Окуджава

Предлагаем вниманию читателей портала воспоминания Светланы Викторовны Сидоровой, вдовы известного патролога Алексея Ивановича Сидорова, профессора МДА, о встречах с Булатом Шалвовичем Окуджавой.

Булат Окуджава

– В следующий номер нужен Окуджава, его песни в кинофильмах. Окуджаву все знают, поэтому никаких Америк открывать не надо, – сказал нам редактор журнала «Советский экран» и, давая понять, что мы его больше не интересуем, открыл записную книжку и потянулся к телефону.

Людочка тогда собиралась во ВГИК на киноведческий факультет, потому и устроилась в «Советский экран» внештатным корреспондентом, и я тоже вместе с ней.

– Ты же знаешь, как мне все это трудно, – говорила Людочка.

К телефонному звонку готовились, то есть переживали будущий разговор, целый день (не потому, что первое интервью, а потому что Окуджава). С чего начать и о чем спрашивать, если все вопросы ему уже давно заданы, а если какие и остались, то ответы на них – в его стихах, прозе, песнях. И мы решили не обдумывать беседу заранее, рассчитывая на то, что разговор сложится сам собой. К вечеру Людочка позвонила.

– Мы представляем «Советский экран», – сказала она, когда Окуджава подошел к телефону.

– Что, что?!

– Нет, конечно, не советский экран, а журнал «Советский экран», – пугается Людочка.

– А, журнал знаю, но от «Советского экрана» у меня вчера уже были: Саша Д., представился поэтом, но это ничего не значит, приходите, пожалуйста.

…И вот уже непоправимо нажата кнопка звонка (хоть бы не было дома!), соединяющая неуловимой ниточкой с тем, кто находится за дверью, в единое целое…

Окуджава был для нас… как это обозначить, чтобы не сбиться на шаблон, – спасательным кругом в мире, где, казалось, не было никакой возможности освободить наш «пленный дух». Его имя вселяло надежду на полноценную жизнь души. Оно было символом той так нами ценимой душевной жизни, в которой мы целиком отдавались желанию жертвенности, любви, дружбы. Понятно, всегда всего этого было мало, ведь дух-то все равно оставался «пленным».

Его имя вселяло надежду на полноценную жизнь души

Одним словом, Окуджава просто был необходим нам, «чтоб не пропасть поодиночке…».

А тут какой-то «Советский экран», какие-то внештатные корреспонденты, с которыми почему-то не хотелось отождествлять себя…

Кто бы мог предположить, что это «интервью» продлится целый год, хотя встреч было не так уж и много.

– Только кормить вас нечем, разве что хлеб с маслом, – сказал он после того, как мы благополучно завершили нашу первую встречу.

Правда, надо сказать, что свое первое задание мы чуть не завалили.

– Как же так, Саша Д.? – спросила Людочка, когда мы, заставив себя преодолеть смущение, устроились в предложенных нам креслах.

– Да, и я тоже удивился. Он себя довольно странно вел, вопросов не подготовил, спросил только, каких я режиссеров люблю. Поговорили о том о сем. Я и говорю ему: «У вас вряд ли что получится, молодой человек…». Он ответил: «Да, скорее всего ничего не получится», – и ушел. Вот, и авторучку забыл.

Но ведь и мы не подготовились, и собирались начать беседу с такого же вопроса, с вопроса о режиссерах! Поэтому, чтобы спасти положение, нам ничего не оставалось, как срочно признаваться, что в роли корреспондентов впервые.

– Ну, ничего, – сказал он на это, – давайте попробуем вместе. Например, вы меня спрашиваете, пишу ли я песни по заказу или используются уже написанные? Может, это и не очень интересно, но предположим, что интересно. А я отвечаю: «Писать песни по заказу не люблю». А вы спрашиваете: «А почему?» Ну, спрашивайте, спрашивайте.

– А почему?

– Песня, написанная для сюжета, направлена на его внешнюю сторону, она третьестепенна. Нужна же песня, раскрывающая психологическую подоплеку фильма. Для этого не нужно писать, нужно брать знакомые вещи, тогда они работают ассоциативно, неодносложно. Но два «попадания» все же были. На мой взгляд, одна из удачных – песня, написанная для «Белого солнца пустыни». И еще, наверное, «Мы за ценой не постоим» к кинофильму «Белорусский вокзал»… А вы тоже думайте, думайте над вопросом.

И Людочка отваживается, утешенная его доброжелательностью:

– Булат Шалвович, когда читаешь вашу повесть «Похождение Шипова», невольно задумываешься о мультипликационном фильме. Ведь мультипликация располагает неисчерпаемыми возможностями пластического воплощения материала.

– Впервые от вас это слышу. Но теперь и я начинаю думать, что это и впрямь удачный материал для мультипликации, но согласны ли с моей точкой зрения мультипликаторы? Вот в чем вопрос…

Мы просим его рассказать о первых работах в кино.

– В 1964-м или в 63-м году, ну это не важно, пришел ко мне, я тогда жил в Ленинграде, неизвестный мне режиссер и предложил сделать вместе с ним картину, военную комедию. Он так увлеченно говорил, что очень мне понравился, и мы подружились. Работали мы в Ялте, в Доме творчества. Владимир Мотыль давал мне отдельные эпизоды, а я писал. Так появилась «Женя, Женечка и ‟катюша”».

Пока писали сценарий, было смешно. А потом перечитывали и ничего смешного не находили, приходилось переделывать. Написать военную комедию оказалось очень сложной задачей, ведь предстояло показать способность человека остаться таковым в нечеловеческих условиях…

Написать военную комедию оказалось очень сложной задачей, ведь предстояло показать способность человека остаться таковым в нечеловеческих условиях

Мягкий свет торшера настраивает на неспешную созерцательность и успокаивает. Скованность исчезает, Людочка придумывает все новые и новые вопросы, а я позволяю себе лишь изредка включаться в разговор, довольствуясь ролью наблюдателя: в конце концов, ей поступать во ВГИК, а не мне… И ничто мне не мешает остаться один на один и с ним, и с его комнатой.

Вот комната эта, храни ее Бог,
Мой дом, мою крепость и волю.
Четыре стены, потолок и порог,
И тень моя с хлебом и солью.

В ней все соразмерно желаньям моим,
То облик берлоги, то храма.
В ней жизнь моя тает – густая, как дым,
Короткая, как телеграмма.

И в комнате этой ночною порой
Я к жизни иной прикасаюсь,
Но в комнате этой, отнюдь не герой,
Я плачу, молюсь и спасаюсь…

Хлеб с маслом был очень кстати, ведь пообедать нам удавалось не всегда. Я тогда работала инженером-сметчиком в строительном управлении, и мне часто приходилось целый день ездить по объектам, находящимся в основном за пределами Москвы. А про Людочку и говорить нечего: санитарка, койко-место в общежитии, суп из свежемороженой селедки (тогда это была самая доступная рыба), которую Людочка, пока не ушла из «общаги», нередко варила с такими же, как она, девчонками на кухне, где тесно стояли облупившиеся тумбочки, а на подоконнике выживали как могли забытые растения.

И вдруг на столе появилось что-то невообразимое: дорогая рыба, икра, зелень, и еще, и еще. Весь стол уставил, да так быстро. И ведь все было постное! Это даже нам удалось заметить и оценить. И вот что удивительно: нам это почему-то понравилось. Неужели верующий?! А что, вполне может быть: вот и икона висит. А мы – мы так от всего этого далеки!

И мы приходим в восторг, не от икры, конечно, а от игры («хлеб с маслом!»). Было такое чувство, что без нас он только сидел и скучал, пребывая в каком-то безнадежном одиночестве. И это его одиночество мы ощущали почти всегда, когда встречались с ним.

Но ведь все было совсем не так. Однажды облачком проплыла вдалеке белая голубушка.

– Моя мама, – сказал он.

И жена доброжелательно сказала как-то:

– Проходите, ради Бога.

И разные люди постоянно заходили. И были, несомненно, близкие друзья. Например, Зиновий Гердт, Зяма, с которым ему так приятно было посидеть наедине, без суетной дамы, то есть без женщин.

Но приглашал он нас чаще всего, когда был один. Поэтому-то и чувство такое было, что ждал целыми днями только нас и что только мы и были у него: так умел дарить радость встреч, устраивать настоящий праздник, обладая даром общения, даром простоты и искренности:

Умел дарить радость встреч, обладая даром общения, даром простоты и искренности

– Я люблю вести разговор на равных, – сказал он однажды.

Щедрость нескольких вечеров. Поистине бесценный тогда для нас дар.

Как яблоко под яблоней, как кружка молока,
Красивый день, как капелька, пролитая в века...

Приближались экзамены во ВГИК, и Людочке пришлось писать конкурсные работы, как всегда, «срочно»: через неделю экзамен, а работ (их нужно было сдать, кажется, четыре) еще нет. Вот и пришлось мне ей помогать, и я написала рецензию на фильм Тарковского, который тогда тоже давал нам возможность выживать. И когда работы были готовы, мы решили показать ему те, которые считали лучшими.

А он, слегка пробежав их глазами: «Стремление к христианству не есть ли поиск поддержки во времени?.. Неторопливость интонаций первых кадров, одухотворенность пейзажа, мастерски переданного через серебристо-голубоватые оттенки зеленого, благородные серые тона, скрупулезно выстроенные композиции... драматургия цвета... счастье  – понятие, а не ощущение, постигаемое не чувствами, а интеллектом, способность осознания рассудком единственно возможной данности...» – как всегда, прямо сказал:

– Да не могу я уже это читать, мне бы что-нибудь попроще!

А разве нам не хотелось простоты?! Да только не давалась она, эта простота. Ведь, по сути, мы были первым послевоенным по-настоящему больным поколением, предоставленным практически самим себе, поколением, стремившимся как раз «от простого к сложному», считавшим состояние шизофрении чуть ли не признаком индивидуальности, убежищем от всего серого, невыразительного, безликого...

И можно ли было разглядеть тогда ту простоту, где печаль светла, а страдание радостно, потому что созидает?

Как знать, не с этого ли начался наш путь к исцелению, путь к простоте, найти которую не так-то просто.

***

Работы были сданы вовремя, и мы случайно узнали, что на преподавателей ВГИКа они произвели неожиданное впечатление, особенно на мастера, который должен был вести будущий курс.

Когда наш знакомый, который когда-то тоже заканчивал ВГИК, встретил мастера на улице, то на вопрос: «Как дела в институте?»  – сразу же услышал:

– Есть интересные работы, какая-то санитарка подала. Мы до ночи о них проговорили.

Знакомый, конечно, тут же сообщил об этом нам, а мы скорее удивились, чем обрадовались: все, что мы писали тогда, нами почти не ценилось…

И вот мы с Людочкой стоим перед дверью, в которую не то что войти, – к ней и приблизиться-то страшно…

– Ну, что? – все бросаются к только что сдавшему экзамен.

– Что-что… двойку поставили, вот что! – коренастый парень в махровой бежевой рубашке возмущенно повел плечом. – Да они просто зверствуют! Всё о политических событиях спрашивают, дотошные такие!

– О каких событиях? Тебя-то о чем спросили?

– Да обо всем! Там политику только и спрашивают: и о положении в Бангладеш, и о неграх. Они вообще только тройки и двойки ставят, будто других оценок нет!

– А где, где этот Бангладеш? – волнуюсь я.

– Ну, знаете… – парень скашивает на нас пренебрежительный взгляд, – зачем вы только сюда пришли? На что вы, собственно, надеетесь, девушки?

– Да мы не знали, что политика нужна!

– Странно, как это «не знали»? Да об этом везде спрашивают. Всё надо знать!

«Всё», – упало Людочкино сердце. Как раз к этому «всё» она даже и не пыталась подступиться. Разве поймешь, что сегодня творится в мире? Через сто лет, может, что и прояснится, а пока, что ни шаг – засасывает трясина непонимания, а главное, бессмысленно силиться проникнуть на этот тонущий корабль мировых событий, готовый залечь где-то в необозримой глубине напластований судеб, с их переживаниями, радостями, болью… Ничего там не поймешь и не увидишь.

Я заглядываю в дверь и скороговоркой сообщаю Людочке:

– Справа шкаф, слева стол, они за столом все сидят, прямо окно. Сразу налево поворачивай, поняла?

Парень смотрит на нас насмешливо и чуть ли не крутит у виска пальцем: все, мол, с вами понятно, – и приглашает других присоединиться к нему. А мне все равно, что они подумают: сейчас Людочкина очередь.

– Сразу налево, – еще раз говорю я Людочке, прикрывая за ней дверь.

И самое забавное, что это предупреждение не было лишним. Она, конечно же, сначала шагнула к шкафу, потом все-таки повернула налево, но стала зачем-то совать членам комиссии свой паспорт.

– Да вы не волнуйтесь, садитесь, пожалуйста.

И Людочка начала (это с ее-то ростом?!) протискиваться к свободному стулу между сидящими экзаменаторами. Мастер не знала, куда деться от недоумевающих взглядов, – и это ваша хваленая Ткаченко?

– А скажите, пожалуйста…

Нет, нет, слава Богу, не про Бангладеш, хотя я почему-то не сомневаюсь, что Людочка и на этот вопрос сумела бы каким-то образом ответить. Ее стали спрашивать о современном кино, о судьбе Гурченко, которая долгое время не появлялась на экране, о композиторах, еще о чем-то.

И Людочку «понесло» по изящным коридорам мысли, где она с легкостью отыскивала словесные диковинки.

– А что вы скажете по поводу?.. А почему?.. А как вы думаете?..

Комиссии явно не хотелось расставаться с Людочкой: Бангладеш им уже порядком поднадоел. Экзамен постепенно превращается в оживленную беседу, которая захватывает всех преподавателей. И мастер торжествующе поглядывает на них: ну, что я вам говорила?..

– Пять, – растерянно отвечает Людочка жаждущим услышать подробности об экзамене (как потом выяснилось, это была единственная пятерка, поставленная в тот день.) Я многозначительно смотрю на парня в махровой рубашке: «А ты как думал?..»

***

Почему он вдруг решил открыться совсем неожиданной стороной? Почему впервые пригласил в гости «неофициально», накрыв для нас роскошный стол на лоджии, который вместе и сервировали?

Поначалу он очень ревниво относился к нашим попыткам помочь ему: «Нет, нет. Я сам», – пока не стал доверять: там, в холодильнике, зелень, там еще что-то.

Поразила огромная ваза с листьями базилика. Выложили на стол, а мыть-то не стали. Попросил достать из холодильника – вот и достали, и никакой самодеятельности: послал – принесли. Так потом и похрустывал изредка песочек. Даже допустил до салата из помидоров.

– А как нарезать?

– Да как хотите.

Но стоило только прикоснуться ножом, как он метнулся ко мне:

– Да разве можно так резать? Вот как надо!

(Так я и знала: сначала «как хотите», а потом – «как надо»).

Из лоджии вели двери и на кухню, и в комнату. И мы радостно бегали по этому кругу. И вскоре стол уже поражал обилием... но чего? Конечно, припомнить трудно. Да и какое это имело значение! Изысканная еда, бутылка вина, зелень. Было и «коронное блюдо», по тем временам совсем немыслимое: коньяк «Наполеон». Так и сказал:

– А это коньяк «Наполеон». Вы понимаете, какой это коньяк? Мне его подарили... Я вам только попробовать дам… А вот там живет мой приятель, я к нему в тапочках хожу.

И стал рассказывать о том, как он встречался со своим бывшим довоенным седьмым «В»: сам всех разыскал и пригласил к себе. И в назначенное время в дверях стали появляться какие-то толстые тети, лысеющие дяди.

– А она еще спрашивает: «Вы меня узнали? Кто я?» То есть кто она, эта тетенька с кудельками? Что может быть общего между ней и той девочкой с белым воротничком и черными нарукавниками?.. Но ведь все мы ощущали себя тогда семиклассниками!

И как же было уютно им за этим столом, в эти теплые сумерки!

Долгий звонок соловьем пропоет в тишине,
Всем школярам перемену в судьбе обещая.
Может, затем, чтоб напомнить тебе обо мне,
Перемена приходит большая…

А потом нас усадили в кресла слушать музыку (была какая-то классика). И не просто слушать, а наслаждаться ей! Так вот зачем существуют наушники: ты один на один с музыкой, растворяешься в ней и желаешь, чтобы это продолжалось и продолжалось... Неизвестно, правда, кто радовался больше, мы или он – нашей радости.

– А сколько стоит такой?

– Ну, дорого!

– А все-таки?

– Но я ведь так давно об этом мечтал!

– А кем вы мечтали быть в детстве?

– Уже хорошо не помню, но, кажется, пограничной собакой, – улыбается он.

А потом… потом… он открыл свой заветный шкафчик со стеклянными дверцами. А там настоящие сокровища: малюсенькие кораблики со всего света, крохотные медные точилочки для карандашей: старинный кассовый аппарат, патефончик («Это я из Франции привез»). Тогда нам казалось, что он не всем открывает этот шкафчик, да что там «не всем»  – просто никому не открывает, только нам и для нас. Но ведь в тот вечер все было действительно только для нас. Мы так радовались вместе этой детской легкости, поистине детскому доверию, возникшему между нами. Так редко кто... да никто так просто и не доверит себя, так просто не откроет в себе того, кто может жить, хотя бы иногда, без необходимых условностей взрослой жизни...

В тот вечер все было действительно только для нас. Мы так радовались вместе детскому доверию, возникшему между нами

«А откуда же зелень-то, сударь, – спросил ротмистр. – В январе!» – «Да я так увидел, – сказал наш герой. – А что?»

Я пытаюсь составить мозаику воспоминаний об Окуджаве из эпизодов наших встреч, из подаренных вечеров, из обрывков разговоров, запомнившихся нам. Но у меня мало что получается. Не так-то просто, оказывается, передать то, что было так важно и значительно для нас в те дни. Это как, истомившись от жажды, припасть к горному ручью, которым невозможно насытиться. А потом, прихватив с собой пару фляг, одну выпить по дороге, а другую припасти для подходящего момента. И лет через двадцать собрать друзей и пустить ее по кругу, ожидая восторгов… Все распадается на какие-то, казалось бы, несущественные детали. Вот он достает большой кожаный альбом и показывает фотографии давно ушедших людей старинного грузинского рода. На их лицах умиротворение и значимость происходящего, сквозь которые светится легкость души, живущей Православием.

Хочу воскресить своих предков,
Хоть что-нибудь в сердце сберечь,
Они словно птицы на ветках,
И мне непонятна их речь.

Живут в небесах мои бабки
И ангелов кормят с руки.
На райское пение падки,
На доброе слово легки…

– Посмотрите, какие красивые, благородные лица, – говорит он.

И все. Но ведь именно тогда мы вдруг начинаем понимать, хотя еще и смутно, что такое красота и благородство, как будто возвращаемся в родной дом после долгой разлуки.

Запоминают слова моих трагедий легко: как воду пьют.

Мы начинаем понимать, что такое красота и благородство, как будто возвращаемся в родной дом после долгой разлуки

– Вот, подпишите, пожалуйста, эта книжечка одного нашего знакомого.

Привычный самиздат. Ранние стихи Окуджавы со старыми фотографиями, его первые выступления. Но с какой любовью сделана! Он удивился:

– А у меня нет такой. Можно, я оставлю себе?

– Конечно, можно! (Ой, что скажет наш знакомый?!!)

Интересно, сохранилась ли она, эта книжечка?

– Не хотим больше, не хотим жить здесь, в этой стране! Уехать бы куда-нибудь! – проговариваем мы (неожиданно для себя) то, что, оказывается, так долго и мучительно назревало.

От чего и куда? Но кто из нас тогда понимал это? Нам казалось, что только там и может начаться настоящая жизнь. А он (почти горячо):

– Нет, нет, девочки, не надо никуда уезжать! Вот, пишите, – и протягивает мне кусок картона, который я сохранила: он оказался (действительно, это так!) нашим обратным билетом на Родину. Все встало на свои места раз и навсегда:

Среди стерни и незабудок не нами выбрана стезя.
И Родина есть предрассудок, который побороть нельзя…

– А как вам фильм Иоселиани «Пастораль»? Мы его несколько раз смотрели. На наш взгляд, это вершина советского кинематографа.

– Моей жене он тоже понравился, но я ничего не понимаю в таких фильмах... Когда жена уезжает, я с антресолей выбрасываю весь хлам... Да нет, она даже не замечает… Эту киноповесть мы писали вместе с женой. Лучшие куски – ее. А когда я говорю об этом, мне не верят...

Можно еще вспомнить, как он подробно рассказывал, как сумел остроумно обустроить прихожую, выкроить шкафчик для одежды. На самом-то деле там ничего особенного и не было: выгадал площадь – получилась кладовочка. Но по тому времени это было событие, и мы всё, конечно же, оценили.

– Булат Шалвович, а с чего начиналась ваша трудовая жизнь?

– После возвращения с фронта я работал в Тбилиси токарем и учился в десятом классе вечерней школы. А когда окончил университет, стал работать учителем литературы в деревне Шамордино Калужской области, поселившись в бывшей келлии монастыря, где в то время находилась школа…

Знаменитое Шамордино, куда так стремился Толстой, совершая свое предсмертное путешествие!

Оплакали ли его те, кого он в течение пяти лет учил любить родное слово, помолились ли о его душе в восстановленной Шамординской женской обители?

Оплакали ли его те, кого он учил любить родное слово, помолились ли о его душе в Шамординской женской обители?

Чем дальше от Москвы, тем чище дух крестьянства,
Тем голубей вода, тем ближе к небесам.

Разве не может быть так, что тот, кто стал тебе таким родным и близким, пока ты встречался с ним как читатель или как зритель, при знакомстве больно ранит отчужденностью, равнодушием, замкнутостью? Да и смешно ведь рассчитывать на дружбу диктора, даже если он и обращается к тебе каждый вечер со словами:

– Дорогой друг!

И призыв «взяться за руки» вовсе не означает, что поэт собирается протянуть руку именно тебе, как бы тебе не хотелось этого.

Но ведь его рука была протянута. Почему доверился нам? Ответил на нашу искренность? Да нет, скорее всего, потому, что так жил:

Пускай моя любовь как мир стара,
Лишь ей одной служил и доверялся.

(«Люблю мыть посуду. Я иногда думаю: сколько же народу занимается сейчас тем же? И все мы вместе».)

Что же так тянуло к нему? То, что он спешил поддержать словом одного и ответить улыбкой или глазами другому? Свежесть каждого чувства, каждого обращенного к собеседнику слова? Желание радовать, дарить внимательное тепло, украшать маленькими сюрпризами наши встречи, при внешней сдержанной строгости и немногословности?.. Нет, пожалуй, самое главное, что было в нем и что так привлекало и привязывало к нему, – это доброта, которую не так-то просто было скрыть.

Самое главное, что так привлекало и привязывало к нему, – это доброта

И каким нелепым выглядел рядом с этим человеком привычный «друг семьи»  – телевизор, этот «удел мещанства», всегда презираемый нами за то, что посягал на наше время, грозил забрать у нас наши стихи, выставки, театры, встречи с друзьями… А он, перехватывая наш взгляд, говорил:

– Я его смотрю из мазохизма. Правда, кроме футбола. Футбол люблю. Не могу равнодушно пройти мимо мальчишек, гоняющих жестянку, обязательно остановлюсь, как бы ни спешил.

***

– Все перекромсали, ничего живого не осталось! – спешим мы поделиться последними впечатлениями от встречи с редакцией.

– Так вы все еще для «Экрана»? Забыли, где живете?.. Да я прекрасно знаю, этот Даль меня терпеть не может, я ведь для вас старался. Мне сейчас это не так уж и нужно... Зачем унижаться? Подберем что-нибудь поспокойнее...

На длинном стебле – красный, одинокий заморский цветок.

***

Мы встретились на изломе, когда душевная жизнь, жадно впитав тепло дружеского общения, бесконечную палитру запахов и красок, закатов и рассветов, хитросплетений человеческой мысли, которая, кажется, только для того и окунает «свои кисти в суету дворов арбатских и зарю», чтобы представить человечеству исповедь изболевшейся души в надежде получить оправдание и прощение, отмирала, и дух отчаянно вырывался из плена.

Он принадлежал времени нашего духовного становления, встречи с ним были самым лучшим из всего приобретенного тогда.

Как же мучительно проживалась юность, у которой было украдено право на духовную жизнь

Как же мучительно проживалась юность, у которой было украдено право на духовную жизнь! Особенно 14-летие. Смутные предчувствия того, что существует некая полнота Знаний, которой обязан обладать, существует некая вселенская Любовь, без которой умираешь.

Ежедневные терзания, и ведь ни с кем не поделишься, ни у кого не спросишь, да и что спрашивать, если слова еще не вызрели?

– Мы ничего не знаем, ничего не знаем! – тоскливо повторяла я подруге, а она потом делилась со своей мамой, учительницей химии, и мама успокаивала нас:

– Закончите институт – узнаете...

Эти слова лишали меня последней надежды: не смогу же я закончить все институты и прочитать все книги?! А мне нужно было только полное Знание, жалкие отблески его меня не устраивали...

Вот тогда-то и врачевали его песни. Конечно, они не указывали прямую дорогу к этому Знанию, но нянчили, жалели, утешали, заставляли душу встрепенуться, раскрыться навстречу этой жалости-доброте, жалости-любви, хотя бы как-то соприкоснуться с ней. Заставляли захотеть отдавать больше, чем получать, хотеть стать добрыми и заботливыми. А значит, готовили к долгому, нескончаемому труду, плодом которого должна явиться вечная радость.

Он обладал тогда редким даром, чутьем Вечности, что ли? Потому-то и пелось радостно, что песни не терзали, не усугубляли болезнь, а вступали в союз с лучшим, что было в нашей душе, помогая ей пробиться, подобно зерну, сквозь толщу земных напластований, укрепляли, терпеливо взращивали.

Однажды мы задумали пригласить Булата Шалвовича к нам (то есть к Людочке). А почему не ко мне? Ведь у меня к тому времени была уже большая квартира, дружная семья, добрый, гостеприимный муж.

Нет, нет, только к Людочке, конечно. Она тогда жила в маленьком домике у метро «Щукинская».

«На Щуке», – как говорил ее будущий муж Лёня, который любил рисовать подробности ее комнат-пеналов, домов-однодневок, где Людочка обустраивалась каждый раз основательно и надолго. Одну из своих работ он так и назвал: «Людочкин интерьер». Кружение света и теней, проявляющие часть стола с какой-то замысловатой кружкой и редкостной тарелочкой с тонким синим орнаментом из старинного сервиза, которая досталась Людочке от нашего друга-физика, вечного сторожа Валентина (сейчас он иеросхимонах большого монастыря), эта тарелочка была у него одна («Бери, бери, если понравилась!»), ажурный фикус во все окно...

Людочка умела так набросить плед, так расставить и случайно купленные в комиссионке медные подсвечники, и самые простые чашки, которые назывались «белыми» (на них-то и была наша надежда: именно из этих чашек мы и собирались поить его чаем), и картинки развесить, и стул («венский») подвинуть к столу с раскатившимися золотистыми луковицами, и сшить гобеленовые чехлы на подушки из маминых гардин, – что любое убогое ее жилье сразу же превращалось в самое уютное место на свете.

Не говоря уже о банке с постоянными букетами. Банка была необычная: приземистая, толстого стекла, с широким горлом, такую только в аптеках или химических лабораториях можно найти. И так она мне нравилась, эта банка, что Людочка в конце концов при переезде на новую квартиру мне ее подарила. Только банка мне так и не пригодилась: она тут же потеряла свою привлекательность и была водворена в кладовку. Да и белые чашки, наше утешение (я потом купила такие же), были заставлены вглубь буфета. Что случилось с ними потом: разбились, раздарила?

Нет, мы не пригласили его к себе (да и не дерзнули бы на это!) – так только, помечтали один раз, и все. Зачем? Разве мало нам было вечеров в Безбожном (а теперь Протопоповском) переулке?

Пейте чай, мой друг старинный,
забывая бег минут.
Желтой свечкой стеариновой
я украшу ваш уют.

Не грустите о поленьях,
о камине и огне…
Плед шотландский на коленях,
занавеска на окне.

Самовар, как бас из хора,
напевает в вашу честь.
Даже чашка из фарфора
у меня, представьте, есть…

Я клянусь вам, друг мой давний,
не случайны с древних лет
эти чашки, эти ставни,
полумрак и старый плед…

Тогда мы только что прочитали его повесть «Путешествие дилетантов»: «А мы не едем, мы живем вне времени и вне пространства, без имен и обязанностей, лишенные друзей и врагов», – и были полны впечатлений, которые сейчас и обрушивали на него. Все, о чем он писал, было про нас и для нас: «Служение общественному благу? Но все благодающие миру – гонимые или анахореты», – а он очень внимательно, даже, можно сказать, напряженно слушал. И мы заговорили о том, для чего нужны критики. Правда, говорили в основном мы, – ну, а где еще можно было вот так, без оглядки и безнаказанно (неужели не понимали: между нами – пропасть: «Вы извиняетесь больше, чем надо», – сказал он нам, когда мы пришли к нему в первый раз), перекидывать тоненькие мостки, не опасаясь, что они будут разрушены?

Говорили о том, что часто писатели (особенно поэты это остро чувствуют), когда им вдруг случается прорваться в мир духовный (или миру духовному проявиться, заявить о себе через поэта), приходят в изумление. Они ведь знают, что не могли бы сами придумать такое, понимают, что, собственно, их-то заслуги в этом и нет, что они выступают лишь как проводники. И разуму не так-то просто распознать, что почувствовала душа, заглянув в этот таинственный мир. Вот почему поэту далеко не безразлично читательское мнение: он слушает в надежде получить объяснение, что же родилось под его рукой и, оторвавшись от своего создателя, начало жить совершенно самостоятельно. Лишь бы только послужить Творцу, а не быть игрушкой темной стихии...

Лишь бы только послужить Творцу, а не быть игрушкой темной стихии

И ничего из сказанного не было тогда еще выстрадано, как и многое другое, мы двигались на ощупь, интуитивно, также удивляясь своим маленьким открытиям…

Несколько лет спустя он напишет стихи о тех, кто не умеет приспосабливаться к толпе, кто не продает свои идеалы за сладкие пряники, кто не любит кичиться своими знаниями, всегда оставаясь дилетантом, над которым так легко посмеяться.

Они сидят в кружок, под низким потолком,
освистаны их речи и манеры,
но вечные стихи затвержены тайком,
и сундучок сколочен из фанеры.

Наверно, есть резон в исписанных листах,
затверженных местах и в горстке пепла.
О, как они сидят, с улыбкой на устах,
прислушиваясь к выкрикам из пекла.

Пока не замело следы на их крыльце
и ложь не посмеялась над судьбою,
я написал роман о них, но в их лице о нас,
ведь все о нас, мой друг, о нас с тобою.

Моя пометка в блокноте после очередной встречи с ним: «Мудрость покоя, но не успокоенности».

А однажды что-то случилось со временем («Булат Шалвович, моя жена у вас?» – бедный мой муж, звонок которого и заставил нас обратить внимание на часы!), и мы с Людочкой опоздали на последний поезд метро. И ушли от него с розами (в утешение), не дожидаясь первого.

Мы долго бродили по старым улочкам и говорили, говорили (почти одновременно) на одном дыхании: так мучительно давалась истина.

Мы и стихи тогда умудрялись писать одновременно. Например, я в метро, перемещаясь с одного строительного объекта на другой, записывала, пристроив на коленях блокнотик:

В начале было Слово – не слова.
Зачем сшибаться лбами оголтело?
Есть белый свет и снег покойно-белый,
и усмирится белизной трава...
Но издает гортанный крик трамвай,
надламывая поворотом тело...

А в это время еще одна моя подруга Катя (давно уже игуменья сказочного монастыря с белым храмом, который стоит на слиянии двух рек) в своем ВНИИТЭ, куда я тоже через некоторое время пришла работать, продолжала:

Все поздно, словно не было и нет.
Поэтому забудем, и не стоит
вытаскивать из памяти на свет
цвет осени, пусть будет перегноем.

Авось родится что-нибудь еще,
само придет – через года – по следу...
Сотри слезу, румянец этих щек
из пораженья сделает победу…

Хотелось есть, и мы попросили у рабочих, разгружавших фургон возле булочной, хлеба («Что вы, девочки, какие могут быть деньги в пять утра!»).

Решившись все-таки написать обо всем этом (в то время исполнялось 7 лет со дня кончины и его, и Любушки; 7 лет – время подведения итогов), я вдруг нашла клочок бумаги со строчками:

В Колокольном переулке
раздают бесплатно булки,
только в пять часов утра,
только розы, только булки,
только двое в переулке
и асфальт под утро гулкий.
– До свиданья, нам пора.

Неужели это я написала? Застучали ли каблучки по тому асфальту? Или так и не удалось оживить это легкое, прозрачное утро?

И большую глянцевую фотографию нашла, которую мы у него выпросили (вот уж не думала, что она у меня есть), и даже (совсем немыслимо!) мое неотправленное, забытое письмо (пятнадцатилетней давности!) откуда-то выпало: «Дорогой Булат Шалвович!..»

И все это в один день!

***

Он ждал нас, как мы и договорились, в 7 часов. И не дано уже узнать, что подумал, когда мы так и не пришли, так и не позвонили ему в тот вечер.

И никогда больше не пришли и не позвонили.

Сейчас, четверть века спустя, мы иногда задаем себе вопрос: почему? И не находим ответа. Может быть, боязнь разрушить красоту тех высот, на которые сумели взойти и которые представляли для нас тогда единственную ценность?

Нет, было еще что-то. Ведь именно этим летом завершались наши метания от одного тупика к другому, куда всякий раз загоняли себя, тщетно стараясь найти выход. И был удивительно теплый, солнечный сентябрь (или таким только остался в памяти?), когда душа наполнилась нежданным светом и потряслась увиденным, и появилась надежда. И дальше состоялось то, о чем не принято писать наспех. «И открылись глаза у них, и узнали они, что наги» (Быт. 3, 7). И мы увидели вдруг эту безобразную наготу и возжелали благодатного покрова. И это желание было настолько велико, что поглотило жизнь целиком. И уже невозможно было возвращение назад. И, видимо, чувствовали, что теперь уже ничего не получится...

А может быть, все-таки все было гораздо проще, и мы просто боялись «не вытянуть» больше праздник наших встреч? И настолько не ценили себя (несмотря ни на что!), что даже не смогли предположить, что наше исчезновение будет хоть как-то замечено...

И было внутреннее оправдание тому: мы искренне считали, что лишали всего не его, а только себя.

***

Той же осенью Людочка перебралась на очередную квартиру, которая оказалась (но ведь почти бесплатно, как отказаться?) в доме по соседству с ним (не тут ли жил его приятель, к которому он ходил в тапочках?).

И как-то, возвращаясь домой, увидела его. (Пройти мимо, просто кивнуть, как малознакомому, почти чужому человеку, – после всего, пережитого вместе? Остановиться, что-то сказать? Это тоже было не меньшей трагедией.) И рядом с ним какие-то люди (и что, собственно, сказать?), а у нее в руках огромная тыква, и мама теребит: пошли скорее, опаздываем. Может, не заметит? Заметил.

– Это такой ужас! Представляешь? А я с тыквой в обнимку... Нет, нет, совершенно невозможно было. Я слишком поздно поняла, что он смотрит.

А он что понял?

***

Письмо я все-таки написала. Однажды пришел к нам один московский батюшка, бывший студент моего мужа, взял с полки первую попавшуюся книгу, увидел дарственную надпись:

– Вы знакомы с Окуджавой? Хотелось бы узнать, крещен он или нет, можно ли за него молиться, он много сделал для меня хорошего.

Письмо, правда, так и не было отправлено, не по небрежности, конечно, а все по той же причине: что для него, человека-легенды, моя благодарность и любовь?

Письмо так и не было отправлено, все по той же причине: что для него, человека-легенды, моя благодарность и любовь?

Как же я жалею сейчас об этом, как и о том, что так мало сохранилось подробностей этих вечеров, что все безвозвратно утеряно и забыто: мы больше доверяли сердцу, чем бумаге.

«‟Завтра”. Какое ехидное понятие, переполненное пустотой. Зачем? Зачем? Уж если доверять, то лишь нынешнему дню, а не призрачным фантазиям, чтобы потом не плакать горько, не раскаиваться. Неужели прошлое ничему нас не учит?»

Пришлось позвонить. Ответила (слава Богу!) его жена Ольга Владимировна, неожиданно обрадовалась:

– Квартиру освятили, когда его дома не было. Но мы с сыном молимся, очень надеемся, что покрестится...

***

Нередко судьба постоянно сводит тебя с каким-то человеком в течение всей твоей жизни. Нет-нет, да и напоминает он о себе.

Первая встреча с ним (ностальгия по детству) – у всех примерно одно и то же, кто из нашего поколения не вспоминает это? Первый магнитофон, увиденный у одноклассницы в 14 лет:

– Чьи это песни?

– Окуджавы.

И долго потом хранилась тетрадка со старательно переписанными стихами. Почему-то я не сомневалась, что его фамилия начинается с буквы «А». Так и написала: «Акуджава».

А потом мы с мужем узнали, что Окуджава живет совсем близко – всего-то каких-нибудь две-три троллейбусных остановки от нашего дома. И мало того, его дом построили на месте барака, в котором мы с родителями стали жить, когда приехали из Загорска, и где я провела последние годы своего детства!

И дети наши – его сын и наша дочь – пошли в одну спецшколу (Булат и Лада. Совсем другие имена теперь. И все совсем другое...), и его друг, Зиновий Гердт, жил по соседству с нами, в одном доме, где во всю его большую комнату простирался необъятный стол (но это был уже другой дом, в который мы переехали спустя 10 лет).

Даже Олег Пучков (редактор издательства «Прогресс») со своей женой – поэтом-переводчиком Ириной Озеровой – пришли к нам в гости именно в тот день, когда вопрос об его отчислении из партии разбирался на партсобрании Союза писателей. Не ходить на собрание – это единственное, что они могли тогда (в начале 1970-х) для него сделать, и этот поступок по тем временам можно было назвать смелым, об остальном не было и речи: все должно было «приниматься единогласно».

Это нам удавалось, по милости Божией, сохранять внутреннюю свободу: «Нет – не был – не состоял – не привлекался».

Когда пройдет нужда за жизнь свою бояться,
тогда мои друзья с прогулки возвратятся,
и расцветет Москва, от погребов до крыш.
Тогда опустеет Париж.

Я иду от станции метро «Комсомольская», которая стала для меня уже такой близкой, к Ленинградскому вокзалу, чтобы сесть в самую раннюю электричку и доехать до Твери, а потом  – автобусом или местным поездом – до села, где служит в разрушенном храме уже 5 лет мой зять (а сколько же лет прошло с тех наших вечеров: 18? 20?).

В переходе моя давняя знакомая, которая продает теперь газеты (помню, она сказала однажды: «У меня нет духовника, у меня – духовная мать» – тогда сусанинская Любушка еще была жива), держит «Комсомольскую правду»...

И вижу заголовок статьи, набранный огромными буквами: «Его любили миллионы, а он умер от одиночества».

Вижу заголовок статьи, набранный огромными буквами: «Его любили миллионы, а он умер от одиночества»

И его портрет на весь газетный лист…

Сколько раз я готовилась к этому, представляла, как сердце будет безнадежно выкрикивать: все, не вернуть, опоздала, не сумела; все уже, все, «шарик улетел», поздно хватать воздух руками, не дотянуться до веревочки... Сколько раз все это уже было, чтобы теперь, кивнув своей знакомой, купить газету, а потом, не разворачивая ее, сесть в поезд и привычно провожать глазами уплывающие деревья...

То ли мед, то ли горькая чаша,
То ли адский огонь, то ли храм.
Все, что было его, нынче ваше,
все для вас, посвящается вам.

Позвонила моя подруга Елена, которая живет по соседству:

– Приходи, если сможешь: сейчас будут показывать похороны Окуджавы.

Слышала, что он перед смертью покрестился (Господи, неужели?). Всматриваюсь в лица толпы, надеясь найти ответ, вижу священника. Неужели, неужели правда? Но голос за кадром лишает надежды:

– Он всегда был атеистом и умер как атеист.

Тогда почему священник? А, вот оно что: это же отец Георгий! Тогда все понятно. Ведь говорят, что он может и после смерти «окрестить» (а что? Рожают же теперь «заочно»). Даже новый чин такой выдуман: отпевание тех, кто так и не успел (или не захотел?) стать христианином.

«Значит, пустая болтовня. А мы ничего даже не попытались сделать!» – снова мучаю я себя…

Но перед тем, как закроют за мной дверь, вдруг та самая, уже не однажды испытанная мною радость (всегда неожиданная!), которая вспыхивает в сердце, когда прощаешься с тем, кто сподобился «христианской кончины живота, безболезненной, непостыдной, мирной», и которая «не отнимется от нас» никогда.

Булат Окуджава

– Ты знаешь, он крещен, крещен, не сомневайся в этом! – горячо говорю я ничего еще не понимающей подруге…

По какой реке твой корабль плывет
до последних дней, из последних сил?
Когда главный час мою жизнь прервет,
вы же спросите, для чего я жил?

Буду я стоять перед тем судом,
голова в огне, а душа в дыму.
Моя Родина, мой последний дом,
все грехи твои на себя приму.

Средь стерни и роз, среди войн и слез
все грехи твои на себе я нес.
Может, жизнь моя и была смешна,
но кому-нибудь и она нужна.

«Его любили миллионы» – значит, и молились тысячи. И блаженная Любушка тоже молилась. Сколько спасенных ею, сколько сохранившихся семей, исцелений, обретений смысла жизни...

Любушка стоит, слегка согнувшись, опираясь на стул. А я уже не знаю, что спрашивать: молитв за дочь (она вынашивает еще одно наше долгожданное дитя, которое родится через два месяца, на Пасху, под красный перезвон колоколов), о муже?

И вдруг – неожиданно для себя:

– Помолитесь за некрещеного раба Божия Булата!

И Любушка записывает его имя в свой дивный помянник.

В земные страсти вовлеченный,
я знаю, что из тьмы на свет
сойдет однажды ангел черный
и крикнет, что надежды нет.

Но, простодушный и несмелый,
прекрасный, как благая весть,
идущий следом Ангел белый
прошепчет, что надежда есть.

– В свой день рождения, 9 мая, я всегда уезжаю из Москвы. Не люблю, когда меня поздравляют. С утра одни звонки... – выплывают из тех, таких уже далеких лет его слова.

Через несколько лет после того, как мы были у него в последний раз, моя дочь примет 9  мая первые роды у своей подруги. Родится девочка, и нарекут ее Глафирой, в честь святой, память которой празднуется в этот день.

А в мае 1997 года (Прощай, Москва, душа твоя всегда, всегда пребудет с нами!) друзья, провожая его вместе с женой за границу, скажут у поезда:

– Не возвращайтесь назад, там так хорошо!

А он протянет им (на память) крестик:

Время идет, хоть шути – не шути,
как морская волна вдруг нахлынет и скроет...
Но погоди, это все впереди,
дай надышаться Москвою.

Мало прошел я дорогой земной.
Что же рвешь Ты не в срок пополам мое сердце?
Ну не спеши, это будет со мной,
ведь никуда мне не деться.

Видишь тот дом? Там не гасят огня,
там друзья меня ждут не больным, не отпетым...
Да не спеши! Как же им без меня?
Надо ведь думать об этом.

Дай мне напиться воды голубой,
придержи до поры и тоску, и усталость...
Ну, потерпи, разочтемся с Тобой –
Я должником не останусь.

И вскоре, уже во Франции, под Парижем (последние его желания: оказаться в московской больнице, и: «Окрести меня, я готов к этому!»), жена (только бы не перепутать, все сделать правильно!) произнесет над ним:

– Крещается раб Божий Иоанн...

Иоанн – благодать Божия – имя, которое он изберет себе сам.

Иоанн – благодать Божия – имя, которое он изберет себе сам

И жена вдруг вспомнит, что именно это имя и называл несколько лет назад печерский старец Иоанн, когда благословлял ее окрестить мужа самой.

– А какое же ему имя дать? – спросила она тогда старца.

– Назови его, как и меня, Иваном, – ответил старец.

«Прощай, прощай…»
Да я и так прощаю
все, что простить возможно, обещаю
и то простить, чего нельзя простить, –
великодушным мне нельзя не быть.
Прощаю всех, что не были убиты
тогда, перед лицом грехов своих.
«Прощай, прощай…»
Прощаю все обиды,
обеды у обидчиков моих…
«Прощай, прощай…»
Старания упрямы
(пусть мне лишь не простится одному),
но горести моей прекрасной мамы
прощаю я неведомо кому...

В московском храме 19 июня священник Владимир Вигилянский совершит чин отпевания.

И потом без лишнего слова,
дней последних не торопя,
мы откроем нашу Родину снова,
но уже для самих себя…
И по синим горам, пусть не плавное,
будет длиться через мир и войну
путешествие наше самое главное
в ту неведомую страну…

Через два месяца, 11 сентября, уйдет и блаженная Любушка, в день памяти святого пророка Иоанна Крестителя.

Друзья, не надейтесь на чудо,
не верьте в заморский Сезам,
нам плакать и плакать, покуда
Москва не поверит слезам.

***

Могла ли я предположить, что я скоро снова встречусь с Окуджавой, и что встреча эта произойдет в Англии?

Я писала о нем зимой 2004 года, а в мае, когда отмечали 80-летие со дня его рождения, мы с мужем оказались в Лондоне, где в русском храме познакомились с молодой семьей, которая живет здесь уже около десяти лет. Юрий с Верой пригласили нас к себе домой, хотя в гости здесь приглашают редко. Редко кто захочет, чтобы проникли в тайну его английской жизни, увидели нечто сокрытое от посторонних глаз: небольшой ухоженный садик – зеленую лужайку, окаймленную цветущими кустами, которую нелегко обнаружить с улицы («О, у них кусок сада! Не каждый может себе позволить дом с садом…»), фотографии на стене, говорящие о жизни обитателей дома, картины и другие мелочи интерьера, которые не ускользнут от внимательного, пристрастного взора («Сколько у них спальных комнат? Три?!! Ну, знаете, такой дом…»).

Но с Юрой и Верочкой нам было просто и легко. Молодые, думающие, читающие, с богатой родословной: среди их ближайших родственников и художники, и пушкинисты, и актеры… Мы сидели в саду за большим круглым столом и пили чай вместе с милыми детьми и чудесными интеллигентными родственницами, Вериной мамой и тетей – Варварой Львовной и Марией Львовной, которые приезжают из Риги ухаживать за их девочками…

– Эти воспоминания написала наша двоюродная сестра, – Мария Львовна протянула нам изящную, хорошо изданную книгу.

Книга Булата Окуджавы «Моя война. Из школы на фронт» Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы оценить и язык, и душевную чуткость, и ту щедрость, с которой человек делился увиденным и пережитым за долгую жизнь.

– Но вы бы тоже могли немало написать. Ведь столько интересного мы услышали за сегодняшний вечер! – сказал мой муж Марии Львовне. – Всегда жаль, что вместе с людьми уходит огромный мир, уходят их переживания, скорби, радости.

– Да, – подхватила Верочка, которая до этого слушала молча (Верочка обладает даром молчания, она не спешит высказывать свое мнение или поддерживать необязательные фразы), – вот я сейчас разбираю письма моего дедушки с фронта. Как же это интересно! Правда, я боюсь их брать в руки, они такие ветхие, думаю, вдруг рассыплются?

– Ну что ж, может быть, и напишем… очень может быть, нам действительно есть чем поделиться, – улыбнулась Мария Львовна.

– А у меня тоже есть воспоминания о человеке, с которым я встретилась в детстве, – сказала Верочка. – Вы знаете, я часто думаю о том, что каждая встреча неслучайна. Иногда сразу понимаешь, почему она происходит, а иногда, чтобы понять, требуются годы… Если хотите, я расскажу вам о женщине, которая много лет переписывалась с Окуджавой.

Хотела ли я услышать об этом?!!

Но Юра опередил меня, предложив немного погулять:

– Покажем наш парк, а по дороге Вера расскажет вам об Аусме.

– Об Аусме?

– Да, это имя той женщины, которую Окуджава называл своим другом.

Девочки разъехались по лужайке на велосипедах («Папа позволил нам покататься!» – радостно сообщили они), мужчины ушли вперед, а мы с Марией Львовной и Верой медленно брели по парку с яркой травой, мимо маленького пруда, к которому крался по кустам рыжий, в крупную полоску кот, надеясь поймать рыбку.

Знаменитые английские лужайки, огромные деревья, сказочные коты из детских иллюстрированных книжек, лисы, которые по утрам греются на солнышке, а ночами пронзительно кричат вместе со своей добычей – так, что не сомкнешь глаз, и, конечно же, множество белочек: они летают по заборам и крышам, сотрясают деревья, перебегают улицу, прячась под стоящей машиной. И все – это в твоем саду, или под окнами твоего дома, или у твоего парадного.

Но вскоре ты уже почти не замечаешь ни белочек, ни лис, ни больших красных рыб в прозрачной воде пруда, ни важных диковинных котов… Они уже не так отвлекают тебя от твоего внутреннего мира, от твоих забот, переживаний, радостей. Тот мир, который в тебе и в тех, кто рядом с тобой, гораздо ярче этого феерического многообразия.

И разве не чудо: приехать в Лондон и услышать продолжение своего рассказа, вернее, даже не продолжение, а завершение, с теми необходимыми последними строчками, которых, оказывается, так не хватало мне? Для этого и оказалась там? Не только, конечно, но и для этого тоже.

– Когда я была маленькой, – начала Вера, тщательно подбирая слова (боялась что-нибудь пропустить или исказить?), – меня отвозили на все лето на дачу, недалеко от Риги, в местечко с легким поющим названием Цекуле – так на латышском языке называются птички с хохолками, живущие на болотах, их там предостаточно. В то лето, о котором я хочу рассказать, мне было 10 лет. Двое моих приятелей, Лёня и Илюша (мой крестный отец дядя Володя называл их общим именем «Леонид Ильич»), были чуть помладше меня, поэтому я могла слегка командовать ими. С утра мы отправлялись на речку или на поляну. На поляне рос большой дуб: это был наш штаб. Мы забирались на дерево и играли в войну. И нам совсем не мешало то, что наши пистолеты были сделаны из кривых веток, а враги в основном сидели в кустах, и их нужно было постоянно окружать. Во что же еще играть детям, если все окрестные леса были изрыты окопами, сохранившимися еще со времен Первой мировой войны?

А в доме, напротив дуба, жила Аусма и ее муж Женя. Аусма была латышкой, а Женя – русским. Она сидела в кресле с большими колесами и обычно читала. Ей было лет сорок: красивое лицо и ласковый голос. Аусма была навсегда прикована к креслу после неврологического заболевания, а Женя работал в Риге и приезжал домой только под вечер и тогда уже все время был рядом с ней.

Каждый день он вывозил Аусму на прогулку: катил коляску к речке через весь дачный поселок. Как получилось, что мы подружились, уже не помню. Но, видимо, война с немцами действовала соседям на нервы, и Аусма однажды предложила нам вместо этого устроить концерт. Мы сразу же загорелись этой идеей, нашлись и другие «артисты», и почти целый месяц мы репетировали. Концерт, конечно, был на той же поляне, а зрителями были наши соседи, очень довольные тем, что мы больше не окружаем врагов с диким ревом. Помню, что самым трудным и ответственным было рисование билетов и распределение мест. Концерт нам удался. Только перед началом я пребольно проколола руку веткой алычи…

На следующий год Аусма и Женя в Цекуле не приехали. Мы все ждали их и ходили около ворот их дома, но в доме было пусто. Потом мы узнали, что врачи посоветовали Аусме пожить около моря. Больше я ее никогда не видела, но вспоминала о ней всю жизнь.

С годами я поняла, почему встреча с ней произвела на меня тогда такое впечатление. Поражало, конечно же, ее умение жить настоящей, полноценной жизнью, дарить столько радости и оставаться милой и привлекательной женщиной, хотя с каждым годом она все больше и больше теряла возможность общения с людьми. Я ничего не знала о ее судьбе и очень жалела, что у меня не осталось от нее ничего на память.

И вот два года назад я получила чудесный подарок. Русских газет я давно не читаю (как, впрочем, и английских), не до них. А тут вдруг мне попалась на кухне рижская «Комсомолка» (не знаю даже, откуда она взялась), и мне почему-то захотелось развернуть ее. Я не поверила своим глазам: Аусма мне прислала весточку! Это был рассказ о ней, о ее переписке с Окуджавой. Теперь я вспомнила, что Аусма тем летом (это было задолго до того, как она написала ему первое письмо) слушала песни Окуджавы и рассказывала нам, как она познакомилась с Женей, спускаясь на плотах по реке в компании студентов. А какие же вечера обходились в те годы без костра, гитары и его песен? Как жаль, что я тогда была страшно стеснительной и не сделала ничего, чтобы разыскать Аусму, хотя мне этого очень хотелось… А теперь Аусмы уже нет, и Женя ушел вскоре после ее кончины. И у меня нет даже ее фотографии.

Булат Окуджава

Я не поверила своим глазам: Аусма мне прислала весточку! Это был рассказ о ней, о ее переписке с Окуджавой

Мы долго шли молча, радуясь тому, что никто из нас не мешает другому побыть наедине…

На прощание Вера подарила мне газету с рассказом о переписке двух людей, между которыми возникла душевная близость, случающаяся так редко. Обычные письма, они, конечно же, не были рассчитаны на публикацию. Просто каждый из них знал, что можно рассказать другому то, чего не доверишь почти никому (Аусма не все письма захотела обнародовать):

«Сударыня! Для меня большая честь – Ваше письмо и добрые слова… Имени Вы не пишете, а я забыл. Спасибо Вам за письмо. Приятно не то, что ‟Путешествие” показалось Вам интересным, а то, что Вы увидели в нем больше, нежели любовную историю. Ролей я, к сожалению, не распределял, т. к. роман боятся экранизировать…».

«Спасибо за письмо и поздравления. Я, как обычно, в этот день ускользнул из Москвы со своими немногочисленными друзьями…».

«Должен Вам признаться, что давно уже не носился по стране столь стремительно и легкомысленно. Из Москвы в Ленинград, чтобы участвовать в каких-то неправдоподобных телепередачах, затем – в  Ригу. По дороге прихватил грипп. Никогда бы не стал выступать в таком состоянии, но дал обещание Белле Ахмадулиной помочь ей. Три раза выходил с температурой 38. Остальное время отлеживался в гостинице. Не успев прийти в себя, помчался в Ленинград, потому что обещал ‟Литературной газете” принять участие в ее выездном вечере. Выступил и вернулся в Москву. Пришел в себя, оглянулся и подумал: а нужно ли было все это? Ничего не видел, ни с кем не общался, скорей-скорей. Для чего? Жена говорит многозначительно: ‟Что-то ты суетишься. Это на тебя не похоже”. Теперь оттаиваю…».

«Дорогая Аусма! Бог наградит Вас за прекрасный подарок: за фотографию и начало автобиографии… Надеюсь на продолжение. Читал с интересом…».

«Теперь, действительно, приближается мой день, но я и на этот раз исчезаю из Москвы с целым отрядом старых друзей, ибо категорически отказался от всяких юбилейных вечеров и официальных чествований. Обычно мы смываемся под Калугу и живем там два-три дня в маленьком и не очень презентабельном отельчике, где в другие дни живут спортсмены и тренируются. Но мы там уже десять лет, и нас там знают и лелеют, так что это дороже, чем любые европейские изыски…».

«Юбилей мой должен был превратиться в довольно шумную историю, но я вовремя предупредил, отказавшись от ордена. На меня очень разгневались, но санкций, кажется, не последовало…».

«Лежу в жестокой ангине. Пишу стихи. Пушкин говорит: ‟Если бы не болел, когда бы и писал”…».

«Вместо Прибалтики провалялся в больнице август-сентябрь, т.к. у меня вдруг обнаружили большую язву. Лежал, лежал, пока не зарубцевалась, и теперь живу очень осторожно, так как снова туда не хочется…».

«Дорогая Аусма! Мне отрадно узнать, что Вы живы-здоровы. Испытываю некоторую неловкость оттого, что бегаю, разъезжаю, а у вас была больница. Сейчас вернулся из Америки, выступал там, смотрел, ахал и охал. Теперь хочу немного прийти в себя: устал, все-таки уже приходится говорить о возрасте, хоть Вы и пишете, что на ТВ я выгляжу бодро. Посылаю Вам свою самую первую прозу, повесть ‟Будь здоров, школяр!”, которую тридцать лет не печатали, а теперь вот издали…».

«Мы долгое время жили в страшном болоте, теперь его понемногу разворошили, и все полезло наружу. Что будет дальше, трудно предугадать. Будем надеяться, что общество сможет начать выздоравливать…».

«Дорогая Аусма! Дай Вам Бог здоровья. Чего же можно желать ныне еще? Все так смутно и безнадежно. Как-то я перегорел. Было, зажегся, надеялся, а сейчас что-то сломалось, и музыка разуверившегося общества стала мне близка… Сейчас живу в Переделкино на даче и пишу, и никуда не лезу…».

«Дорогая Аусма! Я прекрасно разобрал Ваш почерк. Вы пишите о лекарствах. Может быть, я смогу что-нибудь достать. Шестого марта лечу в Америку. Можно попробовать там. Сообщите срочно. Ситуация сейчас весьма противная, но я все-таки не теряю надежду…».

«Вы вспомнили о Кирилле Померанцеве. А ведь я близко знал его. Познакомились с ним в Париже. Он умер лет пять назад. Замечательный был человек! Больной, одинокий, гордый, и верный, и талантливый. Так и не увидел своей родины…».

«Недавно я был в Таллине, рядом с Вами, один день. Грустно было. Уже чужой мир. Был вместе с нашим чиновником Козыревым, и мы встречались с русской публикой. Это были старые пенсионеры, в основном отставники КГБ. Очень ожесточенные и неистовые. Я их понимаю. Ситуация сложная. Но пришлось встречаться с русской молодежью. Они, напротив, язык знают, работу по сердцу имеют, и хотя со многим не согласны, но чувствуют себя дома. Сложная ситуация. Юбилей очень нашумел, что мне теперь совершенно не интересно…».

«Меня занесло в больницу в декабре, и мне вшили сердечный стимулятор. Это было неожиданно и довольно противно, но ничего не поделаешь…».

«У меня некоторые сложности со здоровьем, поэтому отвечаю с опозданием…».

«Дорогая Аусма! Посылаю Вам немного денежек, может быть, пригодятся…».

«У меня очень сложная ситуация: неожиданно заболел, прохожу обследование, надеюсь, что все обойдется. Ограбили дачу. Замечательные времена! Теперь сижу в Москве. Стараюсь не падать духом…».

Статья, из которой я взяла эти строчки, называется «Музыка души». Но она имеет еще и подзаголовок: «Поэт Булат Окуджава 14 лет переписывался с простой рижской библиотекаршей».

«Поэт Булат Окуджава 14 лет переписывался с простой рижской библиотекаршей»

С «простой» библиотекаршей? Так почему же он после последнего концерта в Риге сказал со сцены, что поедет сейчас к своему большому другу, который тяжело болен? («Я уже привык к Вашим письмам, Вы умеете писать так, что проявляется человек. У других это бывает редко».) Но разве не это умение «проявиться», которое называется талантом, выделяет человека из толпы, делая его «замечательным»?

Ему так хотелось человеческого тепла, он так нуждался в том, кто сумел бы увидеть в нем человека без хрестоматийного глянца

Шумные юбилейные вечера с наградами, официальными признаниями в любви, чествованиями… А ему так хотелось человеческого тепла, он так нуждался в том, кто сумел бы увидеть в нем человека без хрестоматийного глянца, от кого можно было бы не скрывать свои слабости и кто захотел бы понести их, не осуждая и не рассуждая. Я вдруг вспомнила, как после первой встречи с ним, уже собираясь уходить, мы задали ему вопрос:

– У нас много друзей. И все они будут спрашивать о вас. Что им сказать?

– Скажите, – он обвел рукой прихожую и едва заметно улыбнулся, – я живу хорошо.

А что еще скажешь малознакомым людям? О «жестокой ангине» и о том, что «перегорел» и в душе «что-то сломалось», сможешь сказать только человеку, близкому по духу. («В самую тяжелую минуту в Риге я получил Вашу телеграмму. Она меня очень поддержала».)

Но, пожалуй, самое главное, что он увидел в Аусме, – это та высота духовного подвига, которая дарит простоту.

Аусме было неважно, ответят ей или нет. Просто она захотела поблагодарить и поблагодарила, просто поспешила на помощь тому, кто так ждал (разве можно было предположить это?!), чтобы ему протянул руку хоть кто-нибудь из тех миллионов, которые его так любили и которых он так любил…

Простота любящего сердца, которая дается терпением и скорбями.

Человек стремится в простоту через высоту.