Причастность святыне

Встреча с архимандритом Иеронимом (Карповым), настоятелем древнего, самим преподобным Андреем расписанного Успенского собора в Звенигороде, случилась в моей жизни, как случаются все чудеса. Два года назад, накануне Троицы, я бежала понизу, мимо горы, на которой стоит собор (место это издревле называется Городок) — на вечернюю службу в Саввино-Сторожевский монастырь. Я знала, что Успенский на реставрации, весь в лесах и брезентах; думала, что там и службы не будет… Но что-то вдруг меня остановило: «В монастыре утром уже была, а теперь зайду-ка вон туда…»

Оказалось, реставрация древнего храма ведется постоянно в течение уже многих лет, и богослужений из-за нее никто не отменяет. Народу в соборе было много, и, как обычно перед службой, занимались люди кто чем: кто-то писал записки, кто-то перебирал книги или молился втихомолку перед любимой иконой. И вдруг — словно ток по всем пробежал: «Батюшка идет!..» И все мигом выстроились, образовав коридор, в который вступил седовласый настоятель. И я могла видеть, что такое настоящая взаимная любовь пастыря и паствы. А чуть позже — как отец Иероним служит…

И вот, наконец, я встретилась с ним и записала беседу, нужную и важную, надеюсь, не для меня одной.

— Вы родились в 1934 году, росли в жестокую богоборческую эпоху. Как могло такое произойти, что Вы еще подростком украдкой ходили в храм, затем решили поступить в семинарию? Ведь миллионы Ваших ровесников верили атеистической пропаганде и не сомневались, что Бога нет, а человек может всё.

— Вот, Вы сразу начинаете с такого светского разговора о роли воспитания в религиозной жизни, а надо начинать с основных христианских понятий. Действительно, меня никто не воспитывал в Православии, никто не беседовал со мной на эту тему, никто ничего не объяснял и не навязывал, но меня с детства тянуло к вере. Я выпросил, помню, у кого-то молитвослов старый, поэтому знал уже многие молитвы. Я сейчас вспоминаю преподобного Серафима Саровского, который, Вы помните, говорил о стяжании Духа Святаго. А как стяжать Дух Святой? Мы молимся: «Царю Небесный… приди и вселися в ны…». Молитва наша, восходящая от земли на Небо, есть наше общение с Господом, есть призывание Святаго Духа, чтобы Он Сам действовал в нас. Дух действовал во мне, и это не я пришел в Церковь — это Церковь сама ко мне пришла.

Вот это Евангелие мне соседская девочка отдала. Она даже не поняла, что это такое: «Вот, какая-то книжечка». Я говорю: «Дай ее мне». Она и отдала. И я это Евангелие всю жизнь храню. Вот оно, даже вырванные первые листы от Матфея, видите? Вырваны. С третьей главы начинается. А вот другое Евангелие, старинное — это мне одна старая женщина отдала.

А вот эта Псалтирь, она мне от бабушки досталась, только в другом переплете была — я ее отдал переплетчикам, уже когда учился на первом курсе Ленинградской семинарии. Еще до семинарии я бывал в храмах, слушал и заинтересовался: что такое шестопсалмие? А Псалтирь-то у меня уже была. Думаю, надо найти в Псалтири шесть псалмов, которые читаются на утрене. И вот, знаете, я всю Псалтирь прочитал, нашел эти шесть псалмов и пометил их — вот, видите, здесь мои галочки. Интересовался я этими книгами.

— А тот храм, в который Вы ходили в детстве, когда жили в Песочном, чем запомнился?

— Эта церковь находилась в семи километрах от нашего села. Там отец Михаил служил. Старенький очень, из ссылки, видимо, был, у него голова вот так тряслась. Но его служение было очень искренним и глубоко меня трогало. И я бегал в эту церковь после уроков, а когда прибегал домой, мама спрашивала: «Ты опять в церковь ходил? Ты знаешь, что меня могут уволить с работы?». Однажды она сказала мне, что ее вызывал директор школы: «Нам известно, что ваш сын посещает церковь». «Ты понимаешь,— спрашивала мама,— чем это может для нас с тобой кончиться?». Поэтому я очень опасался. Но все равно ходил. На Пасху, например, я не мог на службу прийти, потому что все сразу фиксировалось: «Это чей мальчик?..» — «Учительницы!». Поэтому я приходил днем, когда служба уже была закончена. Мне было просто интересно. Там валялась скорлупа от яиц, и как-то понималось, что здесь народ был, и от этого было приятно: и я тоже с народом был в церкви на Пасху. До тех пор пока не начал учиться в семинарии, я ни разу не был в храме на пасхальной службе, только вот так — по ее окончании.

Иногда мы ездили из нашего Песочного в Москву — там жила моя бабушка, мамина мама, и вот там я свободно в церкви ходил. В Новодевичий монастырь ходил, в Елоховский собор и особенно любил церковь Илии Обыденного. Это храм необыкновенный — во-первых, тем, что он никогда не закрывался, а во-вторых, там был особый контингент прихожан: это были люди старого русского склада. Они были спокойные, никогда не спорили, храм был полон тишины и умиротворения. Там был хор небольшой, человек пять или шесть, но все они были профессионалы. Говорили, что они из старых, еще дореволюционных певчих: чудесное колоратурное сопрано, меццо-сопрано, тенор, бас, вот вам и квартет. Я помню, старичок-регент не махал руками, а вот так спокойно делал пальчиками.

В этом храме служили замечательные старые священники, которые пришли из ссылки, например отец Александр Толгский. Он необыкновенно читал акафист перед чудотворной иконой «Нечаянная Радость», у меня до сих пор его голос в ушах звучит. Эта икона до революции находилась в стенах Кремля, а во время революционных событий ее оттуда вынесли, и она прошла по всем храмам Москвы. И вот Патриарх Сергий благословил ее в Ильинский переулок, в храм Илии Обыденного.

В двадцати километрах от нас — Рыбинск. И я туда ездил, и там познакомился с иеромонахом Максимом (Крохой), который в конце своей жизни был архиепископом Могилевским и Мстиславским; он и дал мне рекомендацию в семинарию.

Когда я поступил в семинарию, мама была, конечно, очень напугана и расстроена. Она 35 лет проработала учительницей младших классов. Пользовалась в селе любовью, уважением, и вдруг… Организовали собрание, стали там говорить: «Позор такой учительнице, кому мы доверяли своих детей…». И мама говорила, что многие ее коллеги, встречаясь, отворачивались, не здоровались.

— Вернемся все же в Песочное: а какой след в Вашей судьбе, в душе оставила война?

— Война, конечно, памятна, очень памятна… Мне семь лет было, когда она началась. Помню, как папа уходил рано утром с котомкой за плечами. Мы с мамой стояли у окна, смотрели ему вслед. Но после Победы он вернулся, жив-здоров, много наград у него было, все они хранятся у меня. У нас, конечно, в Ярославской области, не было оккупации немецкой, но рядом, в Копаево, были бензобаки, немцы их бомбили, черный дым шел от разорвавшегося снаряда. Я помню прекрасно, как к нам приезжали дети, эвакуированные из Ленинграда, из Чудово, из Карелии. Они жили в детском доме, но приходили к нам в школу. И мы всех как-то принимали, и никогда у нас не возникало никаких конфликтов.

Детям во время войны уделялось все-таки большое внимание. На большой перемене в класс приносили котел борща. Мы приходили со своими мисками, нам наливали борща и давали маленький кусочек хлеба. Были у нас и елки новогодние. Подарки были самые примитивные — такие маленькие бараночки мама пекла, если оставалась еще мука. Их надевали на ниточку и вешали на елку. И сахарная свекла у нас росла. Ее парили, потом сушили, и она превращалась во что-то типа мармелада. Вот такие были подарки, но мы были им рады.

У меня сохранился еще один школьный товарищ. Сейчас, конечно, он уже больной, старый, но я с ним перезваниваюсь. Звоню, а там подходит женщина. Я говорю: «Петю». — «Какого Петю?». — Я говорю: «Петра Николаевича»,— но внутри-то у меня он Петя, потому что мы сидели в одном классе.

У нас до последнего времени была жива еще учительница физики Анна Андреевна Сенаторова. Она, помню, пришла к нам работать, когда я учился в восьмом классе. Молодая девушка, красивая, комсомолка, окончила пединститут, и первые ее уроки были уроками физики у нас в школе. У меня по математике, физике, химии было неважно, формулы, вычисления — это мне не давалось. Я даже в шестом классе оставался на второй год. Мама нанимала репетиторов, но я все равно «хромал» — не давались мне вот эти точные науки. И до сего дня не даются: расходы, доходы — все это я не умею подсчитывать.

А с Анной Андреевной мы встречались года за два до ее смерти. Она в Ярославле жила. Пришла на встречу — такая маленькая, худенькая: «Боря!». Обняла меня, заплакали мы с нею. Я ей говорю: «Ну вот, старая учительница и старый ученик». Она говорит: «Боря, я ведь теперь тоже хожу в церковь. Слушаю передачи православные, телеканал “Спас” смотрю». Мне так приятно, что она стала христианкой. Я поминаю ее. Потому что это действительно человек, который много в моей жизни значил.

Война запомнилась еще тем, как мы слушали последние известия. Помню голос Левитана: «В последний час… Наши войска оставили город Белая Церковь». Тревожное это было, зловещее время, когда наши отступали. Боже мой, какие это были месяцы… Мы боялись, что к нам в Песочное придут немцы. У нас там, в деревне, которая называлась Монастырский Холм, жила бабушка — мамина бабушка, а моя прабабушка, она родилась еще крепостной. И вот мы решили, что в случае чего спрячемся от немцев там. И часть вещей перевезли в эту деревню. Она была когда-то приписана к монастырю: его при Екатерине Великой закрыли, а название осталось. И для нас это было соприкосновение со спокойной жизнью во время войны — тишина, луга, запах скошенной травы, скотина пасется, в саду у бабушки крыжовник поспел, малина... И большинство людей в этой деревне были верующими. Помню, как они приглашали нас на праздники: на Петров день, на празднование Боголюбской иконе. И я у них выпрашивал какие-то книжечки, то есть везде, где только мог, почерпал что-то: Дух Святой вел меня.

— А День Победы помните?

— Прекрасно помню. Майский солнечный день, играет музыка, на улицах народ, и все какими-то другими сразу стали: ожили, раскрепостились, расцвели — снят был с них этот груз войны, груз страха, скорби…

Меня совершенно убило вот что — совсем недавно приехала ко мне женщина такая интеллигентная с мальчиком лет тринадцати, и сели мы вот здесь, и разговариваем с ними. Я задаю мальчику вопрос: «Скажи, пожалуйста, а кто победил в Великой Отечественной войне?». Он говорит: «Америка». Меня просто затрясло: да как же так?! Я свидетель войны, я свидетель всей той жизни, я все помню. Я видел, как папа возвратился с войны, как народ с нее приходил, мы встречали на берегу Волги большой пароход из Рыбинска с теми, кто призывался из нашего Песочного. Я этому мальчику: «Как же ты можешь такое говорить?..» Он в ответ: «Ну, они же тоже воевали, тоже погибали». — «А ты знаешь, что наших погибло 26 миллионов человек, ты об этом думаешь?..» Здесь, под Звенигородом, шли страшные бои, Звенигород был практически окружен, если бы он пал, дорога на Москву немцам была бы открыта. Ко мне приезжали ветераны обороны города — каждый год на День Победы, несколько лет подряд; мы беседовали, вспоминали, они просили отслужить панихиду здесь, на братской могиле. А теперь уже никто не приезжает, видимо, умерли все.

Лет двадцать назад я был в Германии, и мне хотелось увидеть немцев, которые воевали у нас в России, или их потомков. Мне представлялось, что они должны быть озлобленными, раздраженными… И вот мы сидим в кафе, пьем кофе, и к нам подходит пожилой человек: «Вы из России? У меня отец погиб в России. Вот, возьмите сто марок, передайте вашим детям». Для меня это было прямо шоком. В другой раз нам передали большую корзину винограда, услышав, что мы из Москвы.

А в следующий раз, будучи в Германии (я туда несколько раз ездил), я остановился в католическом францисканском монастыре. Приняли меня очень хорошо, отвели мне прекрасную келью с видом на Рейн, сказали, когда приходить на завтрак, обед и ужин. И вот там ко мне подошел один старый монах и рассказал, что во время войны он был в плену в России, в Луганске. «И меня поразило,— говорит он,— что русские женщины приносили нам еду». Этот монах по-русски знал всего одно слово — «каша», с войны его помнил. Видите, они уже совсем изменились, это старое поколение немцев, они осознали, сколько зла принесли своей войной, сколько жертв. У нас в Песочном тоже был лагерь немецких военнопленных, но они свободно ходили по всему селу и просили еду. Особенно в воскресенье, когда у них не было никаких работ. Помню, что мы копали картошку, а они подходили и просили картошки или «глеба» — хлеба. «Мама, глеба!» — и моя мама давала им хлеб.

В городе Ашаффенбурге — это небольшой такой городок, уютный, хорошо распланированный — я зашел на кладбище и вижу: православный крест и надпись русская. Это захоронение наших солдат, умерших в немецком плену. Я сразу спросил у своих знакомых, могу ли я совершить отпевание, ведь наверняка здесь русского священника не было никогда. Мне объясняют, что это можно только с разрешения мэрии. И мы с переводчиком поехали в мэрию. Там нас сразу приняли: «Да, вы можете совершить службу, но в определенное время, вот в такой-то час». Я говорю: «Мне нужны имена всех захороненных». Они в ответ: «Да, у нас все зафиксировано, пожалуйста, вот список». Я поразился: полностью имя, отчество и фамилия, год рождения, дата смерти каждого. Помощник мэра Ашаффенбурга проявил ко мне внимание, познакомил с городом. Мы уже с ним вместе приехали на то же кладбище, и он показал мне могилу русского солдата Первой мировой войны. Она тоже бережно сохраняется. Я подумал: Боже мой, ведь за все эти годы никто здесь не помолился о нем! А список тех наших пленных и сейчас хранится у меня, и я их всех поминаю.

- Расскажите, пожалуйста, чем стали для вас годы, проведенные в Ленинградской духовной семинарии? Вы ведь поступили туда в разгар хрущевских гонений на Церковь.

- Да, это было в 1956 году. Конкурс был — несколько человек на место. Помню, что на вступительных экзаменах мы писали сочинение «Как я провел лето». Ну, конечно, смотрели, как провел, чтобы представление о человеке иметь: рыбу ловил или в церковь ходил летом. Потом нужно было показать навыки чтения на церковнославянском — я говорил уже, что у меня Псалтирь была, и я, может быть, с ошибками, но все-таки читал. Третий экзамен был по пению, и поскольку я прекрасное пение слушал еще в детстве, когда мы приезжали в Москву и ходили в храм Илии Обыденного, то я смог что-то спеть, и прошел.

Ленинградскую академию возродил и открыл в 1946 году митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий (Чуков), человек блестяще образованный и очень активный. Он нашел всех выпускников дореволюционной еще семинарии и академии, тех, кто вынужден был переквалифицироваться и работать на каких-то мирских работах. Владыка Григорий каждого спрашивал: «А Вы согласились бы вернуться в духовную школу?». И все, к кому он обращался, вернулись и составили корпорацию Ленинградской духовной академии. И я благодарен Богу за счастье видеть и слышать этих людей. Когда они говорили нам о своем предмете, у них всегда проскальзывали воспоминания о том, как они сами учились, о той, дореволюционной Санкт-Петербургской академии. Помню, Дмитрий Дмитриевич Вознесенский преподавал у нас Ветхий Завет и рассказывал, как прислуживал за богослужением митрополиту Антонию (Вадковскому), как держал его митру с драгоценными камнями. И как они мальчишками залезли однажды в лаврский сад воровать яблоки, и вдруг перед ними предстал митрополит Антоний. Они обомлели, подумали, что теперь их всех уволят. Владыка Антоний каждого из них спросил: как зовут, откуда, как учишься, но никаких последствий не было, никого не исключили. Или Константин Михайлович Федоров, который вел у нас церковное пение — старый человек, высокообразованный, тяжелый жизненный путь был у него за плечами.

А Николай Дмитриевич Успенский — богослов, профессор, доктор истории, византолог; когда он приходил на лекции, у него с собой никогда не было никаких записей, он все знал на память. Потом, уже посмертно, были изданы три тома его лекций. Михаил Филаретович Русаков, потрясающий человек, вел у нас древнегреческий и латинский языки. Ректор, отец Михаил Сперанский,— это был Божий человек, добрый… И то, как они общались с учащимися, стало для всех нас уроком того, какими добрыми и доступными следует нам быть с людьми.

Были, конечно, и трагические исключения. Трудился у нас такой преподаватель, исключительный знаток древнееврейского языка и Ветхого Завета — Александр Александрович Осипов; и однажды он завершил занятие, дал нам задание и ушел, а на следующий день в газете «Правда» статья — отречение от веры. Очень грустно было читать эту статью…

Ленинградская академия отличалась еще тем, что она находилась в центре города, и мы не были отлучены от его красоты, от культуры Санкт-Петербурга. У нас был инспектор, профессор Лев Николаевич Парийский, он всегда говорил: «Знакомьтесь с красотой города, пока у вас есть эта возможность, посещайте его пригороды». В семинарии организовывались экскурсии в Царское Село, в Петергоф, на место дуэли Пушкина, в Русский музей. Нам давали билеты в филармонию, там я познакомился с «Реквиемом» Верди: перед посещением филармонии Михаил Филаретович объяснял нам, что такое реквием, писал это слово на доске латинскими буквами и раздавал всем листочки с русским текстом, чтоб мы понимали. А потом мы уже сами ходили по всему городу. Я полюбил Ленинград, и годы учебы запомнились мне как самые счастливые в жизни.

— А как Ваши преподаватели, ваши духовные отцы настраивали вас, тогдашних молодых людей, на служение в стране «победившего» атеизма? Говорили ли они вам, что вас ждет нелегкая и опасная дорога?

— Нет, не было таких разговоров, и быть не могло. Потому что у нас кроме предметов церковных, богословских был еще один предмет — Конституция СССР. А в ней была записана свобода вероисповедания. И никто, даже зная о нарушениях этого права, не смел говорить об этом с семинаристами. Это было нельзя, за это они могли очень серьезно пострадать, они все прекрасно об этом знали, поэтому говорили, как надо было: если о трудностях, то не о таких. Константин Михайлович, которого я уже упомянул, преподаватель церковного пения, говорил: «Вот, вы приедете на приход, думаете, там на клиросе хор стоит большой? Нет, там стоит одна женщина старенькая и поет на все голоса “ща бемоль”. Вот с этим вы столкнетесь». И, знаете, я именно с этим и столкнулся. Я много где служил, по разным приходам, один из моих приходов был в селе Коростынь Новгородской епархии: этому приходу я отдал десять лет. Приехал туда Великим постом, на Крестопоклонное воскресенье. Пришел в храм, спрашиваю: «Ну, кто будет читать кафизмы?». Они говорят: «Батюшка, мы не умеем». — «А петь кто будет?». — «Батюшка, те, кто знает, что петь, еще не подошли». Там ведь как у них было — одна заведет, другие, как могут, подхватывают. Я говорю: «А давайте вместе петь». И они за мной начинают петь, и сразу говорят: «А батюшка-то простой!». Они не ожидали такого, с тревогой меня ждали: новый священник, как-то он себя поведет? Но эти люди очень любили свой храм, это было их родное место, в нем они собирались, общались, молились вместе, понимаете? Люди приходили в Коростынь из разных деревень, чтобы участвовать в богослужении. А священники там очень часто менялись, их постоянно переводили с одного сельского прихода на другой.

Совсем недавно мы в эту Коростынь ездили с нашими ребятами из воскресной школы. Нас прекрасно приняли. Мы познакомились с батюшкой, который там сейчас служит, я в храме совершил Литургию, наши дети пели, потом устроили крестный ход вокруг храма и к Поклонному кресту.

— А почему Вы предпочли монашеский путь?

— Другого пути служения я не видел для себя. Время было тяжелое, и служение монашеское тогда практически не отличалось от служения белого духовенства. Поэтому принять такое решение мне было легко. Митрополит Никодим (Ротов), который совершил надо мною монашеский постриг и рукоположил в священный сан, сказал мне сразу: «Ты поедешь на приход, будешь служить там как приходской священник». Владыка Никодим — тогда митрополит Ярославский и Ростовский — обладал потрясающими качествами: вниманием к каждому человеку, пониманием его внутренней жизни. Он оказал на меня огромное влияние. Владыка Никодим очень любил духовенство. Когда я служил в его епархии, он по праздникам приглашал нас после богослужения к себе на обед и говорил — это мне запомнилось: «Хлеб-соль на столе, руки свои». И за этим обедом кратко беседовал с каждым священником: какие проблемы на приходе, какие вопросы возникают. Это был обед и одновременно прием всего духовенства. Еще я на всю жизнь запомнил его слова, обращенные ко мне при рукоположении в священный сан: «Никогда никого не гони из церкви, прогонишь — человек больше никогда не придет, а грех будет на тебе!». Каждый раз, когда я бываю в Александро-Невской лавре, я совершаю литию на могиле владыки Никодима.

— Верующие советских лет и сегодняшние верующие — чем они различаются? Справедливо ли, на Ваш взгляд, утверждение, что время запретов отбирало для Церкви только самых верных и стойких людей, а время свободы — это масса теплохладных верующих, настроенных чисто потребительски?

— Люди всегда были разные — что при советской власти, что сейчас. Раньше священник должен был подчиняться приходской двадцатке и старосте, которому указания давала непосредственно советская власть. Старосты разные были у меня, и в основном терпимо было, но была одна женщина невысокой культуры, как в светском смысле слова, так и в духовном,— она очень много неприятностей делала мне. Однажды я на нее обиделся и потому прошел мимо, не поздоровавшись, это ее очень задело. Как же, она здесь главная, она хозяйка храма, а я вдруг с нею не здороваюсь. И она написала на меня жалобу в исполком. И меня туда вызвали, и говорят: «Ну как же так, вы же культурный человек». Хотя в основном у меня не было с властью резких столкновений, потому что меня в семинарии научили благоразумию и осторожности. Я умел строить проповедь: евангельская тема и затем нравственное заключение, и всё, больше ничего ты не должен говорить. Конечно, ко мне подсылали людей — послушать, не говорю ли я чего-нибудь антисоветского. Эти люди потом сами мне в этом признавались. А я отвечал: «Ну что ж, пусть все приходят и слушают, я никого не боюсь».

А что касается людей, которые сегодня приходят в храм… Я приехал сюда, в Звенигород, 35 лет назад, Успенский собор был единственным действующим храмом на всю округу, и тех людей, которые в него ходили, теперь уже нет. Но каждое воскресенье наш собор битком, это и местные жители, и те, кто приезжает из Москвы, из других городов. Многие здесь гуляют, а когда Маргарита Александровна открывает храм, они заходят и просто сидят здесь подолгу. Я говорю: «Не трогайте их, раз им нравится, пусть сидят». Это уже соприкосновение с духовной жизнью Церкви. Я их спрашиваю: «Ну что, нравится вам?». Они говорят: «Нравится». Это же дивной красоты место, и какая здесь тишина.

Это то, что радует. А что огорчает сегодня? Вот, пришли родители, просят окрестить ребенка, я спрашиваю: «Вы хотите его крестить, а зачем?». Они отвечают: «Чтобы не болел, чтобы был счастливый, чтобы был Ангел-хранитель… и чтобы не сглазили». Я говорю: «А вы представьте себе, что может быть совсем по-другому: крещеный ребенок может и болеть, и быть несчастным, и даже умереть. И Ангел-хранитель не будет вот так постоянно над ним реять — помощи Ангела-хранителя он должен в молитвах своих просить и быть достойным этой помощи. Мы не для того крестим, чтоб человек не болел, а для того, чтобы он стал христианином, последователем Христа». Но люди почему-то не хотят это понимать. Вот недавно — очень, очень огорчило это меня — звонок: «Мы хотим обвенчаться, сколько это будет стоить?». Я говорю: «Вы же не в магазин звоните, вы звоните в церковь. Мы предлагаем пожертвовать, помочь храму, да, но если у вас нет денег, приходите, вас бесплатно обвенчают». Не пришли, конечно.

Еще один случай — молодая особа, надменная очень, ни «здравствуйте», ни «благословите»: «Нам нужно окрестить ребенка. Что для этого надо?». Вот у них у всех такая формула! Я спрашиваю: «В церковь ходите?». — «Редко». — «Кто такой Христос, знаете?». Тут она вдруг резко поворачивается и говорит: «Нам этого не надо, я не за этим к вам пришла!». Я не могу до сих пор успокоиться, так это меня оскорбило! Ну зачем крестят? Затем, что это модно. Спрашиваешь: «Вы верующие люди?». В ответ слышишь: «Крещеные». Но это же совсем разные вещи! Вот такая проблема, и все духовенство, видимо, с нею сталкивается: люди хотят быть крещеными, но не хотят быть христианами.

Но вот у меня в храме сейчас очень хорошо, я доволен, спокоен, благодарю Господа: в свое время был неспокойный приход, сейчас все стабилизировалось, образовалась духовная, церковная семья. И я всегда общаюсь с прихожанами как со своими детьми, даже проповедь говорю им без какого-то официального обращения, просто говорю: друзья мои, сегодня праздник такой-то… Люди не ощущают преграды между нами, они чувствуют отеческое отношение. Мы общаемся без помпезности, без каких-то искусственных интонаций, понимаете?

— Люди приходят к Вам с самыми разными проблемами… А с какими в основном? Житейскими, духовными?

— Люди спрашивают совета — иногда, например, как имущество делить. Я говорю — идите в юридическую консультацию, я в этом не специалист. Религиозные вопросы, жизненные, нравственные — вот здесь священник должен посоветовать. Есть воля Божия, есть воля человеческая. У меня был случай, когда я попал в очень неприятную, тяжелую ситуацию и понял, почему — потому что хотел свою волю показать. Господь нас специально сталкивает с тем, что мы должны в себе осознать, чтобы мы потом помогли другим людям. Ко мне приходят часто и говорят: «Батюшка, вот я работаю, но мне не нравится эта работа, я хочу с нее уйти». — «А куда ты уйдешь?» — «Не знаю, но найду». А я говорю: «Не уходи, пока не найдешь». Ну что, один ушел вот так с работы, которая не нравилась, и потом полгода ходил, искал другую! Поэтому я всегда говорю из своего опыта: не надо спешить в таких вещах.

Общаясь с народом, надо быть осторожным. Иногда ко мне приходят посоветоваться в связи с семейными конфликтами, и я говорю: «Это ваш внутренний семейный вопрос, это вы должны сами рассудить». Сейчас очень много разводов, мужчины изменяют, уходят, женщины тоже уходят. Когда брак уже распался, остается только сочувствовать. Часто конфликты возникают из-за веры: жена с ребенком ходит в церковь, а муж против этого и устраивает скандалы. И здесь надо вспомнить слова Христа: и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется (Мф. 10, 22); Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его (Мф. 10, 34-36).

— Вот уже три десятка лет, как Ваша жизнь теснейшим образом связана с бесценным памятником Сергиевой Руси — Звенигородским Успенским собором. Как складываются Ваши отношения с культурно-музейно-научным сообществом?

Звенигородский Успенский собор в лесах     

—У меня очень хорошие, теплые отношения со Звенигородским историко-архитектурным музеем¹. Музей в советские годы спас от разрушения и монастырь, и наш храм. Здесь работал Игорь Грабарь, он открыл фрески Андрея Рублева. Благодаря музею сохранился иконостас XVII века, старинные книги, иконы. 35 лет назад, когда я приехал в Звенигород, Саввино-Сторожевский монастырь еще не действовал, на его территории был музей, директором которого был Владимир Васильевич Ковтун. И случилось так, что умерла его мама, и он, хотя был членом партии, пригласил меня: «Мама была верующим человеком, хочу похоронить ее по-христиански». И с этого у нас начались с ним добрые отношения. Он увидел, что я не напористый, не фанатик, и мы смогли спокойно с ним разговаривать. И в начале 90-х Владимир Васильевич сказал мне: «Вы можете приходить в монастырь и служить, когда считаете нужным, может быть, на церковные праздники». Так мы начали служить в монастыре, тогда еще не переданном Церкви. Я всенощную служил здесь, в Успенском соборе, а утреннюю пасхальную службу служил уже там. Совершали крестный ход, чтобы придать, таким образом, какое-то дыхание жизни монастырю. И хотя соборный храм в монастыре у нас стоял без иконостаса, с одним только престолом, народ приходил. Начало богослужениям в монастыре положил приезд 30 июля 1990 года епископа Можайского Григория. После Литургии на Городке у нас был первый крестный ход от нашего храма в монастырь. Народу было — тьма, и все спрашивали: «Ну что, батюшка, когда передадут монастырь Церкви?». Это было за пять лет до официального открытия монастыря; в 1995 году меня и директора музея пригласил к себе Святейший Патриарх Алексий и предложил мне должность наместника Саввино-Сторожевского монастыря. И вот я стал наместником. Дел очень много было: надо было все документы оформить и Устав монастыря утвердить, и оформить монастырь как юридическое лицо. А у меня совсем не было опыта монастырской жизни. Я же монах, живущий в миру! Создавать монашескую общину мне было очень трудно. Я больше двух лет трудился и, как говорится, весь вышел. И поехал к Патриарху и сказал: «Я выполнил все, что мог. Больше уже ничего не могу, поэтому оставьте меня, пожалуйста, здесь, на Городке». И Святейший не отказал мне, поскольку я ведь добровольно пришел в монастырь. Вот так и остался здесь, в Успенском соборе. А Владимира Васильевича перевели в Москву, и сейчас директор музея — Галина Александровна Стоенко, она наша постоянная прихожанка и регент нашего хора. А ее заместитель по научной работе Дмитрий Седов — первый мой помощник во всех наших делах, за Димой я как за каменной стеной.

В соборе постоянно ведутся реставрационные и исследовательские работы, археологи идут вглубь, исследуют его фундамент. Это очень интересно — на чем основывался тогда, в XIVвеке, храм. Вот ведь архитекторы были, хотя институтов не кончали. Клали большую плиту, на нее еще одну плиту, потом еще одну плиту… Как в Евангелии сказано: основание на камне. Поэтому он стоит больше шести веков. Комиссии постоянно приезжают, из Министерства культуры, из Управления по охране памятников истории и культуры. Мы все делаем здесь за свой счет, за счет прихода то есть. И Вы видите, что храм в лесах, но молитве нашей это не мешает.

— Вы устаете от постоянного потока людей, от такого количества дел, проблем? Что Вас поддерживает — любовь, может быть?

— У меня бывает такая усталость! Вот, воскресенье: большая Литургия, проповедь, панихида, молебен… Бывает так, что у нас заболевает второй священник — я один делаю все. Я прихожу домой и говорю, что не могу за стол сесть и чаю попить, мне нужно хотя бы минут пятнадцать полежать. Мне скоро 85 лет будет, и нужен какой-то покой, отдых. Но, вы знаете, не зря врачи говорят, что движение — это жизнь. Поэтому общение с людьми для меня — это жизнь, и если по каким-то причинам я уйду от службы, я погибну сразу.

Рано утром, когда еще никого нет в храме, я зайду, поправлю лампадки, приложусь к иконам. Вчера была служба, народу было много, а сейчас я один в храме, и для меня это какая-то особенная атмосфера — ощущение святыни…