Вакцина примирителя

Тема предлагаемого рассказа не совсем обычна. И потому считаю необходимым сказать уважаемым читателям несколько вступительных слов.

Я живу на Украине. Являюсь чадом Украинской Православной Церкви Московского Патриархата. Опережая возможные недоумения, хочу подчеркнуть: Церковь Украины – её Предстоятель Блаженнейший Митрополит Онуфрий, священство, народ Божий – верна канонам и твёрдо, в статусе автономии, сохраняет единство с Русской Церковью. Истинность сказанного УПЦ (МП) подтверждает каждый день перед лицом неприязненного отношения к себе высших чиновников государства и большинства СМИ, а также перед лицом соблазна превратиться в карманную псевдоцерковь.

О чём же тогда моя история? Она – своего рода предупреждение о том, что может случиться с любой страной и с любой Поместной Церковью, если будут приняты лукавые подмены – спасение для вечной жизни с Богом заменят «национальным возрождением», а «державность и европейские ценности» поставят на место Самого Христа.

Украинский пейзаж. Художница Наталья Токарь

Тишина была особенной. Стерильной. Ни щебета птиц, ни дуновения ветра. Ночной воздух был сухим и тяжёлым. Где-то недалеко жил город. Но звуки его сюда не доносились.

– Помоги, Господи, – прошептал худой человек в лёгкой полотняной куртке и брюках светло-серого цвета. Пригибаясь, будто прячась, человек побежал к стене. Стена была высокой и гладкой. На самом её верху, в металлическом сиянии, слышалось гудение и проскакивали искры.

Худой человек двигался судорожно. Подбежав к стене, он стал быстро и неловко что-то доставать из белого мешка, который принёс с собой. Но в эту минуту мягкий, спокойный голос проговорил сзади по-украински:

– Зупиніться, будь ласка.

Человек в полотняной куртке замер и обернулся. Над ним вспыхнул свет. В потоке матового света, похожего на больничный, замерший у стены растерянно щурился. Лет ему было около сорока пяти, сутулый, с рыжеватой всклокоченной бородой и белёсыми, выгоревшими бровями.

Дежурный по корпусу стоял напротив и, глядя сквозь овальные очки без оправы, едва заметно улыбался. Он был высокого роста, одет обычно – синяя униформа, на груди большой эмалевый значок, через плечо на ремне – туго набитая сумка прямоугольной формы. В руках у дежурного была белая трубка, которую обитатели Центра почему-то называли «автомат-калаш». Хотя что это означает, никто толком не знал.

Некоторое время худой мужчина вглядывался в темноту сквозь припухшие красноватые веки. Потом, словно чем-то поражённый, он вскинул белёсые брови. А затем, опустив голову и устало вздохнув, медленно сел на песок и прислонился спиной к стене.

– Здравствуйте, Андрей Ильич, – сказал дежурный, не переставая улыбаться приятной улыбкой, будто застывшей на его лице. – Отчего-то я сразу решил, что это вы.

Худой человек долго не отвечал, а только странно кивал.

– Почему же вы так решили? – спросил он наконец сипловатым, срывающимся голосом.

– А меня предупреждали, что вы можете предпринять нечто подобное. Ваше поведение вызывало тревогу, и, зная вашу артистическую натуру…

Не договорив, дежурный расстегнул свою прямоугольную сумку, достал оттуда небольшой раскладной стульчик и, несмотря на высокий рост, легко сел на него, сочувственно глядя на того, кого назвал Андреем Ильичём.

– Я не знал, что вы здесь, в Центре, – тихо проговорил Андрей Ильич.

– Представьте, совсем недавно. И вот, на первом же дежурстве такая встреча. Конечно, это промыслительно.

– Возможно, – Андрей Ильич посмотрел на большой круглый значок дежурного. – Только чей это промысл?

Он сидел на песке, расслабившись, вытянув ноги, и продолжал рассматривать эмалевый значок.

Тот, кто был изображён на значке, имел длинные чёрные волосы, овальные, чуть вытянутые, глаза и приятную сладкую улыбку, с которой он будто бы всматривался внутрь глядевшего на него человека.

– А почему вы не вызываете бригаду? – спросил Андрей Ильич. – Или думаете, что сами со мной справитесь?

– Вот к чему вы это, Андрей Ильич? – сказал дежурный примирительно. – Мы ведь можем здесь отлично побеседовать. Тем более что это входит в мои обязанности дежурного пастыря. Помните, как много и хорошо мы с вами когда-то беседовали?

Андрей Ильич провёл ладонью по серому песку.

– Простите, но я не знаю, как к вам теперь обращаться. Надеюсь, вы понимаете, что я больше не могу называть вас отец Марк.

– Ах, Андрей Ильич, вы всё такой же фантазёр. Что поделать, творческая натура, музыкант. Хорошо, называйте меня, как вам удобно. Хотя для всех я по-прежнему отец Марк. Так и записан в Большом Державном Реестре.

Андрей Ильич снова посмотрел на круглый эмалевый значок на груди отца Марка. Человек с длинными чёрными волосами и приторным взглядом словно постучался в душу. Андрей Ильич отвернулся.

– Вот скажите, мой дорогой, – отец Марк чуть наклонился, заглядывая в лицо собеседника. – К чему весь этот побег, эти странные ухищрения?

Он указал на белый мешок.

– Ещё неделю назад, – неторопливо начал Андрей Ильич, – я узнал, что подошла моя очередь. И что, возможно, это случится завтра.

– Что завтра, Андрей Ильич? – Отец Марк говорил немного насмешливо, как с неразумным ребёнком.

– Вы знаете, что. Завтра или послезавтра меня собирались чипировать.

Отец Марк беззвучно рассмеялся.

– Вот, честное слово, это смешно, Андрей Ильич! И что это за выражение – «чипировать»? Из какого оно, простите, Средневековья?

– Да, я в этом не разбираюсь. Но я видел, что стало с теми, кто прошёл процедуру.

– И что же такого плохого стало? – Отец Марк сделался серьёзным. – Людям помогли увидеть своего спасителя. Потому что им что-то мешало его видеть. Наш Центр и создан для подобной помощи.

Андрей Ильич долго не отвечал, глядя на серый мягкий песок. Потом он поднял голову, посмотрел в низко висевшее чёрное небо, словно накрывавшее Центр, и негромко произнес:

– Я знаю своего Спасителя.

Они помолчали в сухой тишине. Затем отец Марк внимательно посмотрел сквозь овальные очки без оправы и сказал:

– Но это же Он и есть. Второе воплощение.

Андрея Ильича слегка передёрнуло. Прищурив воспалённые глаза и преодолевая что-то в себе, он посмотрел на портрет человека, изображённого на значке дежурного пастыря.

– Это не Он, – тихо сказал Андрей Ильич. – Никакого второго воплощения быть не может. Вы сами нас когда-то этому учили.

– Мы тогда многого не знали, – спокойно возразил отец Марк. – Учение может развиваться.

– Да-да, – опять закивал Андрей Ильич. – Я так и думал. Развиваться! Ещё тогда я это предчувствовал.

Андрей Ильич замолчал и, внезапно провалившись в прошлое, ясно припомнил день, когда он впервые увидел человека с длинными чёрными волосами и приторным, проникающим в душу взглядом.

Был октябрь, любимый месяц Андрея Ильича. Время, когда оставшиеся в Киеве деревья покрывались жёлтыми листьями, а воздух был прохладным и прозрачным.

В тот день открывался большой, на удивление быстро построенный храм. В новом храме собралось несколько тысяч человек. Были президент, правительство, члены парламента. Андрей Ильич стоял возле клироса, и ему было всё хорошо видно.

Хор пел громко и приподнято. И хотя Андрею Ильичу, с его тонким музыкальным вкусом, пение казалось вульгарным, он старался молиться. Служба почти закончилась. Предстоятель в окружении епископов уже говорил напутственное слово.

И тут появился тот самый человек. Он вышел из какой-то боковой двери. Андрей Ильич удивился тому, что при его появлении руководители страны, главы иностранных посольств необычайно оживились.

Улыбки вокруг стали лучезарными. Все здоровались с этим человеком, почтительно наклоняя корпус. А он, одетый довольно странно, в широкую вышитую рубаху, напоминавшую о старинных ансамблях песни и пляски прошлого века, гордо держал свою голову с чёрными волосами до плеч и, как тогда показалось Андрею Ильичу, ласково и милостиво отвечал на приветствия. Покончив с рукопожатиями, он подошёл к микрофону, стал спиной к алтарю, и Андрей Ильич смог рассмотреть его лицо. Оно как будто сияло.

Слащавая до приторности улыбка играла на его устах. Глаза были неподвижны. Он не смотрел ни на кого в отдельности, но словно окидывал взором сразу всех присутствующих в храме, стараясь накрыть их своим сладким очарованием.

Потом глава государства сделал знак своему помощнику. Тот подбежал к предстоятелю и что-то прошептал. Предстоятель замолчал.

А человек с чёрными волосами до плеч ёще раз ослепительно улыбнулся и, вскинув руки, громко произнёс сильным оперным тенором:

– Вітаю вас, рідні мої люди!

Воспоминание прервалось, и Андрей Ильич снова увидел отца Марка и себя, сидящего на песке у высокой глухой стены.

– А вы никогда не задумывались, почему мы первыми увидели его? – спросил Андрей Ильич. – Почему открыто он явил себя именно здесь, в Киеве?

Отец Марк не отвечал.

Тогда Андрей Ильич резко вскочил и стал прохаживаться возле отца Марка. Выглядело это нелепо. Среди ночи, в испачканных песком брюках, похожих на больничную пижаму, Андрей Ильич вышагивал взад и вперёд и говорил, всё больше распаляясь.

– Я много думал об этом! Почему не на Западе или где-нибудь в Китае, а у нас, в далёкой провинции? И, мне кажется, главную причину я могу сегодня назвать.

Андрей Ильич остановился и, убедившись в том, что отец Марк слушает, произнёс:

– Видимо, на нашей земле, в нашем співочем крае, произошло нечто особенно близкое его духу. То, что порадовало его. Преступление, по своей лживости настолько переполнившее чашу высшего терпения, что именно нам было попущено первыми увидеть его. И стать его первыми жертвами.

– О чем вы, Андрей Ильич? – отец Марк устало вздохнул.

– Нет, позвольте мне договорить! Сейчас всё окончательно сложилось!

Андрей Ильич, как учитель в классе, снова стал нервно прохаживаться и пояснять:

– Его приход был обещан. Обещан человечеству. Надеюсь, это вы не станете отрицать, хотя «учение и развивается».

Андрей Ильич хмыкнул, и на его лице мелькнула кривая улыбка.

– Откуда он пришёл, мне неизвестно. Да это и не важно. Когда он появился, тогда, в новом храме, наши державные мужи были явно о нём предупреждены. Причём предупреждены силами гораздо более влиятельными. И поэтому они сразу же, как по команде, стали пресмыкаться перед ним. Да и повёл он себя так, как мы не раз о нём читали. Он как будто всем говорил «да». Всех и на всё благословлял. Его любимым словечком было «примирение». Всюду он произносил это мягкое, с мерзким подтекстом слово, и будто волна тёплой карамели накрывала людей. Сначала в этой волне было душно, но потом люди привыкали.

Всюду он произносил это мягкое, с мерзким подтекстом слово, и будто волна тёплой карамели накрывала людей

– Но ведь, кроме слов, он явил и замечательные дела, – с достоинством проговорил отец Марк. – Его усилиями наша держава вышла из глубочайшего упадка, почти разложения.

– Вот-вот! – придушенно вскричал Андрей Ильич. – О том и речь! Он дал вам то, что для вас было важнее всего. Вашу державу, торжество кровного, языческого, фольклорно-танцевального! И вы сразу же попались в эту ловушку! Потому что давно готовы были попасть. Потому что ещё задолго до того, как он пришёл и стал выдавать себя за «спасителя», вы от подлинного Спасителя отказались! И это та самая отвратительная подмена, та ложь, из-за которой наша земля и наши храмы первыми осквернились его явлением и теперь пребывают в осквернении!

Отец Марк выпрямился и хотел что-то возразить, но Андрей Ильич замахал на него тощими руками с длинными бледными пальцами и торопливо продолжал:

– А помните, как он ловко играл этим словом – «спаситель»? Сначала «спаситель родины». И под вашими умилёнными взглядами он стал всюду появляться в каком-то дурацком жупане и папахе. И вы аплодировали ему и называли этот маскарад «национальным возрождением». А потом…

Потом начались его омерзительные акты «всеобщего примирения». Когда убийцы, растлители детей всеми прощались, принимались и заносились в святцы. И всё это в наших храмах! Хотя, конечно, Господь тогда уже не приходил в ваши собрания. Но Он всё видел. В том числе и ваши новые ритуалы, вроде совместного поедания сахарного младенца как «жертвы» за всеобщее примирение, или «изгнания ортодоксии», а, по сути, изгнания остатков подлинной веры и верующих.

– И всё же вы обязаны признать, – отец Марк повысил голос, – он поднял страну из руин, в которые превратили её нечистые на руку дельцы.

– Да, хлеб он вам дал. Видимо, где-то ему позволили. И денег дали. Так что он смог купить многих. И самое страшное – купить священство, епископат. После чего из «спасителя родины и державы» он незаметно превратился просто в «спасителя». Стал духовным вождём, возглавил церковь. Вернее, то, что от неё осталось.

– А разве мы не знаем случаев, когда светская и церковная власть совмещались? – отец Марк смотрел на сутуло шагающего Андрея Ильича без малейшей улыбки, пристально и тяжело.

– Конечно, знаем! Но здесь, на земле вишнёвых садов и соловьиных трелей, это совмещение дало особые плоды! Может быть, потому, что «совместитель» был особенный. Помню, как появился этот невидимый, удушающий страх, покрывший, как крышка гроба, Киев, Полтаву, Черкассы! Начались доносы, взаимная слежка. Те, кто не видели в нём своего «спасителя», исчезали в специальных учреждениях, вроде этого Центра. И там с помощью вакцины им помогали всё, что нужно, рассмотреть. Некоторые возвращались, каялись в своих заблуждениях и в своём былом «мракобесии». А в церкви…

Голос Андрея Ильича пресёкся, но он не остановился, а перешёл на горячий шёпот.

– В том, что некогда было церковью, стали происходить самые ужасные, самые чудовищные вещи! Я говорю о ваших новых таинствах. О «венчаниях на дружбу», как вы их теперь называете. Когда можно венчаться хоть с табуреткой! Всё разрешил вам ваш примиритель и обманщик!

Я говорю о ваших новых таинствах. О «венчаниях на дружбу», как вы их теперь называете

– Я запрещаю вам называть главу нашей церкви обманщиком.

Отец Марк встал со своего стульчика и строго посмотрел сверху на тщедушного, всклокоченного Андрея Ильича.

– Согласен! Он не просто обманщик! Он – сын Отца лжи! И несчастная земля, которую мы когда-то любили и называли Украиной, погублена им. Хотя почему только Украина? Он теперь шествует по всему миру! Наверное, сейчас каким-нибудь папуасам говорит: «Любі друзі! Рідні мої люди!» Только на местном, папуасском наречии.

Андрей Ильич то ли засмеялся, то ли зашелся в приступе кашля.

– Теперь я совершенно ясно вижу, что диагноз был вам поставлен правильно, – официально и холодно произнёс отец Марк. – Прошу вас немедленно вернуться в ваш блок.

– Хорошо, я вернусь. Только ответьте мне на один вопрос.

Андрей Ильич снизу вверх посмотрел на отца Марка, стараясь уловить его взгляд, прятавшийся за овальными стёклами очков.

– Ответьте мне ради той нашей, прошлой жизни. Ради тех, настоящих Исповедей. Когда нас было только трое: вы, Господь, слушающий меня, и я, со слезами слушающий вашу разрешительную молитву. Скажите, неужели вам не жаль ваших девочек?

Андрей Ильич удивлённо приподнял свои выгоревшие белёсые брови, ожидая ответа. Но отец Марк молчал. Только в какое-то мгновение Андрею Ильичу показалось, что отец Марк стал чаще дышать.

– Неужели вы примирились этим вашим удушливым примирением со смертью жены и дочерей? Сони, Веры, Любочки! Ведь они умерли потому, что были невосприимчивы к этой проклятой вакцине.

– Перестаньте, – глухо проговорил отец Марк, опустив голову. – Перестаньте, я прошу вас.

– А если нет? Что? Пристрелите меня?

Андрей Ильич вдруг махнул рукой, схватил свой белый мешок и решительно направился к стене.

– Наказую зупинитись! – крикнул отец Марк, переходя на государственный язык.

Но Андрей Ильич не остановился. Он достал из белого мешка верёвку, к которой был прикреплён железный крюк. Неловко размахнувшись, Андрей Ильич бросил крюк на гребень стены. Но он не закрепился, а повис на проводах. Посыпались искры. Однако, несмотря на неудачу, Андрей Ильич ухватился за верёвку и, перебирая своими худыми ногами, стал подниматься по стене.

Несколько мгновений отец Марк наблюдал за тем, как карабкается Андрей Ильич, а затем навёл ему на спину белую трубку и нажал спуск. Когда ампула со снотворным вошла в спину Андрея Ильича, он замер, прогнулся, и в ту же минуту натянутая верёвка лопнула, и Андрей Ильич рухнул на песок.

Отец Марк подошёл к лежавшему.

Кусок старой оборвавшейся верёвки накрыл лицо Андрея Ильича. Отец Марк убрал её и стал всматриваться в исхудавшие скулы, всклокоченную рыжую бороду и полузакрытые, остекленевшие глаза.

– Скрипач безрукий! – сказал про себя отец Марк и с отвращением отбросил верёвку прочь.

Потом он вызвал дежурную бригаду, и те, сразу прибежав, уложили Андрея Ильича на носилки и унесли.

Отец Марк посмотрел на часы. Нужно было идти в храм. Он давно уже привык не размышлять о своём служении и о своей жизни. Он просто делал то, что требуется. Когда же отец Марк чувствовал беспокойство или приближение сомнений, он останавливал поток мыслей и воображал внутри себя сплошной голубой туман, в который усилием воли не впускал ни размышлений, ни воспоминаний.

В кармане синей куртки заработала внутренняя связь. Бесстрастный механический голос произнёс:

– Отець Марк, на вас чекають. Вінчання.

– Так, зараз.

Отец Марк пошёл по длинному коридору, стараясь не допустить в свой голубой туман раздражённую мысль: кому понадобилось венчаться среди ночи?

Подобное осуждение, несомненно, было греховным. Отец Марк помнил заповедь Великого Примирителя: «личные оценки тоталитарны, потому что в них нет любви». Поэтому на ближайшей общей исповеди преступный помысел нужно будет обязательно громко произнести вслух.

Приняв такое решение, отец Марк попытался снова погрузиться в покой. Однако что-то мешало бесстрастному скольжению чувств, которому он с трудом научился за последние несколько лет. Внутри что-то саднило и ныло. Отец Марк вспомнил Андрея Ильича, лежавшего в забытьи на носилках с полузакрытыми глазами и сжимавшего тощей рукой казённое одеяло, и понял, что острое болезненное неудобство исходит от него. Точнее, от сказанных им слов.

Много усилий приложил отец Марк, чтобы стереть из памяти день, когда он увидел мёртвыми жену и дочерей

Много мучительных усилий приложил отец Марк, чтобы стереть из памяти тот день, когда он увидел мёртвыми жену и дочерей. Конечно, ему говорили, что духовное вакцинирование для них может быть опасно. И даже предлагали тайно избавить Соню и девочек от процедуры, которой подверглись тысячи сомневающихся. Но отец Марк счёл такой отказ непатриотичным. Его восприняли бы как маловерие и оскорбление Великого Примирителя. А у отца Марка уже был прекрасный послужной список. Он один из первых в стране отслужил литургию в центре Киева на Владимирской горке и во время службы первым помянул Великого Примирителя как Спасителя, обратившись к нему с особой молитвой.

Боялся ли он за жизнь Сони и девочек? Несомненно, боялся. Но в то горячее время, когда создавалась совершенно новая, подлинно национальная церковь, он опасался быть отвергнутым единомышленниками и потерять причастность к важнейшим событиям в истории своего государства. А если уж быть до конца откровенным, боялся он и той невидимой, грозной силы, которая угадывалась за движением Великого Примирителя. Силы, которая незаметно и властно захватывала его страну.

Отец Марк дошёл до конца длинного коридора, свернул направо, прошёл через небольшой переход в соседнее здание и оказался перед дверью храма, расписанной большими сине-красными цветами и сказочными птицами.

Храм был оборудован в одном из блоков Центра. Тот же портрет человека с чёрными волосами и сладким взглядом, который отец Марк, как и все священники Церкви примирения, носил на груди, был укреплён над входом. Отец Марк поклонился изображению и быстро пробормотал:

– Допоможи, Учителю наш...

Однако он не вошёл в храм, но помедлил, стараясь унять беспокойство и погасить тягостные воспоминания.

Всё переменилось в тот мрачный день. Сотрудники Центра с деловитыми и сдержанно участливыми лицами провели отца Марка в белый зал, напоминавший лабораторию. Соня и девочки лежали на трёх металлических столах. Они были совсем как живые, только глаза были закрыты.

Отец Марк смотрел на них, ещё не понимая, что произошло. Всё в нём смешалось. Обрывки мыслей и картин прошлого беспорядочно мелькали. Он смотрел на тихое лицо жены, на рыжеватую, совсем живую, прядь волос у неё на виске, и вспоминал её ласковый голос и то, как она, улыбаясь, смущенно опускала глаза.

Никогда Соня не возражала отцу Марку, всегда охотно подчинялась ему и без осуждения принимала все его решения. Только однажды, когда отец Марк пришёл домой с портретом Учителя на груди и сообщил, что теперь будет служить в церкви Примирения, Соня закрылась в своей небольшой комнате, и отец Марк услышал, как она необычно громко плачет, причитает и по-детски жалуется кому-то.

Потом, стоя в пустом белом зале, отец Марк решился посмотреть на девочек. Вера и Любочка, как всегда, были вместе и лежали рядом друг с другом. Казалось, только что они окончили играть, смеяться, бегать и, уставшие, задремали.

И вот тогда, когда отец Марк смотрел на своих мёртвых дочерей, внезапно огромное разрушительное сомнение ворвалось в его душу. Что-то внутри прокричало:

– Кончено! Обман!

И замелькали лица, восторженные улыбки соратников, закатившиеся глаза людей, падающих на колени перед проезжающим Учителем и целующих его следы. Вся эта новая сладкая, улыбчивая, возвышенно-патриотическая жизнь закружилась перед ним, укрытая облаком курений. И отец Марк почувствовал отвращение.

Уже потом, после кремации, он с ужасом вспоминал это своё духовное падение. Приводил себе множество доводов. Стыдил себя и, употребляя самые верные способы возбуждения веры, о которых сам написал сотни статей, изо всех сил вытеснял из души сомнения и отчаяние.

Примерно через полтора года после смерти близких отцу Марку удалось добиться внутренней тишины и непрерывного осознания важности своего служения. Теперь отец Марк просто жил, существовал и втайне от окружающих с нетерпением ждал, когда закончится его жизнь. Правда, иногда сквозь внутренние укрепления прорывалась ужасающая ядовитая мысль: «До чего ещё всё докатится?», но отец Марк с ожесточением её отгонял.

Впрочем, если бы не боязнь впасть в так называемые «диалоги с совестью», строго запрещённые новой церковью, отец Марк мог бы честно признаться себе, что внутри он давно уже мёртв.

Если бы не боязнь впасть в «диалоги с совестью», отец Марк мог бы честно признаться себе, что он давно уже мёртв

Отец Марк ещё два раза поклонился портрету Учителя и вошёл в храм. Те же портреты Великого Примирителя, в обрамлении пластмассовых цветов и сине-жёлтого орнамента, висели в разных концах просторного помещения. Обстановка напоминала одновременно мемориал героя и музей народного быта. Картины, изображавшие сцены из жизни Учителя, располагались на стенах, а также на перегородке, отделявшей алтарь и служившей иконостасом.

Отец Марк быстро прошёл в алтарь и стал переоблачаться. Надевая расшитую красными маками фелонь, похожую на театральное одеяние, и жёлтую митру, он трижды проговорил:

– Дай розуму, Вчителю наш!

Затем отец Марк посмотрел в дверную щель иконостаса, чтобы узнать, кто его ждёт.

Два человека сидели в дальнем углу храма и о чём-то переговаривались. Говорил большой, тучный, небритый. Второй, тощий и вертлявый, внимательно слушал. Иногда он заливался смехом и вскидывал худые плечи. На ковре рядом с говорившими сидел большой бело-коричневый пёс с крупными лапами.

В юности присутствие собаки в храме, наверное, возмутило бы отца Марка, но теперь он ни на что не обращал внимания.

Переоблачившись, отец Марк вышел к ожидавшим венчания. Тощий был одет в шёлковую женскую рубашку на тонких бретельках. Губы его были ярко накрашены, и он ими двигал, будто клоун. Небритый смотрел выпуклыми водянистыми глазами. Белые брюки обтягивали его толстые ляжки. Когда отец Марк подошёл, пёс угрожающе зарычал.

– Назвіть ваши імена, – попросил отец Марк.

– Антін. – выдохнул толстый.

– Петро, – кривляясь, проговорил тощий, поправил бретельку, спадавшую с его костлявой ключицы, и, указав на собаку, добавил:

– А він – Сірко.

Отец Марк замер, проверяя себя, не возмутилось ли в нём что-нибудь, по-прежнему ли он мёртв внутри. И, убедившись, что да, мёртв, нечувствителен, как после укола обезболивающего, он повернулся к алтарю и начал каждение.

Проходя вдоль стен храма, отец Марк остановился и стал с поклонами кадить перед двумя золочёными иконами. На первой Учитель благословлял Римского Папу, целующего его туфли. А на второй обнимал Далай-ламу, который от счастья и прилива благодати приподнимался над землёй.

Закончив каждение, отец Марк подошёл к царским вратам, посмотрел на висевшую над вратами икону «Примирение народов», где Учитель был окружён бородатыми людьми в военной форме, и, подняв руки, проговорил ровным голосом:

– Вінчаються на дружбу Антін, Петро та Сірко.

Потом он открыл узкую дверь и вошёл в алтарь. На престоле стояла скульптура отлитого в бронзе Примирителя. Он парил над престолом, замерев в лихом прыжке народного танца. Стараясь не смотреть на скульптуру, отец Марк быстро взял книгу для записи обручаемых. Но внезапно остановился.

Соня, Вера и Любочка, живые, стояли в нескольких шагах от него. Соня смотрела своими родными, добрыми глазами. Девочки улыбались.

Соня, Вера и Любочка, живые, стояли в нескольких шагах от него

Отец Марк знал, что этого не может быть. Он видел, как их кремировали.

– Наваждение, – мелькнула мысль у отца Марка, и он вспомнил, что утром принял большую дозу успокоительного. Однако привычная омертвелость не ощущалась. Видеть жену и девочек было нестерпимо тяжело.

Отец Марк опустил голову и не двигался. Потом он медленно поднял взгляд.

Соня и девочки теперь смотрели на него с жалостью. Не осуждая, но словно ожидая чего-то.

Неожиданно для себя отец Марк стал на колени. Некоторое время он стоял на коленях, не шевелясь. А потом внутри себя, в своей мёртвой глубине, вдруг произнёс Имя, которое давно запретил себе произносить. Позвал Того, к Кому, по законам страны, нельзя было обращаться:

– Господи Иисусе...

В храме залаял пёс. Отец Марк вздрогнул и будто очнулся. Соня и девочки были на прежнем месте и всё так же смотрели на него. Тогда отец Марк вошёл туда, где было его омертвевшее сердце. И в этом сухом колодце попросил:

– Помилуй меня, Господи.

Ответа он не услышал. Но забытое тепло и ощущение присутствия кого-то живого внутри сердца появилось.

И в этой теплоте, с силой сжавшись и покрывшись испариной, отец Марк проговорил:

– Моё место в бездне. Неужели Ты и теперь сможешь простить меня?

Он склонил голову. Жёлтая митра упала. Отец Марк положил лицо на пол. Время исчезло. Потом отцу Марку показалось, что его зовут.

Он выпрямился. Соня и девочки стояли в золотистом свете. Лица их были радостными. Рядом с женой и детьми стоял ещё Кто-то невидимый. Золотистый свет шёл от Него. А ещё, как река, как солнечное тепло, от Него изливалась живая любовь.

Голос из золотого сияния спокойно сказал:

– Дерзай, чадо.

От этих слов отец Марк затрепетал.

Затем он ощутил удушье. Задыхаясь, отец Марк схватился за тугой воротник белого подрясника, расшитого чёрными цветами и красными петухами, и с треском разорвал его. Потом он зашатался и упал без чувств.