…

Калитка захлопнулась, и хозяин пошаркал в дом. «Понятно, нас тут не ждали. Надо идти на станцию и попроситься в кирпичный дом, если там кто появился». Я вернулся на станцию и под ярким фонарём увидел женщину средних лет, идущую с корзиной вдоль платформы к кирпичному дому. Я поздоровался, она вздрогнула и, испуганно глянув на меня через плечо, ускорила шаг.

– Подождите! – крикнул я и помахал рукой. – На два слова!

Она побежала и юркнула в дверь, быстро притворив её за собой. «Ну вот, и здесь то же самое, даже поговорить не захотела», – с сожалением констатировал я. Тут дверь приоткрылась, и из-за неё высунулась голова. Обшарив меня неприветливыми глазами, голова спросила:

– Тебе чего?

– Здравствуйте (голова не ответила)! Не бойтесь, – как можно миролюбивее сказал я, – я приехал издалека и не знал, что в посёлке никто не живёт. Мне бы переночевать…

– Иди, иди! Ишь чего удумал!

– Ну, если к вам нельзя, может быть, подскажете, где тут можно переночевать?

– Не знаю. Нет тут никого… Вон там по улице живут двое, к ним иди. А больше никого.

– Спасибо, я у них уже был…

Голова исчезла, дверь захлопнулась. Я в некотором замешательстве стоял возле платформы, обдумывая ситуацию. «Ну, что ж, в лес так в лес, – решил я. – Меня ждёт непростая ночь. А кто обещал, что будет легко?»

– Пошли с нами, если ночевать негде, – неожиданно раздался за моей спиной чей-то голос.

Толик и Анюта

Я повернулся и увидел худого молодого парня, в штормовке и резиновых сапогах, с коробом за плечами. Рядом с ним стояла девушка с ведром, закрытым сверху пакетом и завязанным верёвочкой.

– Курить есть?

– Нет, не курю.

– …Ладно, пошли быстрее, нам ещё печь топить… мы так… (устали), что просто... – матерные слова слетали с его языка через каждые два слова, заставляя меня страдать.

Не ожидая ответа, он шагнул в темноту, девушка за ним. Уговоры не требовались, и, подхватив сумку, я поторопился следом. Шли молча и быстро. Ноша у незнакомцев была тяжёлая. В темноте я совершенно потерял ориентировку. Блеснула под луной водная гладь какого-то озерца, берёзовые заросли, песчаная дорога, опять развалины. «Сталкер в зоне, – думал я. –Да, родная речь у него на уровне. Неужели и девушка так же выражается?»

Уже в полной темноте подошли к небольшой избушке, окружённой зарослями бурьяна, к которой притулилась пара больших берёз. Парень снял короб и поставил под навес возле дома, девушка туда же отнесла ведро. Отомкнув щеколду, он нырнул в чёрный дверной проём. Изнутри раздался грохот вёдер и стульев, отборный мат, потом затеплился огонёк.

– Чего стоишь, заходи! – крикнул изнутри парень.

Я зашёл в полумрак избушки, освещаемый керосиновой лампой. Домик был довольно тесным, но уютным, чувствовалась женская рука.

– Анюта, сваргань пожрать, я печку растоплю! – крикнул он девушке. – Меня Толиком зовут, она – Анюта.

– Андрей, – сказал я и протянул руку, – давайте, я чем-нибудь помогу. – Он пожал руку, не глядя в мою сторону.

– Не надо, сиди. Ещё в этой тесноте будем задами толкаться.

Я достал из сумки свои продукты: три банки рыбных консервов, полбуханки хлеба, четыре варёных яйца, пачку печенья, кулёк конфет – и положил их на стол.

– Анюта, – позвал я, – вот продукты, используй по своему усмотрению.

Она кивнула, продолжая заниматься своими делами, но ничего не сказала и к продуктам не притронулась. Я немного удивился, решив, что она просто занята, но позже заметил, как все мои продукты она аккуратно переложила на открытую полку старенького буфета. Забегая вперёд, отмечу, что все три последующих дня, которые я прожил в избушке с Толиком и Анютой, при всей скудности пищевого рациона хозяев, мои продукты они брать молчаливо отказывались. Когда я чистил яйца, резал на доске пополам, солил и ставил на стол – ели. Открывал банку консервов, выкладывал на блюдце, ставил на стол – ели. Но сами к моим продуктам ни разу не притронулись, сколько ни говорил. Свои же запасы тратили на меня, не задумываясь.

Ребята сильно устали за день и были не склонны к разговорам. Меня это порадовало, так как я тоже не был расположен к расспросам с их стороны. Я сидел на кровати, Толик с Анютой молча и деловито занимались хозяйством. Скоро загудела печь, и от её стенок повеяло теплом. Скинув кольца с конфорки, Анюта поставила кастрюлю с водой. Ждать пришлось недолго, и, когда вода закипела, она всыпала туда полпачки рожков. Сварившиеся рожки Анюта откинула на дуршлаг, а потом – на горячую сковороду с растопленным маргарином. Рожки дружно зашипели, и по комнате пополз вкусный запах жареного. Я был очень голоден и с нетерпением ждал ужина. Анюта разложила рожки по тарелкам, разогрела жареные грибы и в небольшой сковородке поставила их на стол. Место кастрюли на печи занял синий эмалированный чайник.

Ели молча, перебросившись незначительными фразами. Потом был крепко заваренный сладкий чай с сухарями.

– Спасибо, я наелся, – сказал я.

– Что-то ты не ел совсем.

– Мне хватит, я больше не хочу.

– Ну, как хочешь. Спать будешь там, – Толик показал на полуторную кровать с массивными металлическими спинками.

– А вы как же? Вдвоём там? – удивился я, показав на маленькую кровать. – Она же узкая!

– Я табуретки подставлю и толстый матрас у тебя заберу.

– Как-то нехорошо… – попытался возразить я.

– Всё, хорош, – махнул рукой и поморщился Толик. – Я за сегодня так задолбался, что с ног валюсь. Давай спать.

– Ну, что ж, спасибо.

Я оценил поступок хозяина. Пока Анюта мыла посуду, Толик курил на улице. Потом он быстро сделал возле кровати пристройку из двух табуреток и стула, накинул сверху матрас и рухнул на это сооружение лицом вниз, не раздеваясь.

– Толь, встань, дай я нормально застелю.

– Отвали.

Она заставила его встать, застелила постель простынёю, положила подушки. Потом мы поочерёдно сходили на двор. На улице распогодилось, высыпали звёзды, и подморозило. Я вдыхал свежий морозный воздух, смотрел на чёрное звёздное небо и удивлялся превратностям судьбы.

Когда вернулся в дом, ребята уже лежали, Толик тихонько похрапывал. Я достал из сумки утеплённую куртку, положил её на тоненький самодельный матрасик, который оставили мне, снял джинсы и спортивную кофту, оставшись в футболке и трусах, и стал укладываться. Старая панцирная сетка немилосердно скрипела, пока я ворочался, укрываясь красным стёганым одеялом. Поначалу было жарко от натопленной печи и, несмотря на усталость, никак не спалось. Вспомнились перипетии дня, дорога, милиционер в поезде, охотники, нетрезвые обитатели дома… «Вчера спал в Москве, а сегодня вон куда занесло…», – промелькнула мысль, и я не заметил, как крепко уснул.

***

Спал хорошо, но пару раз просыпался, не понимая спросонья, где нахожусь, потом успокаивался и засыпал снова. Утром проснулся от возни. Анюта тихонько сновала по комнате, хлопоча по хозяйству.

– Доброе утро! – сказал я.

– Доброе.

– А где Толик?

– Сейчас придёт. А вы спите, спите.

– Да нет, уж выспался. Хорошо спалось. А вам небось неудобно было?

– Нормально. Мы привычные. И в тайге ночевать приходилось.

Она подбросила дров в печку и принялась готовить.

Пришёл Толик и, весело матерясь, стал что-то рассказывать. Анюта позвала за стол. На завтрак была рисовая каша, протёртая клюква с сахаром, чёрствый белый хлеб и крепкий чёрный чай.

– Ну, что, мужик, давай знакомиться. Ты кто?

– Вчера я этот вопрос уже слышал от одного человека, и не раз, – улыбнулся я. – В доме с синими наличниками.

– А, Колька-бухарь… – засмеялись враз ребята.

– Я из Подмосковья, кадровый офицер, служу в армии…

При этих словах Толик посерьёзнел, в его поведении исчезла дурашливость и напускная бравада.

– В каком звании?

– Подполковник.

– Да-а, ну ладно... Слушай, а можно я тебя буду звать полковником?

– Но я же не полковник.

– Так будешь когда-нибудь. Подполковником долго, а полковник – клёво.

– Как хочешь, только в армии к званию ещё прилагают слово «товарищ».

– Я не в армии, – насупился Толик. – Сюда-то зачем?

– Дед у меня тут был в заключении, умер в лагере.

– Вот волки позорные, суки! – и Толик разразился пространной тирадой с оскорблениями в адрес милиции, охраны, властей и всех тех, кто «честному вору» жить не даёт.

На мой вопрос, чего это они в такую глушь забрались, Толик ответил честно:

– Дезертир я, полковник, от призыва бегаю третий год. А Анюта со мной, ну, типа, жена, что ли…

– Так вы здесь круглый год живёте?

– Не-е-е, зимой здесь снегу по… и мороз такой, что скрючиться можно. Зимой мы в городе прячемся.

– В каком?

– Да из Кирса мы, то у моей матери поживём, то у друганов, то ещё где… Нычек хватает, где зиму переждать.

– На что живёте, кто-то помогает?

– Щас, дождёшься от них. Сами пашем. Сборщики мы.

– Сборщики чего?

– А всего. И грибов, и ягод, и травы всякой. В прошлом году большой заказ на мох был, так под сотню мешков мха набрали. Летом морошку берём, чернику, бруснику, малину, грибы разные, зверобой, иван-чай…

– В Кирс отвозите?

- Да ты что?! До платформы отнесём, погрузим, а там они уже сами. Поезд, на котором ты вчера приехал, два раза в день ходит: вечером из Яра, а утром обратно. В нём постоянно перекупщики ездят, они заказ дают, чего и сколько нужно собрать, цену назначают, а потом часть морозят, часть отвозят в Киров на базар, а там другим перекупщикам продают. Полковник, ты знаешь, почём брусника в Кирове на базаре и почём её мы сдаём?

– Нет, конечно.

Он назвал цифры, разница между которыми была раз в пять. Я покачал головой:

– Грабёж…

– Вот именно. Да нам, в общем-то, много и не надо, пожрать да одеться… Одежду и обувь зимой в городе достаём, б/у, что попроще. Нам тут наряды не нужны, – засмеялся Толик.

– А продукты где покупаете?

– Продукты, батарейки, свечи, керосин, гвозди и всякую мелочь перекупщикам заказываем. Что нужно, они из города привозят. Правда, накручивают, гады… типа за доставку. А куда денешься? Мы тут все на нелегальном положении…

– И сколько вас тут нелегалов?

– Интересуешься? С какой целью? – подозрительно прищурился Толик.

– Да ни с какой, так просто.

– Много тут по лесам людишек живёт, тебе знать не надо. Есть, которые и на зиму остаются. Да, заболтались мы, нам на работу идти пора.

– Что сейчас собираете?

– Клюкву. Сегодня на Дымное болото пойдём.

– Подскажи, где тут что находится, где лагерь был, где кладбище…

– Не-е, не знаю. Ищи сам. Одни развалины кругом.

– А кто-нибудь знает?

– Колян знал, да он сейчас совсем дурак стал, мозги пропил. А больше никого.

– Мне как с домом быть?

– Живи, мы не запираем. Когда хочешь уходи, когда хочешь приходи.

Ребята быстро собрались, закинули на плечи короба и ушли.

Мертвый поселок

Оставшись один, я вышел на улицу, потом вернулся в сени, внимательно осматривая своё временное жилище.

Наша избушка

Избушка-четырёхстенка была старенькая, но ещё крепкая. Обшитая снаружи досками и крытая шифером. Небольшие, в полстены, сени с окошками в мелкий переплёт, выкрашенные когда-то изнутри в голубой цвет, сильно облупились, и краска свисала со стен и рам мелкими завитками. Сени заставлены всякой рухлядью, среди которой много старых оцинкованных вёдер, вставленных одно в другое, и корзин. При входе из сеней в дом был крохотный коридорчик, образованный дощатой перегородкой справа и печью слева. Кухни, как таковой, не было, было лишь закуток за печкой, место для готовки, состоявшее из буфета и самодельного кухонного столика с тумбочкой. На стене над столом висели на гвоздях сковородки, пара разделочных досок, черпак. Справа от входа за перегородкой стоял светлый одностворчатый платяной шкаф. В двух стенах были по два окна, вдоль одних стоял обеденный стол, под другими – кровать, на которой спали ребята. В дальнем от входа углу, у глухой стены, стояла металлическая полуторная кровать с панцирной сеткой, застланная красным одеялом, на которой спал я. Несмотря на малые размеры и тесноту, пространство дома было распределено очень рационально и удобно.

«Ну, что, пора и мне на выход», – решил я, оделся, взял фотоаппарат и пошёл знакомиться с посёлком. Погода для этого времени года была изумительная. Яркое солнце сидело низко над лесом, заставляя предметы отбрасывать длинные контрастные тени, синее небо с отдельными барашками облаков радовало глаз. Под ногами похрустывала трава, покрытая белым инеем, золотом листвы горели молодые берёзы, группами стоящие то тут, то там. Недалеко от нашей избушки, в низинке, располагалось маленькое озерцо, метров 30 в поперечнике, поверхность которого подёрнулась тонким ледком. На улице ясно и морозно, на душе легко и светло.

«Как здорово, что у меня всё так удачно сложилось! Жив-здоров, доехал без приключений, крышу над головой нашёл, сыт, доволен, погода прекрасная. Чего ещё надо? Слава Богу за всё!»

Я шёл по мёртвому посёлку. Вокруг стояли разрушенные и полуразрушенные дома, заросшие бурьяном огороды, на земле повсюду валялись остатки изгородей, возле домов разбросана битая и ломаная утварь, рваные автомобильные покрышки. Старые неухоженные сады, в которых стояли деревья с сухими ветвями, окружали многие дома. Возле некоторых домов садов не было вовсе, ни одного деревца или кустика. Песчаные немощёные улицы светлыми ветвями расходились среди чёрных развалин. Одни дома были просторными, срубленными добротно, в их постройке была видна крепкая хозяйская рука, другие же, маленькие и низкие, были сделаны кое-как, неумело, из подручных материалов, иногда обмазаны плохой и уже обвалившейся глиной. Позже я узнал причину такого разделения.

Начало посёлка

Некоторые дома поддерживались охотниками и рыбаками, сезонно приезжающими сюда. Стёкла и двери в них были в целости и сохранности, на окнах иногда встречались ставни, на дверях – замки. Во дворах таких домов стояли разнообразные коптильно-варочные приспособления: подземные и наземные коптильни, бочки, таганки, каменные очаги, металлические и кирпичные печки. Почти повсеместно рядом с коптильнями и очагами я встречал добротно сделанные лотки для катания ягод, иногда довольно длинные. Залезая на завалинки и заглядывая в окна таких домов, наблюдал там нехитрый скарб, разнокалиберную посуду, простецкую мебель, нары на несколько человек. Трава вокруг таких домов была выкошена, в дровниках лежали дрова, в сараях – кое-какой сельский инвентарь. Но людей я не встретил нигде.

Я зашёл в один небольшой, но неплохо сохранившийся домик, дверь в который была открыта. На удивление, внутри хорошо сохранилась жилая обстановка, там и сейчас вполне можно было жить, приведя жилище в порядок. Железная кровать с матрасом, комод, стол с двумя стульями, самодельный платяной шкаф, кухонный угол, печка. Топка печки была забита всяким хламом: битым бутылочным стеклом, старой обувью, консервными банками… «Почистить печку и дымоход, вымести хлам, подремонтировать кое-что – и вполне можно жить. Только кто здесь жить захочет? Разве что охотники. Вот вчера, если бы я наткнулся на этот дом, стал бы ночевать? Не знаю, без печки в морозную ночь было бы холодно. У костра уютнее, развёл бы костёр…» – так рассуждал я, осматривая жилище.

Я открыл верхний ящик комода и обнаружил там множество документов. Все документы принадлежали одной женщине, хозяйке дома, для полноты картины не хватало только паспорта. Странно, что всё это сохранилось. Я перебирал различные справки и корочки, читал открытки и короткие письма, и передо мной мысленно проходил простой, трагический и бессмысленный путь одинокой советской женщины.

Жила-была девочка в городке N, жила с мамой-папой дома, была октябрёнком-пионером-комсомольцем, училась в школе, потом пошла работать на предприятие в родном городе. Об этом мне рассказали свидетельство о рождении, комсомольский и профсоюзный билеты, пропуск на предприятие. Потом вышла замуж, родила дочку, жизнь шла своим чередом. Об этом сказали свидетельство о браке, фотографии с молодым мужчиной и девочкой.

Что случилось дальше, а главное – почему, неизвестно, да и содержание статьи УК РСФСР, указанной в справке, мне ничего не говорило, но факт есть факт – молодая женщина оказалась в местах лишения свободы. Сначала содержалась в Свердловском СИЗО, потом ещё где-то. Как попала в Фосфоритный, непонятно, но остаток её жизни прошёл в этом домишке, среди лесов и болот Верхнекамья. Верно, и похоронена она где-то тут, на местном кладбище.

Поздравительные открытки от дочери, от каких-то неизвестных женщин, несколько фотографий уже здесь, в Фосфоритном, в коллективе работниц, с граблями на уборке сена, расчётная книжка, ещё какие-то справки и документы – вот и всё, что осталось от человека. С одной из фотографий на меня смотрела небольшая худая женщина с усталым морщинистым лицом – в летнем халате, косынке на голове и тапках на босу ногу она стояла возле окна своего дома, сцепив на фартуке кисти узловатых натруженных рук. «Вот жизнь человека прошла, а зачем? – подумал я. – Зачем она была, эта жизнь?» На душе стало скверно, совсем не так, как было утром.

Достаточно долго я ходил по посёлку, и короткий осенний день стал клонился к закату, пора было возвращаться домой. Я не обедал, и чувство голода давало о себе знать. Толик сегодня обещал собирать ягоду не до темноты, чтобы успеть прокатать на лотке вчерашний и сегодняшний сбор. «Пойду хоть печку растоплю, всё ребятам меньше возни будет. Займутся ягодами», – подумал я и отправился в сторону нашей избушки.

Нежданные гости

Не успел я запалить розжиг в печке, как вернулись Толик с Анютой. Сегодня они не устали, были веселы и разговорчивы.

– Здорово, полковник. Не скучал?

– Здорово. Нет, почти весь посёлок обошёл, а у вас как дела?

– Мало ягоды, мало. Норму взяли, но это не сбор. Так не заработаешь. Надо на Дымное болото идти, там хоть и стрёмно, но ягоды валом.

– Чего там страшного? – спросил я.

– Ничего, – не захотел отвечать Толик. – Нехорошее это болото. Ты был на нём?

– Нет, конечно.

– Ну, сходи, посмотришь, спрашивать не будешь.

Анюта вынесла из дома рулон какой-то ткани, развернула и стала укладывать в жёлоб.

– Шинельное сукно! – гордо заявил Толик. – Ни у кого нет, я в городе раздобыл. Лучшее дело для ягод.

Лоток представлял собой двухметровый деревянный жёлоб на ножках, сколоченный из досок, верхний край которого был чуть ниже пояса, а нижний – в трёх вершках от земли.

Анюта принесла вёдра и короба с ягодами, поставила у начала лотка, а под нижний край – оцинкованный таз. Дно жёлоба выстлали длинными кусками шинельного сукна и начали катать. Толик сверху сыпал ягоды, Анюта быстро и ловко перебирала их в жёлобе, выбрасывая лишнее. Через некоторое время они останавливались, брали полосу сукна за края, вытряхивали приставший к ней мусор и укладывали обратно в лоток. Далее всё повторялось. За час ребята перекатали всю собранную за два дня клюкву.

– Смотри, какая ягода, – гордился Толик, поднимая горстью из таза ягоды и высыпая обратно. – Отборная!

Он притащил из-под навеса синюю пластиковую бочку на 100 литров и пересыпал туда всю собранную клюкву. Получилось три четверти бочки.

– До полной соберём. Поможешь до поезда дотащить?

– Конечно, помогу. А как же ты раньше-то один таскал?

– Утром, до поезда, бочку относил на станцию, а потом в коробах и вёдрах таскали туда ягоду, ссыпали в бочку. А потом уже с перекупщиком поднимали в тамбур. Я тут не один такой, увидишь. Повылезают из леса людишки.

На улице стало смеркаться и повеяло морозцем. Мы зашли в дом. Печка протопилась хорошо, в единственной комнате было тепло и уютно. Анюта что-то стряпала в кухонном углу, я сидел на кровати, припоминая всё, что увидел за день.

– Полковник, а к нам сегодня гости придут, – неожиданно сообщил мне Толик. – Я про тебя рассказал, мужики хотят на нового человека посмотреть, скучно им целыми днями в лесу-то торчать.

– Вы хозяева, вольны в гости звать кого хотите, – сказал я, а про себя с неудовольствием подумал, что придут какие-то шаромыжники, принесут с собой выпивку, потом куражиться будут… В общем, ждёт меня нескучный вечер.

– Да ты не беспокойся, хорошие ребята: один вор в бегах, Лешим зовут, а другой... ...его знает, кто он такой. Щербатым зовут. Живут они вместе…

– Где живут-то?

– Где-где... Здесь живут, недалеко.

Клюква

– Ну, тогда берите мои консервы, чтобы их угостить, – я встал с кровати и, видя, что никто консервы не берёт, достал из ножен нож, вскрыл обе банки и поставил на стол.

Анюта отварила макароны, и рыба в томатном соусе как нельзя лучше пошла к ним. Порезала хлеб и лук, поджарила на сковородке грибы.

Скоро в дверь постучали.

– Кого там чёрт несёт? Свои все дома! – дурашливо закричал Толик.

Дверь отворилась, и в дом вошли двое. Один – среднего роста и среднего же возраста, лет на 30–35, чернявый, недобро улыбающийся, с блатной речью и такими же ужимками – был, как я понял, Лешим. Второй, маленький и востроносый, как воробей, дёрганый, суетливый, беспрестанно матерящийся к месту и не к месту, с нечистой кожей и нестриженными волосами. Почему его прозвали Щербатым, скоро стало понятно. При разговоре он сильно шепелявил, потому что верхние резцы у него были сломаны в результате травмы, и от них торчали короткие пеньки.

Гости обменялись с хозяевами приветствиями, сыпанули блатными шутками и присказками. Разговор шёл исключительно на блатной фене, с обилием нецензурных слов. Я исподволь посматривал на Анюту, мне было интересно, как она переносит это, но она была внешне совершенно спокойна, при том, что сама этих слов никогда не употребляла.

Сели за стол, Анюта положила в тарелки макароны, посыпала перцем, разложила всем поровну рыбные консервы, поставила тарелку с нарезанными кусками хлеба и дольками репчатого лука. Принесла с печки горячую сковороду жареных маслят.

– Эх, ща бы водочки пару пузырей, – мечтательно протянул Леший.

– Да, был бы ништяк, – подтвердил Толик.

Далее разговоры за едой пошли о выпивке, её количестве и качестве, а также о пьяных «подвигах», как собственных, так и чужих. Потом пили очень крепкий чёрный чай с сахаром и сухарями. После чая, разомлев, народ развалился на стульях. Леший достал зубами из пачки сигарету и стал шарить по карманам в поисках спичек.

– Э-э, курить на улицу! – резко крикнула Анюта. – Нечего здесь вонять!

– Ну что ты за баба, Анюта, мужики похавали, курить охота, а ты…

– Вот у себя в землянке и кури, пока не задохнёшься, а здесь чтобы дыма твоего вонючего не было!

– Ты же знаешь, – извинительно развёл руками Толик, обращаясь к Лешему, – если будем здесь курить, она уедет.

– Ладно... – протянул Леший, встал и вышел за дверь, за ним Щербатый с Толиком.

Как только они вернулись, Леший прямо из дверей крикнул:

– Ну, что, Дезертир, сдавай, – и, достав из кармана засаленную от долгого употребления колоду, швырнул её на стол. – Полковник, садись с нами.

– Нет, ребята, я в карты не играю.

– Ты чё, как не родной! Кто хочет мягко спать и сладко есть, прошу меня напротив сесть! – захохотал Леший, изобразив кепкой сметание пыли со стула.

Они настаивали, я отказывался, это было долго и нудно. В итоге сели без меня, вчетвером. Играли в четыре листа (вариант буры), на клюкву. Игра сопровождалась бурными неподдельными эмоциями и соответствующими выражениями. Я лежал на кровати, наблюдая за ними, так как ничем другим в этой обстановке заниматься было невозможно. Крики, смех, мат, размашистое шлёпанье карт по столу, блатные присказки, анекдоты, подначивания друг друга… Леший ни разу не проиграл, Толик с Анютой проиграли ему ведро клюквы, Щербатый был должен всем понемногу. Игра шла долго, игроки устали, ещё раз вышли на улицу перекурить. Я с надеждой подумал, что на этом всё и закончится. Но ошибся.

Ребята вернулись с улицы, принеся с собой холодный воздух и стойкий запах табака. Анюта фыркнула и поморщилась.

– Полковник, садись, сыграем, – предложил мне Леший, тасуя колоду.

– Я же сказал, что не играю.

– Разочек! Ничего не случится!

Опять начались нудные уговоры.

– Леший чемпион, он играет со всеми и никому не проигрывает, – прошепелявил Щербатый.

– Вашу игру я не знаю и играть в неё не умею, – вынужден был соврать я.

– А во что умеешь?

– Да когда-то в детстве в дурака играл, – сказал я, и это было моей ошибкой.

– Всё, замётано, в дурака так в дурака, один на один. Сдаю! На что играем?

– Я на интерес не играю.

– Надо что-то поставить. Что, мы, дети, что ли… – скривился Леший.

– Тогда играть не буду, – сказал я, и Леший согласился.

Мы сели друг напротив друга. Толик со Щербатым встали по сторонам, Анюта наблюдала издалека. Леший сдал, и игра началась.

– Отойди, – сказал я Щербатому и положил свои карты на стол рубашкой вверх. – Чего за спиной трёшься?

Тот отошёл. Трое с интересом смотрели за ходом игры, никто не шумел, не кричал. Напрягать память не хотелось, но надо было запоминать бой, и пришлось собраться. После размена колоды, когда на руках осталось по нескольку карт, я был практически уверен в победе. Назвав карты Лешего, я бросил свои на стол. Тот долго молча смотрел на них, потом со злостью швырнул свои в кучу битых. Ребята молчали.

– Леший, да ты ж дурак… – тихо прошепелявил Щербатый. – Ни хрена себе!

Толик с Анютой звонко рассмеялись, а Щербатый стал хлопать себя по бёдрам ладонями и гоготать. Только Леший сидел молча, криво ухмыляясь и покачивая головой.

– Чего ржёте! Давай ещё раз, – вдруг сказал он.

– Нет, мы же договорились – один раз, – ответил я.

– Не, так дела не делают. Ты доложен дать мне отыграться, просто так не свалишь!

Опять начались долгие уговоры. Я дал согласие, лишь бы от меня отвязались и закончилась эта игра.

– Не стой здесь, – опять я напомнил Щербатому и показал пальцем, куда надо отойти. – Сдавать буду я.

Игра шла медленно и напряжённо, Леший задумался. В какой-то момент мне что-то показалось, и я стал внимательнее следить за его руками.

– Стоп! – остановил я игру. – Эту карту ты сбросил вместе с боем, забери обратно.

– Ты чё мне предъявляешь? – взорвался Леший.

Я свернул свои карты, разложил весь бой, показал Лешему лишнюю карту, которую он только что сбросил, и ещё раз повторил свои слова. Леший сопел, матерился, но карту взял. Игра затянулась, карты у меня были слабые, и я ускорил свой проигрыш. Леший пытался изобразить надменную невозмутимость, но злорадство играло на его лице.

–Учитесь, фраера, пока я жив, – Леший кривлялся и выпендривался, цепляя всех своими грубыми поговорками. Тщеславие пёрло из него безудержно.

– Ну, всё, последний раз, на победителя, – сказал он.

Я в очередной раз возмутился, но тут уж уговаривать меня стали всем табором и на все лады. Было видно, что ребят захватила некоторая интрига: им, конечно, хотелось, чтобы трон непобедимого и кичливого Лешего покачнулся, но открыто желать победы пришлому человеку они не решались. Их волновал процесс.

– Надо, чтобы кто-то выиграл, а то что это – ничья, ни туда, ни сюда…

Я взял со всех слово, что после третьей игры больше никто неволить меня не будет ни при каких обстоятельствах, так как в карты я играть не люблю и не умею.

– Рассказывай – не умеешь, видали мы таких неумелых, – сказал Щербатый, криво улыбаясь и дёргая плечами.

– Договорились? – ещё раз спросил я. – Иначе заберу вещи и уйду, тем более что местечко здесь я уже присмотрел.

– Хорошо-хорошо, до победы, – согласился Леший.

– Не до победы, а в последний раз, – уточнил я.

– А ты что, выиграть надеешься? Даже не дёргайся…

– Я ничего не думаю, я повторяю – играем последний раз.

Леший сдал, все притихли. Я зорко следил за руками Лешего, каждый раз отодвигая от него битую карту. Я почувствовал, что игра меня зацепила. Первые две партии я был совершенно спокоен, а тут разволновался. Но оказалось, что для этого не было причин, так как с самого начала карта мне шла ломовая. Леший понял это и раскис, сражения не получилось. Я выиграл быстро и за явным преимуществом.

И тут случилось то, чего я никак не ожидал. Ребята стали смеяться и безжалостно издеваться над Лешим: обзывали его обидными прозвищами (дураком – самое мягкое), тыкали пальцами, заходились в пошлом хохоте. На моих глазах злые дети жестоко терзали своего товарища. Сначала Леший огрызался и даже разок врезал Щербатому по затылку, но тот только сильнее окрысился и продолжил насмехаться над ним. Толик с Анютой не отставали. Я боялся, как бы дело не кончилось дракой, но Леший не захотел конфликта. Зло матюгаясь в ответ на насмешки, он быстро собрался и ушёл. Через пару минут, обменявшись с хозяевами восторгами, выскочил за дверь и Щербатый.

Вечер кончился совсем не дружелюбно, но моих новых знакомых это вовсе не беспокоило. Была сенсация, была новость, которую им не терпелось ещё с кем-нибудь обсудить.

– Ну, полковник, ты даёшь! – восхищался Толик. – Ты хоть знаешь, у кого выиграл?

– У вора.

– Да у него никто никогда не выигрывал, а ты – два раза подряд! Где научился, в армии, что ли?

– Повторяю ещё раз, я в карты не играю.

– Да ладно, слышали уже. Не хочешь – не говори…

Я пожал плечами и вышел на улицу. Было тихо и морозно, изо рта шёл густой пар, под ногами шуршала сухая мёрзлая трава, на чёрном небе искрились тысячи звёзд, а полная луна хорошо освещала окрестные деревья и развалины домов. «Зачем всё это? – хороводом носились мысли. – Так было хорошо, и вдруг эта игра. Некрасиво, выбило из колеи».

Я вернулся в дом. Ребята уже легли, продолжая вполголоса обсуждать случившееся. Я завернул фитиль керосиновой лампы и лёг на свою кровать, хрустя панцирной сеткой под тонким матрасом. Стал читать молитвы, какие помнил, но помнил мало, и остановился на Иисусовой. Душа успокоилась, стало легче, я уснул.

Рассказ Анюты

Утром я проснулся от возни в комнате. Подумалось: «Ребята за ягодами собираются». Я глянул на часы, было семь, только рассвело, хотелось ещё немного поспать. Приоткрыв глаза, увидел Толика, который один выходил из дома. Чуть повалявшись, я встал и спросил у Анюты:

– Куда это он рванул?

– Да засвербило, не уймёшь. Пошёл новостью делиться, как вы вчера выиграли. Даже не позавтракал.

– С кем делиться?

– Вы думаете, раз лес, так никого в нём нет? Здесь много кто живёт. Давайте лучше завтракать.

– Давай.

Анюта быстро состряпала кашу, заварила чай, достала конфеты. Мы беседовали, она многое мне рассказала. Оказалось, что у Толика три с лишним года назад в призывной комиссии обнаружили «что-то с головой», но не списали, а решили отправить в стройбат, что он воспринял с крайним возмущением. Сначала присылали повестки (но Толик не приходил на сборный пункт), потом стали наведываться из военкомата, потом попытались доставить с милицией. Тогда он ушёл из дома и стал жить у товарищей, но там долго не поживёшь – только перекантоваться.

Уже тогда они с Толиком были близко знакомы и решили не расставаться. Толик – безотцовщина, его отец пил, дрался, потом ушёл, оставив мать с малолетним сыном. Анюта – из более благополучной семьи, неплохо училась в школе, хотела идти в техникум, но вот как всё обернулось: пошла со своим сначала товарищем, а потом и сожителем в такие тяжёлые условия…

– Значит, ты с ним уже три года?

– Здесь да, а так – дольше.

– И что тебя держит? Ты же понимаешь, что такая жизнь ни к чему хорошему не приведёт.

– Я из-за Толика. Пропадёт он без меня.

– А ты с ним пропасть не боишься? Да и с чего это он пропадёт? Не маленький уже.

– Ему пить категорически нельзя! Врачи сказали, что даже 100 грамм нельзя. Стоит ему лафитничек выпить, он дурной становится, страшный, ничего не понимает, может таких делов натворить – жуть... А потом ничего не помнит, за голову хватается. Его уже милиция два раза задерживала, мы думали – посадят. Первый раз отпустили, второй раз проходил свидетелем, но испугался, подумал, что ему тоже обвинение предъявят. Решил не ждать и сбежал из города, спрятался здесь.

– Так его ещё и милиция ищет?

– Не знаю, он же свидетелем был, когда сбежал… Нервы не выдержали. Как думаете, за это могут наказать?

Я пожал плечами.

– Я вас прошу, если у вас есть водка, не доставайте ни в коем случае!

Мне показались эти слова неслучайными, так как на дне моей сумки была запрятана бутылка. «Неужели смотрела? – мелькнула мысль. – Да нет, когда ей было? Они без меня и в доме не оставались. Зря я так, просто она очень за него переживает».

– Вы не думайте, он, когда трезвый, нормальный. И работать может, и ягоду берёт, и всё своими руками умеет, не ленивый совсем. И за меня кому угодно голову оторвёт, даже страшно бывает. Курит вот, да матюгается сильно, сколько ни говорю – всё без толку.

– Что дальше-то? Как жить думаете?

– Не знаю, – тихо сказала Анюта, вздохнув и пожав плечами. – Не знаю, – повторила она и вышла в сени.

Я стал собираться, достал фотоаппарат, вытащил из-под одеяла мятую куртку, на которой спал. В это время в сенях раздался грохот вёдер, шум, вскрикнула Анюта. Дверь отворилась, вошёл Толик. Глаза его недобро блуждали, он что-то бормотал и поводил руками.

– Что, за ягодами-то пойдёте сегодня? – миролюбиво спросил я.

Толик вздрогнул, как будто очнулся, и, продолжая бормотать, пошёл к моей кровати и сел.

– Ты чего тут делаешь? – спросил он меня.

Пока я думал, что ответить, из сеней показалась Анюта и из дверей поманила меня рукой. Я взял фотоаппарат и вышел, благо был совершенно готов.

– Уходите, ради Бога, быстрее, – взмолилась она. – Налил ему дед с утра, сволочь.

– Кто налил?

– Неважно, уходите, уходите, – шептала Анюта.

– Анюта! – раздался из комнаты грубый окрик. – Ты с кем это там?!

Я повернулся и вышел из дома.

Овсы по пояс

Я шел по незнакомой улице, решив осмотреть ту часть посёлка, где не удалось побывать вчера. На обочинах росло много грибов: маслята, моховики, подберёзовики: не надо в лес ходить, бери прямо здесь. Возле домов встречалась раритетная утварь: ухваты, чугунки, глиняные горшки, долблёные из цельного дерева корыта, деревянные санки, бочонки, ушата, кадки…

Многие вещи были в неплохом состоянии: бери и пользуйся. Я заглядывал в окна домов, осматривал хозяйственные постройки и утварь, продвигаясь к дальней окраине посёлка. Здесь между домами были большие расстояния: либо строений не было вообще, либо они уничтожены.

Это был пожилой человек крупного сложения с седыми волосами, торчащими из-под старой кепки, на ногах – валенки с галошами, на плечах – потёртое полупальто с плешивым меховым воротником. Он сидел, сложив ладони на палке, стоящей между ног, и щурился на солнышко. Я подошёл, поздоровался и сел рядом. Старик ответил не глядя, он не спешил начинать разговор.

– Живёте здесь? – спросил я.

– Жил. Теперь на лето сын привозит.

– Это ваш дом?

– Мой. Вот сын пристройку сделал, крышу под мансарду перекрыл.

– А не тяжело тут одному-то? Не скучно?

– На лето внуки приезжают, иногда сын с друзьями. Помогают.

«Вот куда на ночлег надо было проситься, – подумал я. – Почему никто не сказал?»

– Завтра уезжаем. Уже холодно, а мне топить каждый день тяжело.

– Машина ваша отъехала?

– Сын с женой поехали ягод набрать на дорожку.

Старик замолчал. Я ждал.

– Верно, не местный я. Могилу деда ищу, он здесь в лагере сидел, в 1942-м умер. Не подскажете, где лагерь был?

Он заметно оживился, заёрзал, впервые повернулся ко мне и внимательно посмотрел.

– Лагерь, да… Был лагерь... Сколько тут живу, первый раз вижу, чтобы кто-то приехал по этому поводу. Чудно.

– А мне сказали, что здесь, кроме Коляна с подругой, никто не живёт. Про вас никто не вспомнил.

– На отшибе я, из дома не выхожу, живу тихо.

– Странно, здесь все про всех знают…

Посидели, помолчали.

– Не любят они меня, – неожиданно продолжил старик.

– За что?

– Охранником я был…

– Так сколько же вам лет?

Старик промолчал.

– Расскажите, – попросил я, видя, что старый охранник не слишком расположен к откровенности. – Я же ничего не знаю.

– Когда построили железную дорогу, отец приехал сюда в 1932-м году, подрядился конюхом. Дом срубил хороший, власти помогли. Потом мать со мно, годовалым, приехала. Отец с матерью работали, я в школу пошёл. Отец конюхом был, коней много было, всё на конной тяге. Сена заготовляли о-го-го сколько, все поляны в лесу выкашивали, все болота. В основном зэчки этим занимались: и косили, и ворошили, и скирдовали.

Лагерь был, да, немцев пленных привозили, наших привозили, и зэчек много до войны было. Руду добывали, в Рудничном, знаешь? (Я кивнул.) Сначала на подводах возили, потом узкоколейку сделали. И здесь, на Фосфоритной, тоже узкоколейку проложили до склада. Жили поначалу не очень, бараки строили, дороги, мост поставили. Ну, а потом всё появилось: и магазин, и начальная школа, и клуб с кино, и баня... и до самой войны более-менее жизнь была, и для вольных, и для зэков.

Как зэков кормили? Конечно, не сахар, а что ты хотел, враги же! Но смертности большой не было, кормили на два котла, с хлебом перебоев не было, даже денежку какую-то начисляли.

А когда началась война, стало плохо, зэкам – вообще смерть. Пайку хлеба урезали, в баланде – вода да очистки, сменной одежды нет. Зимой замерзали сильно, обмораживались, простужались. Начались саморубы, кто пальцы себе на руке оттяпает, кто по ноге саданёт, потом кричали, что это случайно, промахнулись, мол. Надеялись в лазарете отлежаться, но им никто не верил. Даже тех, кто действительно получил травму на работе, считали саморубами. В больничку их, конечно, определяли, но там пайка, что в ШИЗО, долго не протянешь. Почти все помирали. Принцип социализма: кто не работает, тот не ест. Да-а-а.

Совсем плохо в 1942-м стало. Всё для фронта, всё для победы, лагерю – хрен. Вольные голодали, все по карточкам было, что уж об этих говорить, как мухи мёрли. Иногда месяцами поставок продовольствия не было. А тут ещё зима лютая выдалась, да-а-а…

Мы с отцом зимой 1942-го каждое утро запрягали нашу Бурку… Что? Да нет, какая личная, казённая была лошадка. Мы по баракам проезжали сразу после подъёма и развода на работу. Там на нарах мёртвые оставались, кто ночь не пережил. Сначала доктор освидетельствовал, потом дневальные их раздевали, голыми на дровни перетаскивали, а мы с отцом уже на кладбище везли. Кладбище где? А вон там, по дороге вперёд пройдёшь, там за деревьями большое поле будет, вот там и хоронили. Поначалу ходку в день делали, потом по две, потом три, а помню, был день, когда 17 человек отвезли, так мы четыре раза ездили, Бурка совсем из сил выбилась.

Никто и не думал, что такое бедствие будет и столько народу помрёт, пол-лагеря за зиму ушло, да-а-а… А зимой какие похороны? В сугроб сунул, снегом закидал – и прощай, товарищ, до весны. Весной уже бригаду отряжали, что осталось, в траншеи закапывали. Волки, лисы жировали – жуть, им тоже жрать охота.

«Трактор идёт, а за ним, батюшки мои, кости белым-бело лежат»

После войны, уж как Сталин умер, приказал начальник поле это распахать. Не хотели, а пришлось. Трактор идёт, а за ним, батюшки мои, кости белым-бело лежат! Тогда председатель приказал бабам с корзинами идти за трактором и кости собирать. Собрали и утащили куда-то, а поле овсом засеяли. Какие ж там овсы были, в пояс! Я таких овсов никогда не видал. На следующий год всё сызнова, но уже костей меньше. И было так года 3–4, потом – всё, кости кончились, и овсы мелкие пошли, плюгавые. Истощилось поле, да-а-а… А потом уж там по полю дорогу проложили, шоссейную.

Я как раз тогда из армии пришёл, отслужил, как положено, три годика, вернулся в посёлок. Сначала в кочегарке работал, а потом охранником. Тут недалеко лагерь был, вот я туда и устроился. Обеспечение казённое, форма да обувка, паёк усиленный. Мероприятия у нас всякие были, праздники там, маёвки, танцы. Я женился, дом построил, вскорости дочка родилась, потом сын. Весело жили, да-а-а…

В 1970-х уже пионерский лагерь открыли, детишек привозили на отдых, тоже весело было. А не стало хозяина, и всё пошло прахом! Представляешь, по дощечкам, по кирпичикам, всё растащили, всё! Вот так, от крепкой хорошей организации не осталось ничего, всё прахом пошло.

Да-а-а…

После пожара и то всё восстановили. Пожар здесь был сильный перед войной, не помню, в каком году… Ужас, что творилось! Пламя до небес. И лес горел, и посёлок, и лагерь, всё сгорело, небо черным-черно было. Я пацаном был, а помню, как убегали от огня, страшно было. Потом долго ещё горелый лес валили, вывозили. Вот я и говорю, после пожара-то всё восстановили, а теперь всё бросили. Никому ничего не нужно. Да-а-а…

Лагерь где был? Да от него, почитай, ничего уж не осталось. Ну, сходи, сходи… Чтоб проще было, ты вот что, ты к станции иди, найдёшь там начало узкоколейки. Да нет, нету её, разобрали давно, но следы остались. Как найдёшь, по ней и иди, дойдёшь до кустов, эти самые кусты на месте армейских казарм растут, где ямы остались. А казармы не месте бараков стояли. Дальше увидишь развалины кирпичного здания, это школа была, а до школы – администрация лагеря стояла, а за ней плац был для построений. Потом склады, потом кочегарка, при ней баня с прачечной. Ничего уже не осталось. Я-то знаю, где что было, а ты не поймёшь.

Хожу я иногда туда летом. Приду и вспоминаю, как всё было, тоскую. А почему тоскую? Потому что раньше порядок был, а сейчас всё развалили, бардак один! Да-а-а….

Старик опять положил ладони на стоящую между ног палку и задумался, глядя перед собой немигающими слезящимися глазами. Я поблагодарил его за рассказ, попрощался и поторопился прочь. Показалось, что он меня не услышал. Тяжёлое впечатление оставил его рассказ, тяжёлое во всех отношениях.

***

У меня был выбор: идти на «кладбище» или отыскать место лагеря. Объединить эти посещения сейчас уже не получится. Во-первых, больно разные места, а во-вторых, для похода на «кладбище» надо возвращаться домой за землёй и текстом литии. И я решил, что сегодня пойду в «лагерь», а уж завтра с утра – на «кладбище», поминать деда.

Через весь посёлок я вернулся ближе к станции и принялся искать следы узкоколейной дороги. Нашёл не сразу, так как поначалу искал глазами насыпь, а нашёл следы от рельсов и шпал прямо на земле. Это показалось странным, но было абсолютно очевидно, что здесь когда-то была узкоколейка.

Её след шёл между посёлком и железной дорогой и уходил прямой линией к дальним зарослям кустарника и молодого леса. Повернувшись в обратную сторону и мысленно продолжив линию, с удовлетворением констатировал, что она упирается точнёхонько в станцию. Я пошёл по следам узкоколейки от станции к лесу.

Скоро добрался до того места, о котором мне рассказывал старый охранник. Это были длинные прямоугольные ямы, заполненные строительными обломками, сквозь которые во множестве проросли кусты и молодые деревья. Здесь стояли казармы, а здесь, куда упирается след узкоколейки, когда-то были котельная и склад. Продравшись сквозь заросли березняка, я оказался возле развалин школы (а до неё – администрации лагеря), самого крупного и добротного здания в посёлке, потому разрушить и растащить его без остатка было сложно. Ещё через сто метров я вышел на большую ровную площадку, на части которой сохранилось дощатое покрытие, положенное прямо на землю. Зачем это было сделано? Я не находил ответа.

Вот и всё, что осталось. Ничего такого, что могло бы всколыхнуть фантазию. А разве нужно? Разве эти развалины и царящее запустение не являются свидетельствами горя, которым пропитано всё вокруг? Разве не подтверждают они слова старого охранника?

На душе было скверно. «Душное, тяжкое место. Непролазный лес, гиблые болота, гнус летом, мороз и снега зимой. Как могли здесь выжить голодные измождённые зэка, одетые в хэбэшную робу и драные ватники, всё пропитание которых состояло из полбуханки хлеба и миски баланды в день? Помимо тяжёлых условий быта и изнуряющего труда, их добивали обнаглевшие уголовники, жестокая охрана, жирующие ‟придурки”, бессердечное командование, видящее в политических заключённых лишь врагов народа, врагов социально опасных, неисправимых, а значит, подлежащих уничтожению.

Откуда попавшему сюда человеку черпать силы, чтобы не озлобиться, не потерять человеческий образ? Как остаться человеком и христианином, благодарящим Бога за всё?! Как можно в таких условиях ‟верить, надеяться, терпеть, прощать и любить”? Не представляю…».

С такими тяжёлыми мыслями я шёл по посёлку – и не заметил, как оказался возле нашей избушки. На улице смеркалось, над лесом появилась белая луна, в белёсом северном небе мерцали две-три тусклые звезды. «Как там Толик, проспался?» – подумал я, открывая дверь и входя внутрь.

Толик и Анюта были дома. Они встретили меня весело и радушно, как соскучившиеся по старому товарищу. Об утреннем инциденте никто не вспоминал, и я предпочёл не заострять на нём внимание. Анюта приготовила на ужин пшённую похлёбку с картошкой, нечто среднее между супом и кашей, заправленную обжаренной с луком тушёнкой. Запах стоял умопомрачительный. Резаный репчатый лук и хлеб лежали на разделочной доске, жареные грибы – на сковороде. Я тут же вспомнил, что с самого утра ничего не ел, и рот мгновенно наполнился слюной.

- Полковник! – радостно воскликнул Толик. – Мы без тебя не садимся. Давай скорее, мой руки, жрать охота!

За ужином я рассказал ребятам о своей встрече со стариком из дальнего дома.

– Вохра поганая, шёл бы он… – выругался Толик.

– Он старый больной человек. Что он тебе плохого сделал? – спросил я.

– Мне ничего, а у других этот вертухай столько крови выпил, о-го-го! И сынок его в ментовке служит, чтоб ему…

Развалины здания школы (бывшей администрации)

– Да видал я его, кому он нужен, – храбрился Толик. – Шастает тут, когда не надо. Типа охотник.

– Он-то вам не нужен, а вот вы для него – контингент.

– Хорош о ментах за столом, не порти аппетит!

Я улыбнулся. Ребята рассказали о сегодняшнем исключительно удачном сборе на Дымном болоте.

– Знаешь, ведь у нас тут и волки, и медведи, но не это главное. Место там нехорошее. Но какая ягода! – восхищённо покачал головой Толик. – Ща покажу…

Он быстро вышел в сени и вернулся с пригоршней клюквы. Если честно, то я не поверил своим глазам: отборная, чистая, одна к одной, размером с крупную чёрную смородину, ягода действительно была хороша.

– Слушай, Толик, собери мне завтра такой ягоды, я заплачу. Почём у вас перекупщик берёт?

Толик назвал цену.

– Ну, вот и хорошо. Договорились?

– Ладно, мы по полному коробу соберём, а там возьмёшь, сколько захочешь.

– Добро. Я завтра, наверное, последний день у вас. Послезавтра утром уеду.

– Живи сколько хочешь, не жалко. Вместе веселее.

– Спасибо. Я всё здесь посмотрел, даже с охранником поговорил. Осталась самая малость, завтра доделаю, и домой.

– Ну, смотри, твои дела.

Поужинали, посмотрели на звёзды, Толик покурил, стали укладываться спать. Ребята заснули быстро. Я помолился и какое-то время лежал, глядя в темноту перед собой. Вспоминал рассказ старика, представляя всё это воочию. С этим и уснул.

Разговор с дедом

Спал хорошо, проснулся рано, вместе с хозяевами. Анюта вычистила и растопила печку, поставила воду. Ребята торопились, так как хорошая погода баловала, и надо было хорошо поработать на сборе. Сели за стол, на котором были геркулесовая каша и сладкий чай с сухарями. За окном раздался гудок и отдалённый гул проходящего поезда. «В Яр поехал. Завтра и я, Бог даст, на нём поеду обратно. Но осталось главное, то, ради чего я сюда приехал», – думал я, не торопясь допивая чай. Толик с Анютой быстро собрались и ушли. Я намеренно медлил за столом, чтобы остаться одному и подготовится к литии.

Сегодня последний день здесь, на месте лесного лагеря, где умер мой дедушка

Достал со дна сумки пакет, в котором, завёрнутые в льняное полотенце, лежали все необходимые мне вещи. Сел и какое-то время собирался с мыслями. Сегодня последний день здесь, на севере вятской земли, на месте лесного лагеря, где умер мой дедушка. Надо хорошенько всё прочувствовать и запомнить.

Ну, пора. Я вышел из дома, захватив свой Олимпус и свёрток в полиэтиленовом пакетике. Не спеша миновал мёртвый посёлок, ещё раз всё осматривая и запоминая. Прошёл мимо дома Коляна, разрушенного здания администрации, мимо дома старого охранника. Я толкнул высокую глухую калитку, она оказалась запертой, как и ставни на окнах дома. Следы не песке от колёс уехавшей Нивы уже задуло ветерком, и они еле читались. Взяв правее, прошёл мимо добротного, но давно брошенного хутора, стоявшего на отшибе. Один, как последний зуб во рту старика, торчал он посреди луга. Миновав его, я вышел на луг, окружённый со всех сторон лесом. «Какие ж там овсы были, в пояс! Я таких овсов никогда не видал», – вспомнил я слова старого охранника. Вот оно, последнее пристанище заморенных голодом и замученных непосильным трудом людей, среди лесов и болот Верхнекамья. Сначала кладбище заключённых, потом овсяное поле, теперь луг.

Я шёл по пожелтевшей и ударенной первыми морозами траве, выискивая место поровнее и почище. Нашёл, остановился, помолился. Опустившись на колени, достал из внутреннего кармана куртки свёрток и разложил на развёрнутом полотенце всё привезённое с собой: свечку, спички, конверт с землёй с панихиды, чёрное пластиковое распятие, сложенную пополам карточку размером с открытку, внутри которой был написан текст литии.

Несколько раз зажигал свечку, но она каждый раз гасла от лёгкого дуновения ветерка, и я оставил это занятие. «Эх, не взял никакую баночку, чтобы свечку в неё поставить, теперь без свечи придётся. Ну, да ладно», – подумал я и, перекрестившись, начал:

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа, Аминь!

Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас»!

Молитва была напечатана на синей глянцевой карточке, старославянской вязью, на церковнославянском языке. Это несколько усложняло мою задачу. Приходилось останавливаться и вчитываться в каждое слово для правильного его произношения. Искажать и проглатывать я ничего не хотел. Ведь приехал я сюда за столько вёрст именно для этого момента, ради этой самой минуты, и комкать её я себе позволить не мог.

Добравшись до 90 псалма, я застрял. Знакомый текст псалма, напечатанный вязью, совершенно не хотел вычитываться, но я медленно и упорно продолжал читать, тщательно произнося каждое слово, в отдельные моменты теряя логическую нить молитвы. Икос и кондак пошли легче.

«Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Димитрию, и сотвори ему вечную память.

Вечная память! Вечная память! Вечная память!

Душа его во благих водворится, и память его в род и род».

Не слишком хорошо помня распев, я тем не менее пел во весь голос, стоя на коленях посреди большого луга, не боясь быть услышанным. Кого стесняться?

Закончив чтение молитвы, я взял конвертик, который дал мне батюшка в Свято-Троицком храме Раменского на заочной панихиде по рабу Божию Димитрию, и крестообразно высыпал его содержимое на землю. Светлый сухой песок почти сразу потерялся среди пожухлой травы.

Ну, вот и всё. Мне захотелось ещё почитать какие-нибудь молитвы. «Эх, молитвослов надо бы с собой взять, не сообразил, балда», – отругал я себя и стал вспоминать молитвы и отрывки из них, которые помнил наизусть. Стал молиться об упокоении душ всех усопших, кого смог вспомнить из родных, друзей, сослуживцев… Набралось много. Потом сел и стал разговаривать с дедом. Разговор получился непростой.

«Здравствуй, дед. Вот я, твой внук Андрей, приехал к тебе на могилку. Я не знаю, где она, где твои косточки лежат, не могу им поклониться. Но я могу помолиться за упокоение твоей души, попросить прощения грехов и милости Господней. Всё, что возможно, я делаю.

Дед, ты меня никогда не видел, и я тебя тоже, я родился через 17 лет после твоей смерти. Но тоненькая ниточка родства не оборвалась. Твой младший сын Борис (мой отец) не был арестован как сын врага народа, остался цел в кровавой мясорубке войны, не погиб в немецком концлагере, выжил в ГУЛАГе на Колыме, выучился, женился, и вот чудо – появился я. Но ведь мы с тобой знаем, что чудес не бывает, во всём только Промысл Божий. Спасибо, Тебе, Господи, за всё, слава Тебе вовек!

Дед, как жаль, что я не сидел у тебя на коленях, и мы не беседовали с тобой о травах и птицах, книгах и музыке. Как жаль, что мы не говорили с тобой о Слове Божьем, что не научил ты меня ухаживать за пчёлами, разбираться с конской упряжью, косить траву, и многому-многому другому.

Дедушка Дима, я очень тебя люблю. Мне бы очень хотелось услышать твой голос, подержать за руку, прижаться к твоей бороде. Мысленно много раз я это делал, но только мысленно. Ведь так вышло, что ни одного своего деда я не видел, и мне очень не хватает этого общения.

Последние годы твоей жизни были очень тяжёлыми. Почти три года в камерах Рязанской тюрьмы, полтора года в лесном лагере, а в самом конце жизни выпали на долю твою болезни, голод, холод, издевательства. Наверное, совсем не так ты представлял себе свою старость, приближение смерти и уход из жизни. Думал, что будешь лежать в своём доме, в своей постели, исповедавшись и причастившись Святых Христовых Тайн, а вокруг тебя будут стоять матушка Евгения, дети, внуки. А выпало умирать в одиночестве, на нарах лагерного лазарета, измученному, истощённому, в нечистотах, без лечения и ухода, без доброго слова и Причастия. Какие думы ты думал в тюрьме, в лагере, перед смертью? Как молился? В чём черпал силы в самые тяжкие дни своей жизни?»

Я лёг на спину, заложив руки за голову. Надо мной синело низкое северное небо, не родное, не рязанское. Это небо видел дед в последние полтора года своей жизни. И так же по нему плыли облака. Я вспомнил песню Александра Галича:

…Облака плывут в Абакан,
Не спеша плывут облака.
Им тепло небось, облакам,
А я продрог насквозь, на века!
Я подковой вмерз в санный след,
В лед, что я кайлом ковырял!
Ведь недаром я двадцать лет
Протрубил по тем лагерям…

Я продолжил свой разговор с дедом. «Да, дед, ты не прожил в лагере и двух лет. Да и можно ли это называть жизнью? А что бы смог я на твоём месте, как бы себя вёл, что думал?

Наверняка, как любой христианин, перед близкой смертью ты просил у Бога прощения за грехи, просил милости, молился за родных и близких людей. А может быть, ты вспоминал жёсткие слова отца, который настоял на твоей учёбе в духовной семинарии? Не жалел ли ты, что стал священником, а не ветеринаром? Ветеринары большевикам были нужны, лечил бы себе коров да лошадей в колхозе, жил тихо, глядишь, и пронесло бы… Но сложилось, как сложилось, на всё воля Божья».

Я сел и оглянулся, вокруг не было ни души. Достав из ножен нож, ковырнул землю и насыпал горсть в конверт. Крест и свечку оставил на земле, полотенце убрал в карман, а карточку с молитвой сунул за пазуху. «Ну, что, Орехов, вот ты и сделал то, что должен был сделать. Пора домой», – сказал я себе и отправился к избушке.

Внезапно я почувствовал неприязнь к этому месту… Мне захотелось быстрей уехать отсюда

Шёл не спеша, мысли были далеко. Параллельно железной дороге я увидел хорошую грунтовку, уходящую в лес. «Интересно, куда она идет?» Прошёл по ней совсем недолго и, выйдя на высокую насыпь, уткнулся в разрушенный мост через речку. Чёрные сваи, как гнилые зубы, торчали из неглубокой воды, ржавые скобы, обрывки тросов. После реки дороги не было видно, только заросли кустарника и лес. Странно это, ведь до моста дорога торная, будто недавно оставлена. Дорога в никуда, бессмысленная и ненужная, как и всё здесь вокруг. Внезапно я почувствовал неприязнь к этому месту, к посёлку, к лесу, ко всему… Мне захотелось быстрей уехать отсюда.

Во дворе нашей избушки суетились Толик и Анюта. Катали ягоду.

– Слушай, полковник, вот у нас сегодня шухер был! – с места в карьер начал Толик, едва завидев меня.

– Что случилось?

– Пришли мы с Анютой на Дымное болото. Ягоды там немеряно. Ну, туда-сюда, сели собирать. Глядь, а из-за дальних кочек уши торчат. И двигаются потихоньку!

– Это я заметила, – взволнованно перебила Анюта. – И тебе сказала.

– Ну, да. Я голову поднимаю, уши опускаются, я пригибаюсь – уши высовываются. Но это всё ерунда, вот дальше дело было! Смотрю, появляется ещё одна пара ушей, а потом ещё и ещё!

– Что за уши-то?!

Хороший урожай клюквы на болоте

– Да ты чё, не понял? Волки! Стая!

– Осенью волки сыты, вы им даром не нужны, – проявил я свою теоретическую осведомлённость.

– Ну, это ты им расскажи, когда в лесу встретишь!

– Страх такой, что ноги отнимаются, – всплеснула руками Анюта.

– Вот, гляжу, три пары ушей в одну сторону болота двинулись, а две другие – в другую, в обход, значит! А они хитрые, припадут, и ползком, ушей не видать, только иногда промелькнут. Смотрю, ползут, всё ближе к нам. Ну, думаю, хана, окружают серые! А у нас ни ружья, ничего… На болоте даже кола приличного не сыщешь.

– Страсть, как мы перепугались, да, Толь?

– Да уж. Только ждать мы не стали. Мы – рвать оттуда, что было мочи!

– Уж так бежали, так бежали, – запыхавшись, сказала Анюта, будто и действительно только что бежала.

– Она и короб свой с испугу бросила! – засмеялся Толик. – Я с двумя бежал.

– Тут про всё на свете забудешь, – оправдывалась Анюта.

Ребята ещё долго вспоминали перипетии этого происшествия, восклицая и размахивая руками.

– А где ж вы тогда такой замечательной ягоды набрали? – удивился я.

- Не, на Дымное я не ногой. Уж не знаю, пойду ли в этом году. А ягоду взяли вон там, – Толик махнул рукой в сторону. – Там, дед рассказывал, хорошее местечко есть, ну, мы туда и дёрнули. Обещали же тебе отборной собрать. Вот!

Ребята докатали ягоду, я перебрал свои немногочисленные вещи, освобождая место в сумке. Насыпали в два пакета, получилось пять килограмм.

– Бери больше! – советовал Толик. – Такой ягоды, как у нас, нигде не сыщешь.

– Спасибо, хватит. Путь неблизкий, а мне всё это на себе переть.

Я тут же расплатился с ребятами, чем вызвал одобрительные улыбки. После этого мы пошли в нашу избушку и сели ужинать. За ужином Толик посожалел, что нет водки, чтобы отметить наше расставание. Анюта внимательно посмотрела на меня. «Водка-то есть, вот только доставать я её не буду, как планировал раньше. Всем будет спокойнее», – решил я. С горячего чая всех разморило, и мы расползлись по своим койкам.

Спал я в последнюю ночь на Фосфоритной плохо. Хоровод обрывков разнообразных видений кружил в моём подсознании, толкаясь и накрывая друг друга. Чего там только не было! Не было только одного, кого я хотел бы увидать – деда.

Конец экспедиции

Встали рано, позавтракав на скорую руку чаем и сухарями со шпротным паштетом, оделись и вышли из дома. Вытащили из-под навеса 100-литровую пластиковую бочку синего цвета, доверху наполненную клюквой, и поставили на самодельную тележку, которую откуда-то притащил Толик. Толик тянул за оглобли, я толкал сзади, Анюта придерживала сбоку – так мы потихоньку довезли бочку до платформы. Потом я вернулся в дом за сумкой. Окинув в последний раз взглядом жилище, которое приютило меня на три дня, я вышел, закрыв дверь на щеколду, и медленно побрёл к станции. До подхода поезда ещё было далеко, и я сделал небольшой крюк, чтобы пройти по линии бывшей узкоколейной железной дороги. Я запоминал развалины посёлка, песчаные дорожки на местах бывших улиц, высокий бурьян и выросшие между домами берёзы…

На станции уже собралось несколько человек. Это были сборщики, живущие в окрестных лесах и выбравшиеся для сдачи своей добычи перекупщикам. У каждого были свои ёмкости, в основном синие пластиковые бочонки, которые притащили на платформу. Я стоял рядом с Толиком и Анютой. Сборщики перебрасывались незначительными фразами и постоянно поглядывали на меня. Не сразу, но я понял причину этого: мой победоносный матч с Лешим. Толик был доволен, оказавшись вместе со мной в центре внимания.

Через некоторое время из леса вышел Щербатый с коробом за спиной и двумя вёдрами в руках.

– Смотри, Толик, Щербатый идёт, – показал я. – Что он один-то упирается? Леший бы помог.

– Леший вор, он ягоду не собирает и вёдра не таскает.

– На иждивении у Щербатого живёт, герой.

– Это их дела, – поморщился Толик, не желая развивать тему.

В это время из леса раздался гудок. Я подхватил сумку, но Толик остановил:

– Не торопись, успеешь, он тут еле ползёт.

И действительно, прошло ещё минут пять, пока из леса, осторожно покачиваясь на стыках, показался знакомый тепловоз с пятью вагонами на сцепке, притормаживая, подполз к платформе и остановился. Из тамбуров двух вагонов высунулись крепкие парни, что-то прокричали стоящим внизу и стали выбрасывать из дверей пластиковые бочки, вёдра, контейнеры и другие ёмкости. Народ внизу отбрасывал их подальше от платформы.

Потом началась погрузка. Мы с Толиком подняли его бочку, сверху её подхватил перекупщик и втащил в тамбур. Сборщики подавали в вагоны вёдра, выварки, пластиковые ёмкости разных форм и объёмов, перекупщики считали и расплачивались. Получил свои деньги и Толик. Рядом возник скандал, сборщик обвинял перекупщика в обмане, крики и мат неслись над платформой. Окружающие не обращали на это никакого внимания.

– Сегодня пируем, – сказал Толик, потрясая зажатыми в кулаке купюрами.

– Гости придут? – спросил я.

– Придут, наверное. Посидим.

У Анюты эта перспектива радости явно не вызывала. Я представил их сегодняшний вечер – в старой избушке, при свете керосиновой лампы, с незатейливым ужином (дай Бог, без водки), с картами и простецкими разговорами. Мне стало жаль этих, в общем-то, неплохих ребят, Толика и Анюту, живущих здесь уже третий год. Просто живущих, без всякого смысла, без будущего.

– Ну, давай, полковник, – протянул мне руку Толик.

– Будь здоров, – пожал я его руку. – Спасибо вам большое, ребята, вы мне очень помогли. Анюта, спасибо тебе за угощенье.

– Ну, что вы, – застеснялась Анюта. – До свидания.

Я забрался в тамбур, заполненный ёмкостями с клюквой, обернулся и помахал ребятам рукой, потом пошёл в вагон.

Показав проводнице билет, я уселся в кресло в полупустом вагоне. Поезд тронулся. Обратный путь в Яр пролетел незаметно. Погода испортилась, со свинцового неба моросил дождь, капли которого стекали по стёклам вагона. Природа плакала.

В Яре я взял билет на проходящий скорый поезд до Москвы и скоро уже сидел на своём месте в купе. Я был один и, помолившись, заказал стакан чаю и печенье. Скоро ко мне подсел молодой мужчина, оказавшийся кадровым сержантом-контрактником. Мы разговорились, я достал бутылку водки и открыл припасённую для такого случая баночку консервированного говяжьего языка. К сожалению, мой попутчик оказался непьющим. Пригубив налитую ему водку и съев бутерброд с языком, он предпочёл беседу. Я рассказал ему о своей поездке. Поговорив ещё с полчаса о том о сём, легли отдыхать, и я быстро заснул.

Во сне я оказался на лугу с пожухлой травой, передо мной было расстелено льняное полотенце, на котором лежали распятие, земля и молитва, а по синему небу над головой плыли облака. Звучал знакомый голос Галича: «а я цыплёнка ем табака и коньячку принял полкило…», и ещё чей-то незнакомый, но до боли родной:

«Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас»!

Аминь.

Послесловие

Спустя три года после поездки на Фосфоритную, в ответ на мои уточняющие вопросы по поводу расположения указанных в архивных документах лагерных пунктов, пришло письмо из ФСИН, из Управления по руководству учреждениями с особыми условиями хозяйственной деятельности (УРУОУХД УФСИН России по Кировской области), находящегося в посёлке городского типа Лесной Верхнекамского района Кировской области.

Там чёрным по белому было напечатано, что Орехов Дмитрий Иванович умер и похоронен в лагпункте № 2 в посёлке Сорда, а в посёлке Фосфоритная находился лагпункт № 10, в котором Орехов Д.И. никогда не был.

В посёлок приехал не тот, место кладбища посетил другое, землю высыпал не там, где надо

Я был крайне обескуражен и расстроен этим обстоятельством и не знал, как мне быть дальше. Получается, что я ездил зря? В посёлок приехал не тот, место кладбища посетил другое, землю высыпал не там, где надо… Вроде оно всё рядом (Сорда находится в 27 км севернее Фосфоритной на Гайно-Кайской железной дороге, по северным расстояниям – вообще ничто), но всё равно – не там! И ладно бы приехал на место лагпункта 1 или 4, в которых дед действительно находился, а то съездил на станцию, где он вообще никогда не был. Ощущения досады и разочарования не покидали меня.

Успокоил меня священник, к которому я обратился со своей бедой.

– На всё воля Божья, – сказал он. – А вы не переживайте по этому поводу, вы всё правильно сделали. Не в километрах дело. Я думаю, что Бог вас услышал, и дедушка ваш тоже. Такими людьми, как отец Димитрий, укрепляется земля русская. У вас такой молитвенник на небесах, а вы грустите! Не у всех такой есть. Молитесь за него. Молитесь!

Так я и делаю.