Я – готов

Сегодня 40 дней, как преставился протодиакон Евгений Трофимов. Этого удивительного человека наших дней вспоминают собратья и сослужители по Елоховскому Богоявленскому собору.

Протодиакон Евгений Трофимов с Евангелием. Фото: Сергей Фарковец

«Пусть другие радуются»

Протоиерей Борис Обрембальский:

– Отца Евгения нельзя было не любить. Я даже по своим детям видел, насколько они его любят. Когда у меня старшие сыновья учились в воскресной школе, помню, однажды младший из них уснул. А отец Евгений говорит всем остальным детям: «Тсс. Ребята, Дениска пока спит, давайте будем тихонько учить уроки, ладно?» Он там, бедный, спал, а отец Евгений шепотом провел занятие. Всем понравилось. Всё запомнилось. Слушали очень сосредоточенно.

Вся жизнь отца Евгения связана с воскресной школой. Я ее долго возглавлял и знаю, что, бывало, другие отцы не ходили, пропускали занятия, а отец Евгений всегда тут как тут. Ни разу не помню, чтобы он проманкировал. Всегда с удовольствием с малышней возился. Его конек – это были как раз самые младшие – 5–6–7-летние. Его даже приглашать к ним ни на какие мероприятия не надо было – ни он, ни дети не понимали, какой же вообще праздник без него!

Ездить он никуда не любил. Разве что разочек в Псково-Печерский монастырь наведался да в Оптину. А так он был домосед-предомосед. Было у него такое излюбленное занятие: выйдет на балкон и смотрит на звезды.

«Я просто сижу, – делился с нами, вглядываясь куда-то и в тот момент вверх, – и смотрю на звезды. Это так удивительно! Это так…» «Так тебе надо телескоп купить!» – тут же спохватывались мы.

А он был из тех, кто и так всем и всегда был доволен. Что есть – то и прекрасно. Не было у него этого рвачества: еще, еще… Он даже, бывало, купит себе какую-нибудь вещь, даже что-то необходимое – телефон, например, – а потом повертит так, покрутит в руках эту новую коробочку: «Да зачем мне?..» – хмыкнет. Возьмет да и подарит кому-то. Еще и съязвит: мне, мол, эту штука не понравилась. Как будто это он такой привередливый. Да нет же! Это просто радость кому-то доставить – для него важнее было.

«Да зачем мне?..» – хмыкнет. Возьмет да и подарит кому-то – свой телефон, часы, еще что-нибудь… На радость

Так и часы себе как-то приобрел, полюбовался ими: «А! Мне не надо!» – и протягивает…

«Пусть другие радуются» – он как-то так жил. Но, возможно, именно поэтому он сам и был всегда радостным: что отдал – то твое.

У него было потрясающее качество: он никогда не обижался. Сколько я его помню, он всегда – на каком-то внутреннем подъеме. Вся его жизнь была – радостная. Все, кто его знают, не помнят его другим. Эта внутренняя радость в нем и на службах ощущалась. Его даже специально просила детвора из воскресной школы, чтобы он у них на праздник служил. Детям радость как-то особенно и самим внутренне присуща.

Помню, он уже преставился, мы разговорились с людьми, которые в силу физических немощей всего-то два раза в год в нашем храме бывают – на Рождество и на Пасху. «Так это тот отец Евгений почил, который на праздники служит?» «Да», – говорю. И вот эта женщина рассказывает: «Он подошел в этом году к моему сыну, и он нас помнил! А мы всего-то на эти ночные службы два раза в год выбираемся. И он говорил с моим сыном! А у меня мальчик очень замкнут…» – не знаю, возможно, у него аутизм, но она говорила об их общении как о чуде.

Протоиерей Борис Обрембальский Отец Евгений вообще мог к любому человеку подойти. Просто и с ходу со всеми знакомился. Сразу в общение вступал. Помню, он по собору идет в алтарь, я его там уже жду на входные молитвы, а он к каждому подойдет, обнимет, поцелует. Тому пару слов скажет, другому. «А это кто?» – потом уточнишь. «Так это сторож новый! Ты, что, не знаешь?!»

Он со всеми общался. Ни на сан, ни на звания не смотрел – все для него люди интересны, приятны были.

Точно так же и после службы: он-то, диакон, уже идти может, а у меня еще какие-то требы; молебен служу, смотрю: он так по храму и ходит, общается со всеми. Мы даже шутили над ним: «Пока всех не поцелуете, домой не уйдете?»

Настолько он был простой. Добродушный. Как-то всех вмещал в сердце. На панихидах, кстати, очень любил молиться. То есть он и усопших не забывал.

Очень не любил, когда кого-то осуждали. Тут же уходил от всего этого.

Если над кем и мог поехидничать, так только над собой. Выставит себя в каком-то смешном виде, чтобы у всех настроение подтянулось.

Юродствовал даже понемножку. Но не знающие, что к чему, порою и насупятся на него: да что он, мол, о себе возомнил?! Вслушаешься, а он: «Я непревзойденный… Высочайший талант!» – и видно же, как его самого при этом от смеха распирает. А люди могли озадачиться. В лучшем случае за чудака принять. Мы-то, конечно, прекрасно понимали, что он паясничает. Но может быть, он и специально так на себя чье-то негодование вызывал. Были у него такие задатки к юродству. Те, кто его видели впервые или редко, отворачивались, помню, интересуясь: «А что это он о себе такого высокого мнения?»

Да нет же! Он был сам очень скромный. Тихий. Просто замечательный человек.

Когда всерьез, он про себя очень просто говорил: «Да что… Нигде не учился. В семинарии и там экстерном заочно. В хоре не пел. Самоучка, в общем».

Но он обладал таким мягким изумительным тенором. Какая-то в его пении всегда чувствовалась нежность.

Всю свою жизнь отец Евгений посвятил служению в Елоховском соборе. Прихожане в нем просто души не чаяли. Он всегда помнил, у кого какие трудности по жизни, что с родными. Молился за всех. Ему записочки всегда доверяли. Знали, что он их за богослужением несколько раз прочитает.

Очень ценил соборные елоховские традиции. Помнил всех архидиаконов, протодиаконов, подражал тем корифеям

Отец Евгений очень ценил соборные елоховские традиции. Всех еще времен патриарха Пимена архидиаконов, протодиаконов помнил. Их тогда почему-то принято было по имени-отчеству называть (отец такой-то – так тогда только к священникам обращались). И вот он постоянно перебирал их: «А Василий Иванович всегда паремии Великим постом читал…» и т.д. Сам подражал еще тем корифеям: придет как всегда пораньше, все пересмотрит перед службой, всё почистит, закладочки заложит. Так он и после службы еще оставался: «А! Вы, семейные, идите домой!»

А сам марафет в алтаре наводит. Всё перетрет. Каждую пылинку сдует. Он был чрезвычайно аккуратен. Это в маму – Валентину Николаевну. И он это качество, точно в память о ней, берег. Сам весь всегда выстиран, выглажен, идеально пострижен.

Смерть родителей – папы Вячеслава Николаевича и мамы – он очень глубоко переживал. Но при этом он всё всегда воспринимал с каким-то основательным размеренным спокойствием – уповая на Промысл Божий.

Родителей, просто людей преклонного возраста, старшее духовенство чрезвычайно почитал. А с другой стороны, он и к молодежи всегда уважительно относился…

У нас же диаконы, священники сорокоусты служили – это первые 40 Литургий после рукоположения. Человек еще ничего не знает, путается во всем. Другие могли и шикнуть, и… чего только не бывает: и кадила летают по алтарю. Тоже же у служащих нервы не железные, если этот поток неумех и не прекращается еще никогда… А отец Евгений всегда спокойно ко всем и всему относился: «Так – значит, так. Не умеет он пока иначе».

Подскажет всегда что-нибудь потихонечку. С ним служить все любили. Кто-то что-то напортачит, а он ему так ласково-ласково что-то возьми да и скажи! Человек прямо на глазах – настолько эта реакция была внезапна и неожиданна – перерождался. А отец Евгений сразу так замнет все даже самые вопиющие ляпы: «Да ладно! Он научится».

Спроси сейчас любого из священников, диаконов, кто проходил у нас сорокоуст, об отце Евгении, все подтвердят: с ним легко и просто служилось.

Он молился. Это и было главным содержанием его жизни. А всё, что вовне, как-то прилагалось, устраивалось само собой.

Он молился. Это и было главным содержанием его жизни

Еще в нем была всегдашняя готовность предстать пред Богом.

Я очень любил служить вместе с отцом Евгением. Я его вообще считал своим «семейным диаконом». Когда кого из родных покрестить надо было или повенчать, я – к нему.

«Всех моих сыновей вместе с тобою венчать будем». – «Конечно. А кто еще может? Только я так могу», – начинал было он задираться по своему обыкновению.

Такая в нем всегда веселость была! Задор какой-то мальчишеский.

И вот мы служим с ним нашу последнюю службу накануне Вербного воскресенья. Он вдруг начал подкашливать… Я оглянулся. «Отец Евгений, – говорю, – что-то у вас кашель…» – (а тогда уже как раз пошла волна заболеваний, храмы стали закрываться). «Нет-нет, – тут же запротестовал, – это у меня не тот кашель, другой…»

А потом помолчал и поворачивается: «Ну, вообще-то, отец Борис, я всегда готов».

Он часто так говорил: «Я всегда готов». И это были не просто слова…

«Никто не готов», – стал я ему перечить тогда. «Я знаю, – соглашается. – Но всё равно… Я готов».

Он так и жил, чтобы, будто по слову преподобного Амвросия Оптинского, как колесо – лишь слегка касаться земли. Был всем для всех (см.: 1 Кор. 9: 22). Всем услужить старался. На себя брал удар. Что-то ангельское в нем такое было, монашеское – неземное.

Так мы с ним и дослужили тогда Всенощную под праздник. А в 23:59 раздается звонок:

«Отец Борис, температура у меня очень высокая. Я завтра, может, не приду…» – «Отец Евгений, конечно, не надо никуда ходить! Лечитесь».

На Вербное воскресенье температура у него всё ползла и ползла вверх. Так он попал в больницу, хотя не хотел в нее ложиться: «Я всё равно, знаю, умру. Оставьте меня лучше дома».

Хотел умереть в своей обстановке, тихо, среди икон.

В этих его словах: «Я всегда готов» – не было никакой гордости. Это просто смирение перед Божией волей.

«У нас в соборе все юродивые»,
а отец Евгений был уникальным в своем роде импозантным юродивым

Протодиакон Николай Платонов:

– С отцом Евгением мы познакомились как раз перед тем, как меня назначили клириком в Елоховский собор. В 1998 году мы вместе служили на Светлой седмице в Софрино, а с сентября – уже в соборе.

Это добрый, веселый, порядочный, жизнерадостный человечек. Всегда с улыбкой. Всех приветствует, со всеми целуется. Всем радуется.

Все его наверняка помнят. Еще и потому, что он всем дарил подарки. Мне он, например, подарил и сотовый телефон, и – незадолго до смерти – часы…

«Отец Евгений, – говорю, – зачем ты мне такие подарки делаешь?» – «Чтоб ты меня помнил».

Он мне вообще в последнее время нет-нет да и скажет: «Ты отпевать-то меня будешь?» – «Отец Евгений, да поживи еще! Какой отпевать! Перестань!» – «Ну, смотри».

Протодиакон Евгений Трофимов - слева. Фото: Сергей Фарковец

Отец Евгений все-таки непростой человек у Бога. Видимо, по молитвам его родителей, которые были очень верующие люди, Господь ему что-то открывал. Прямо пророческие моменты иногда бывали. Ему постоянно какие-то сны снились. Он от них отмахивался. Но они сбывались! Снится ему, например, что отец Николай Степанюк лежит в гробу, а рядом у гроба отец Матфей Стаднюк. И это он лет 7–10 назад увидел. Тогда отец Николай был в силе, а отец Матфей, наоборот, после инсульта в немощи. Так что казалось, это что-то невероятное: как может уже быть иначе? Отец Евгений и отбрасывал все эти откровения. Но вот проходит время, и мы всё это вспоминаем: отец Николай действительно раньше ушел, а отец Матфей восстановился и прощался с ним у его гроба.

А в этом году накануне всей этой пандемии отцу Евгению три всадника приснились. Рассказал. А он у нас еще за алтарем в соборе богослужебный журнал обычно заполнял, и вдруг поднимает глаза как раз от всей этой своей писанины и спрашивает у молодого отца настоятеля Александра Агейкина:

«Отец Александр, вы готовы умереть?» – «?!»

Врасплох застал.

«Да мы готовы, – отвечает отец Александр, – у нас уже есть опыт: отца Николая, отца Матфея хоронили…»

Вдруг поднимает глаза и спрашивает молодого отца настоятеля Александра Агейкина: «Отец Александр, вы готовы умереть?»

Вот так оба и они ушли: сначала отец Александр, а следом отец Евгений.

Служил отец Евгений всегда истово. Даже там, куда и не просили, как-то, бывало, отметиться успеет. Его не назначают, а он всё равно: «Я “паки-паки” скажу!» – «Да успокойся ты, пускай молодые диакона скажут». – «Нет, у нас так принято. Так положено».

Так как он давно служил в Елоховском соборе, то все эти соборные традиции он и знал как никто. Если вдруг что не так, он тут же останавливался, замирал: «У нас такого никогда не было».

Это безотказный человек. Если что-то на службе требовалось, делал беспрекословно. В нем какое-то такое с детства было воспитание – покладистый, послушный. Знающий, но послушный – редкое сочетание.

Его буквально не унять было. Уже останавливаешь: «Да пускай ставленники читают. Что ты сейчас читать будешь?! Давление поднимется». – «Нет, у нас так положено в соборе. Я и в мученике Никите (приписной к Елоховскому собору храм на улице Басманной. – Ред.) читаю. Никто там так не может прочесть…»

Это особенно если касалось каких-нибудь сложных великопостных служб или праздничных.

У него было замечательное чувство юмора. Бывало, я в отпуске, не мог приехать на службу. И вот он служил с архиереем, так потом и признавался: «Я был во всей своей красе. Прославился».

Еще при отце Матфее любил покрасоваться: «Мое мастерство взошло за грани границ», – это про свое певческое, диаконское дарование.

Протодиакон Николай Платонов Мы потом и сами вошли в роль и всегда ему придумывали всё новые и новые эпитеты: «Великолепное! – (он кивает в ответ, соглашается). – Какое красивое» и т.д. Даже отец Матфей ему подыгрывал: «О! Наш архидиакон идет!» – и отец Евгений в ответ весь аж светится, сияет.

А то заболел как-то, сообщаем отцу Матфею. «Как заболел, он и так больной, да еще заболел?» – отшутился отец протопресвитер, по-украински на свой манер протягивая «о».

Отец Матфей вообще говорил: «У нас в соборе все юродивые».

А когда мы выразительно смотрели на него и он понимал, что и сам «под эту статью» подпадает, тут же поправлялся: «А я бложенный».

Так что у нас всё это было в порядке вещей. А отец Евгений просто многократно усиливал – есть такой прием, что можно и страсти свои доводить до абсурда, чтобы просто уже смешно становилось: «Конечно-конечно, я самый-самый… Да что там в соборе, во всей Русской Церкви…»

Но потом почему-то при отце Александре Агейкине у нас эти бенефисы отца Евгения прекратились. Как-то он стал всё больше помалкивать про свое мастерство и прочее.

А еще, помню, отслужив раннюю Литургию, он всегда приходил перед поздней к отцу настоятелю. «Так, отец Александр, причастников было столько-то… То-то, то-то, то-то, то-то» – отчитывался. Я всегда удивлялся: зачем? Отслужишь, уйдешь потихонечку. Молча. А он еще и докладывать что-то ходил. И вид у него всегда такой веселый, как будто он нечто важное и замечательное предпринял.

«Отец Евгений, ну хватит болтать. Молчи ты, – бывало, донимали его не столь шибко любящие ублажать начальство собратья. – Что ты ходишь, как скоморох? Шут какой-то!» «Ну, надо же это… Чтобы настроение у всех хорошее было…» – улыбается растерянно. – «Ты иногда своим настроением и подставить можешь…» – «?!»

А потом сам было понял. У нас отец настоятель Александр Агейкин любил вслух все духовенство собора поминать на Херувимской. А мы договоримся между собою отцы, кто там кого подменит, а начальству не сообщаем. И вот…

Стоит отец настоятель и называет всех клириков вслух: «Протоиерея Александра, протоиерея Бориса, протодиакона Николая, протодиакона Евгения, протодиакона Михаила, диакона Алексия…» – «Путешествующего», – суфлировал стоящий рядом отец Евгений. Настоятель хотел было дальше продолжать, но тут поворачивается: «Как это путешествующего?!» Тот понял: стуканул… Вольно-невольно, а собрату теперь выкручиваться надо.

«Язык твой – враг твой. Можешь ты молчать?» (в этот-то момент он молчал обычно).

У него-то самого была какая-то такая детскость, непосредственность. Ему и влетит, а как-то недолетало. Он про себя вообще мог проюродствовать: «Я как кузнечик, у меня ручки тоненькие, ножки тоненькие, живот большой». Ну что с такого возьмешь! Он сам смирялся, что его смирять-то? А другим доставалось…

Но однажды вот что случилось. Как-то раз они с Сергеем Марковичем в алтаре Никольского придела были, разговорились. Там Боголюбская икона Божией Матери – такая большая, в рост, где-то полутораметровая, на постаменте стояла. И вот они присели, болтают… И вдруг икона сама в воздух поднялась и на пол рядом плавно так опустилась. Тут они, конечно, и примолкли.

Вдруг икона Божией Матери сама в воздух поднялась и на пол рядом плавно так опустилась

«Божия Матерь нам знамение дала, чтобы мы в алтаре не болтали», – говорил потом он.

Добрый человек. Многое предчувствовал. Когда он мне уже незадолго до своей смерти часы подарил, я всё отнекивался: «Да брось ты! У меня есть часы! У меня вообще золотые часы есть. Что ты мне даришь свои?» – «Нет-нет-нет, у тебя больно такие сурьезные часы, а вот эти тебе круглые с пиджаком пойдут!»

Он сам такой эстет был, это у него в отца Вячеслава Николаевича, – и он строго придерживался унаследованного некогда чувства стиля. Я-то, бывало, на машине за рулем в какой-нибудь футболке по жаре приеду. А он – нет. Всегда в пиджаке, по ненастной погоде – в плаще, с зонтиком, в шляпе. При параде, в общем. Почему, говорят, важно, чтобы в армии все были с иголочки, да и в монастырях тоже опрятность, если уж ты не совсем юродивый, нужна? – Это внутренне мобилизует, помогает следить за собой.

А отец Евгений – такой импозантный юродивый был. Тоже – редкое сочетание. Царствие Небесное!

Как в нем всё это умещалось?!

Протодиакон Михаил Гречишкин:

– Отец Евгений – добрейшей души человек. Помню, у меня мама больна была, отлучиться надо… Только скажешь – тут же откликнется, поможет, подменит.

Редко сам о чем попросит. Разве что вот когда его брат, священник Николай, соборование проводил, отец Евгений отпрашивался с ним послужить. «Лучше, – говорил, – я потом еще лишние службы возьму».

Протодиакон Михаил Гречишкин Но куда ему еще «лишние» отдавать. Его и так не унять было. Все ектеньи всегда сам скажет. «Отец Евгений, ты же Евангелие читал, давай я ектеньи скажу». – «Нет-нет-нет, я возглавляю, – всегда так со смехом подчеркивал, – я буду говорить ектеньи». – «Ну их же самый молодой произносит…» – «Нет-нет, при патриархе Пимене их архидиакон Стефан произносил всегда. Так что я буду!»

Поэтому, наверно, отец Матфей его «наш архидиакон» и называл.

Он вообще архидиакона Стефана Гавшева вспоминал часто. «В будни он вот так служил», – и точно повторит его манеру; «А в воскресный день празднично», – и отец Евгений, смотришь, как-то особо на воскресной Литургии воодушевлен…

Важна для него была преемственность. Он такие тетрадочки вел, всё записывал: как и что на какой службе совершается. Это сейчас богослужебные указания издаются, а раньше еще ничего этого не печаталось. А некоторые великопостные службы вообще раз в год бывают. Одно дело, когда ты 20 лет подряд служишь, потом уже выходишь, и всё сразу в памяти всплывает. А если еще опыта такого нет, теряешься. А у него всегда все было под рукой.

«Слушай, я тебе разве что на неделю могу дать переписать тетрадку», – однажды предложил он мне, видя, как я заинтересовался его конспектами.

Сколько же я там почерпнул всего! Всё было у него расписано: когда кто что делает, произносит – священник, диакон, чтец.

За богослужением четко и внятно читал, каждое слово было понятно: отец Евгений смысл до всех донести старался

А как он сам за богослужением четко и внятно читал! Каждое слово было понятно. Иной чтец или диакон, бывает, что-то там бубнит себе под нос. А отец Евгений смысл до всех донести старался. Читать он очень любил. Всё в шутку говорил: «Вот возьмут меня в Кремль чтецом!» – мы его давай в ответ осаждать, а он все как-то похорохориться пытался.

Шестопсалмие всегда почитать вызовется. Он вообще был в авангарде. За ним не поспеешь. Этой ревностью к службе, может быть, и определяется готовность предстать пред Богом.

У нас в соборе одно время протодиакон Сергий Сапронов служил, он постарше. Пойдет служить Акафист у мощей святителя Алексия Московского, так отец Евгений весь испереживается аж: так ему и самому охота было постоять там, попеть. Но уступал, конечно. Старших он очень почитал. С детства в глубоко верующей патриархальной семье воспитывался. И потом скольких подвижников на своем веку повидал.

И с такой радостью он всегда потом в воскресную школу стремился – передать, поделиться тем, что знает. Дети его со всех сторон облепят, что-то спрашивают у него, он отвечает. Никогда там занятий не пропускал. Сколько поколений он вырастил!

Очень внимателен был к каждому человеку. Идет по собору – со всеми здоровается. Но он и чуть ли не к каждой иконе подойдет, ко всем мощам приложится. Помню, мне еще одна раба Божия как-то такую «претензию» предъявила: «Почему вы, когда здороваетесь, никогда не целуетесь?!» – «А чего это вдруг?» – уставился я на нее. «Вот отец Евгений всегда целуется…» – «А-а».

Но он – неподражаемый.

Однажды паломники какие-то с Рязанщины приехали, так им так понравился его голос за богослужением, что они его и после службы вызывали из алтаря на солею, чтобы он им там что-то еще спел. Он потом об этом сам очень весело рассказывал.

А какой он аккуратист был. Соберет перед службой всех алтарников вокруг себя, чтобы они ему там пуговицу застегнули, там поправили что-то… Расчесываться очень любил. И бороду причешет. «Подождите-подождите! Не начинайте! – все оглянутся. – Сейчас я расчешусь».

Всё пригладит, приладит. И тогда уже – открываются царские врата: всё, отец Евгений готов, можно начинать.

Отец Матфей подшучивал над ним, что, мол, вот и ботиночки-то начищены, а тот еще и утрировал: «Да-да, и сейчас я еще причешусь».

Но эта рачительность у него во всем была. Как он алтари начищал! Не подпускал нас просто. Сам всё выдраивал во всех трех приделах к праздникам: и в центральном, и в Благовещенском, и в Никольском. Мы за ним как за каменной стеной были. Патриаршее богослужение – так мы даже не волновались. Он раньше всех придет, все поправит, поставит, как надо, – все закладки на месте, всё идеально ровно, по местам, блестит.

И тут же, чтобы сбить этот пафос, пойдет еще и доложит на себя: «Отец Матфей, я всё протер, всё сделал, всё готово». «Ну, хорошо-хорошо», – батюшка одобряет, смеется.

Так же и отцу Александру Агейкину во всем отчитывался, предупреждал его. Если завтра, допустим, будет отсутствовать, а это были единичные за все годы случаи, – обязательно начальство в известность поставит. Ну кто из нас еще к этому так прилежен? А у него просто воспитание такое было.

Это поразительно, как в нем всё это умещалось – какой-то огромный размах: от величавости до услужливости всем и каждому, от гиперинициативности до послушности.

Какой огромный размах был в нем: от величавости до услужливости всем и каждому, от сверхинициативности до послушности!

Помню, пришел какой-то батюшка и попросил ему помочь при служении панихиды. И отец Евгений ему не отказал, не воспрекословил. Хотя была Светлая седмица. Не стал вразумлять священника. А отец Николай Воробьев, ключарь собора, отвел уже потом самого отца Евгения в сторонку: «Ладно-то батюшка молодой. А ты, что, не знаешь? На Светлой седмице панихиды не служатся, только литии». А тот сразу: «Батюшка, простите! Батюшка, простите!» – на себя удар всегда брал.

Не оправдывался. Вел себя по-монашески. Всё старался никого не обидеть. Если чувствовал, что что-то такое назревает, он просто отойдет, чтобы не соблазнить кого каким-то словом, жестом. Очень тонко чувствовал всегда, что происходит. Даже какое-то предвидение у него было. Старался, бывало, как-то разряжать обстановку: шутку какую-то ввернет, эпизодик из фильма расскажет. Отвлечется человек, фильм начнет вспоминать, так и рассеется какая-нибудь буря.

Мне кажется, отец Евгений угодил Богу. Сам-то он себя унижал – это хорошая черта. Но Господа всегда как-то порадовать старался.