Из приговора: «Он не от мира сего, и партийность для него есть преступность»

В фонде Пермского государственного архива социально-политической истории (ПермГАСПИ) сохранилось несколько десятков дел, инициированных Пермским ГО НКВД, в продолжение следствия по делу «Общества трудового духовенства» (1937 г.). Одно из таких дел стало последним для отца Константина Воронцова, пережившего несколько «волн» преследований со стороны властей, начиная со времен Гражданской войны. Комплекс сопутствующих документов открывает необычную историю этого священника и позволяет реконструировать некоторые особенности советской судебной практики и пенитенциарной системы на этапах их становления.

Фотография священника Константина Воронцова из архивно-следственного дела 1930 г. (ПермГАСПИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 8031.)

Последняя осень

В октябре 1937 г. отца Константина Воронцова из Кишертского района Пермской епархии арестовали в четвертый раз. И каждый раз вызовы в «органы» удивительно совпадали со «знаменательными датами». В октябре 1918 г., вскоре после официального объявления правительством большевиков о начале «Красного террора», священник выдержал первый допрос. В октябре 1919 г. его арест совпал с очередной «годовщиной революции». В 1930 г. вызов в ОГПУ пришелся на майские праздники, а в октябре 1937 г. заключение было обусловлено «усиленной подготовкой» к выборам в Верховный совет СССР, намеченным на декабрь…

К концу лета 1937 г. бригада Пермского ГО НКВД под руководством следователя Мозжерина получила поощрительные отзывы из Москвы за «успехи в следственной работе», была отмечена наградами и приступила ко второй фазе «операции» по подготовке к выборам в рамках приказа № 00447 наркома Внутренних дел Ежова. Поскольку официально было заявлено о том, что «широкую подпольную антиправительственную сеть» в Перми летом удалось «обезглавить»^[1], следователям оставалось так же «образцово» провести «зачистку» по спискам остававшихся еще на свободе кое-где священников и причетников.

Для о. Константина подобрали обвинение «скрытая контрреволюционность, подготовка диверсий и шпионаж»

Так в поле внимания бригады Мозжерина оказалось и духовенство Кишертского района Молотовской (Пермской) области. Поскольку на роль «активного пропагандиста троцкизма» священник из глубинки явно не подходил, для него подобрали обвинение, соответствующее достаточно уединенному образу жизни – «скрытая контрреволюционность, подготовка диверсий и шпионаж». В деле «Общества трудового духовенства» слова «религиозность» и «контрреволюционность» были синонимами. В «диверсанты» и «вредители» батюшка угодил, поскольку в 1930 г. против него было выдвинуто обвинение в «сопротивлении курсу ВКПБ», а к «участникам резидентской цепочки» был причислен на том основании, что, если уж мусульмане из с. Кояново в 1937 г. были включены в нее согласно рождавшемуся на ходу сценарию следователей Дмитриева и Мозжерина, то дать «поблажку» православным было бы как-то «нелогично»…

Из обвинительного заключения: «С целью срыва полевых работ в колхозе умышленно задерживал верующих колхозников в церкви»

В деле священников Кишертского района, возбужденном в 1937 г., отец Константин Воронцов проходил как второй по значимости участник процесса. К нему относятся всего два документа – анкета и один протокол допроса. В обвинительном заключении воспроизводились показания «информаторов» о том, что батюшка якобы

• «имеет связь с Уральским повстанческим штабом»,
• «ведет антисоветские разговоры о неправильности налоговой политики Соввласти»,
• «присвоил функции ЗАГС» и
• «с целью срыва полевых работ в колхозе умышленно задерживал верующих колхозников в церкви до 11 часов дня»^[2].

Что касается «улик» по обвинению в диверсиях и шпионаже, все обстояло так же, как в процессе по делу «Общества трудового духовенства»: в распоряжении следствия не было никаких «вещественных доказательств». Однако Пермскому ГО НКВД необходимо было уложиться в «лимит» по числу раскрытых «врагов народа» в рамках июльского оперативного приказа, тем более что статус «передовиков фронта борьбы с врагами народа» надо было оправдывать.

Итак, отец Константин предстал перед судом Тройки НКВД в качестве отдаленного «нейрона» на достигающем Предуралья «нерве» польского Генштаба и «участник антисоветского крестового фронта на Урале». 13 октября 1937 г. он «в плановом порядке» получил приговор – 10 лет исправительно-трудовых лагерей.

После ареста священников в Кишерти не стало церковной общины, не стало и семьи отца Константина. Одна из его дочерей, слишком рано повзрослевшая, должна была взять на себя заботу о младшей. След отца оборвался для детей на долгие десятилетия. Всё, что сохранилось как память о нем в Перми, – это архивно-следственные материалы и пара фотографий, сделанных в тюрьме.

По обвинению в «антисоветской агитации»

В 1919 г. заключение в концлагерь уже вошло в практику наказаний Пермской ГубЧК

Первое дело отца Константина Воронцова относится к периоду Гражданской войны^[3]. Интересна и событийная «канва» этого процесса, и зафиксированный в материалах следствия факт отсутствия четкой юридической нормы, и ее изобретательное «восполнение» местными «чекистами», и документальное подтверждение тому, что заключение в концлагерь в 1919 г. уже вошло в практику наказаний Пермской ГубЧК.

Дело относилось скорее к разряду исключений, поскольку оно не получило разрешения «явочным порядком», а обрело некое подобие «юридического сопровождения». Во всяком случае, следователи ЧК постарались выдержать «процедуру» – от заполнения арестованным анкеты и привлечения пятерых «свидетелей» (двое из которых приходились друг другу родственниками, а один «свидетельствовал заочно через «посредника») до вынесения обвинительного заключения.

Арестованный, как следует из анкеты^[4], 2 октября 1919 г. священник был обвинен в «контрреволюционной агитации». В анкете содержатся и личные данные – о том, что о. Константин, которому было в то время 43 года, родился в Перми и был выпускником Пермской духовной семинарии. Служил он в то время в небольшом городке – Оханске, в новой церкви, и имел на содержании семью, состоящую из семи человек.

Можно предположить, что причиной документированного подхода к этому делу со стороны чекистов послужило то обстоятельство, что один из сыновей отца Константина Воронцова попал под принудительную мобилизацию и оказался на службе в Красной армии. Во время допроса 2 октября священник дал пояснение:

«…а сына своего 17-летняго я отправил <…> работать через биржу труда в Уездный Кожевенный подотдел в качестве конторщика, а сейчас сын мой находится в Особом Отделе Штаба III армии на пункте № 4 в качестве машиниста» (с сохранением орфографии источника – М. Д.)^[5].

Отец Константин не скрыл и того, что в 1918 г. он был впервые арестован советской властью, однако вскоре был освобожден «за неимением обвинительных материалов»^[6].

Арест в 1919 г. был подготовлен, поскольку сбор обвинительных материалов против отца Константина начался еще в августе. О социальном составе, политической «прописке» и мотивах группы привлеченных следствием «информаторов» следует сказать особо.

Из материалов дела видно, что основанием для возбуждения дела послужил протокол^[7], направленный в ГубЧК помощником начальника Оханской уездной Советской милиции, датированный 18 августа 1919 г. В нем содержались показания двоих «свидетелей» – старшего милиционера г. Оханска Г.С. Часовникова и жены красноармейца Журавлева. В этом случае обращает на себя внимание не только факт «взаимодействия структур», но и то, что в деле о. Константина инициатива исходила от органов милиции, как будто не имевших прямого отношения к политическому сыску.

Если «свидетель» Часовников подтвердил то, что показания с его слов были записаны верно^[8], то подлинность «показаний» гражданки Журавлевой, служащей в соборе и выражавшей жалобы на священника, ввиду отсутствия подписи осталась на совести составителя протокола…

С точки зрения оценки «весомости» показаний для следствия, очевидно, имело значение то, что первый «свидетель» отметил при заполнении анкеты в ЧК, что является «сочувствующим» советской власти. Что же касается второй «свидетельницы», акцент был сделан на статусе ее мужа и на ее стесненном имущественном положении, при котором эта женщина выглядела «эксплуатируемой на церковных послушаниях». Влияние «классового подхода» в методике работы этого следствия было определяющим фактором.

По своему примечательны и личности остальных «свидетелей». Ими выступили сестры Соснины, 20-летняя Мария Алексеевна и 18-летняя Елена Алексеевна, указавшие во время допросов, что являются членами Союза комсомольской молодежи^[9]. При этом старшая из сестер заявила, что она «пела в церковном хоре»^[10] и лично слышала «агитационные» проповеди отца Константина. Достоверность показаний в этом случае не может не вызывать сомнений, поскольку никакого объяснения тому факту, что члены ВЛКСМ не только участвовали в церковной службе, но и были заняты на клиросном послушании, в источнике нет.

Пятый же «свидетель» оказался из числа заключенных, которых отец Константин не так давно посещал в тюрьме, при «белых». Судя по показаниям, этот «информатор» был крайне раздосадован взывающим к совести членов РСДРП (б) тоном пастырского обращения^[11].

Постановление Пермской ГубЧК 1919 г. по обвинению священника Константина Воронцова в «антисоветской агитации» ((ПермГАСПИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11084. Л. 1.)

Постановление Пермской ГубЧК 1919 г. по обвинению священника Константина Воронцова в «антисоветской агитации» ((ПермГАСПИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11084. Л. 1об.)

Что касается «фактической стороны» дела, она была изложена в обвинительном заключении, составленном от руки с большим количеством ошибок:

«1919 г. Октября 9 дня. Пермская Губернская Чрезвычайная Комиссия, рассмотрев дело № 1542 по обвинению гр. Воронцова Константина Михайловича в агитации против Советской власти, нашла:

Священник гор. Оханска гр. Воронцов Константин Михайлович в то время, когда город Оханск заняли белые, остался там и жил до дня эвакуации белых, когда эвакуировался с ними в г. Пермь и поступил там на должность псаломщика. При допросе он мотивировал свое отступление боязнью (далее, как явствует из контекста, следует читать: «как бы» – М. Д.) не заслужить ярлыка сочувствующего Советской власти в глазах отступающих белых, а также и не быть ими арестованным, в Перми же он по его показаниям мог остаться свободно не замеченным.

Но его мотивировка не выдерживает критики потому, что он, выдавая себя за сочувствующего начинаниям Советской власти, почему-то остался с приходом белых на месте своего жительства в г. Оханске и за время пребывания белых проявил себя контр-революционной деятельностью, выразившейся в следующем:

1. При похоронах убитых белогвардейцев он торжественно возгласил с амвона о том, что эти жертвы получат Царство Небесное и т.д., распространяясь об их дальнейшей участи в сферах туманностей и человеческого непонимал, что вообще присуще отцам духовным, указывая в своей речи и на то, что теперь мы освободились от большевиков и увидели только теперь радостную светлую жизнь.

В заключении проповеди произнес проклятие ненавистным для него большевикам /смотри показания Часовникова и Сосниной/.

2. Кроме того, при посещении тюрьмы на Пасхальной неделе он и там вел агитацию против большевизма /см. показания Трухина А…/

И хотя гр. Воронцов отрицает все эти обвинения, но ничего существенного в свое оправдание дать не мог, распространяясь лишь на допросе с христианских точек зрения, что он не от мира сего и партийность для него есть преступность»^[12] (цит. с сохранением орфографии источника – М.Д.).

Собственный комментарий отца Константина Воронцова из протокола допроса от 2 октября 1919 г. кое-что проясняет в этой смутной версии и позволяет выявить интерпретации его слов следователями ЧК. Ни о каком «сочувствии советской власти» отец Константин Воронцов не говорил. Свой отъезд в Пермь он объяснял тем, что вдова арестованного вместе с ним и расстрелянного большевиками в 1918 г. священника (Алексеева) после возвращения «белых» в Оханск незаслуженно обвинила его в том, что он якобы был политическим сторонником большевиков^[13].

Из проповеди о. Константина: «Я говорил, чтобы любили друг друга, а по сему скоро кончится война гражданская»

Что же касается содержания его проповедей и обращений к пастве при «белых», батюшка подчеркивал, что они носили неполитический характер:

«…говорил я проповедь, но не помню, какого это было числа, на могиле убитых белогвардейцев, но только я говорил в совершенно другом духе. Я говорил, чтобы любили друг друга, а по сему скоро кончится война гражданская»^[14].

Вполне возможно, что его проповеди не только содержали обличения в адрес большевиков, но и были эмоциональными сообразно обстоятельствам, но во время допроса в ЧК отец Константин заявил о том, что однажды в присутствии множества людей он ревностно обличал и неоправданную жестокость со стороны «белогвардейцев»^[15].

«Блаженны милостивые»

Отец Константин навещал в тюрьме на Пасху арестованных членов РСДРП(б), не забывая о продуктовых передачах. А когда часть этой партии коммунистов всё-таки расстреляли, в его собственном доме нашли приют их вдовы и сироты

В удостоверение подлинности рассказа о характере своего служения во время Гражданской войны отец Константин Воронцов приводил факты. Не отрицая того, что действительно проявил попечение об убитых белогвардейцах и служил панихиды, священник упомянул о том, что при «белых», узнав о бедственном положении заключенных, он «навещал в тюрьме на Пасху арестованных членов РСДРП(б) и им сочувствующих, беседовал с ними, увещевал, не забывая о продуктовых передачах». А когда часть этой партии коммунистов всё-таки расстреляли, в его собственном доме нашли приют их вдовы и дети из с. Частые и из Верхнего Городища (батюшка указал имена этих людей)^[16].

«Заключить в концлагерь на все время гражданской войны…»

Следователи ЧК, по-видимому, испытывали опасения. Как будто имея достаточное количество «улик», они не решались вынести по отношению к священнику (по их убеждению, «скрытому врагу советской власти») стандартную для времен Гражданской войны резолюцию «Расстрелять». Вдовы и сироты коммунистов, сын батюшки, попавший под мобилизацию и оказавшийся делопроизводителем Штаба III армии всё-таки оказались достаточно весомыми факторами для того, чтобы не задуматься о возможном «ответе» в «порядке революционной законности». И тогда «чекисты» определили для о. Константина «компромиссную» меру пресечения, испытывая ситуацию на прочность, – лагерную изоляцию.

В тот период советское законодательство еще не предполагало ни четкой юридической нормы, ни дифференцированной «сетки» сроков заключения для инакомыслящих и «классово-чуждых элементов», поэтому недостаток конкретных предписаний на этот счет был восполнен в обвинительном заключении в духе «прецедентного права»:

«За к/р деятельность заключить Воронцова в концентрационный лагерь на все время гражданской войны без привлечения к нему амнистии и с привлечением к принудительным работам»^[17].

За освобождение отца Константина осенью 1919 г. подали подписи на 7 листах около 400 человек

Благо, дальнейшие события изменили сценарий следователей ГубЧК. За освобождение отца Константина осенью 1919 г. подали подписи на 7 листах около 400 человек. В их числе не только прихожане Успенского собора в Оханске, но и коммунисты – из тех, кого он навещал в тюрьме, и освобожденных по его ходатайству, а также родственники расстрелянных, которым он не отказал в приюте и хлебе.

Член Оханского Уездного Исполкома Трофим Арсеньевич Паньков не побоялся обратиться в ГубЧК с заявлением о том, что

«во время белых Константин Воронцов <…> оказывал пострадавшим всяческое содействие, многих даже спас может быть от смерти. Навещал, снабжал продовольствием находившихся в тюрьме»^[18].

Паньков просил ЧК «всесторонне выяснить дело Воронцова, дабы из-за каких-либо личных счетов не впасть в ошибку»^[19]. Заканчивалось это обращение так:

«А если нет серьезных оснований, то просто осмелюсь даже взять такового на поруки»^[20].

Народное движение за освобождение батюшки в г. Оханске приобрело столь внушительный размах, что вскоре и официальный инициатор процесса – начальник Оханской Уездной Советской милиции рапортовал в Губернскую «чрезвычайку»:

«По полученным мною сведениям выясняется, что священник Воронцов арестован по личным счетам и по злости, что удостоверяю подписью и приложением печати…»^[21]

Через пару недель отца Константина действительно выпустили из Губ Исправдома «на поруки», а через два месяца амнистировали^[22].

С документальной стороны в этом деле представляет интерес поступивший в Юридический Отдел Пермской Губернской Чрезвычайной Комиссии ответ из места заключения священника. Это извещение за подписью коменданта Концентрационного лагеря, подкрепленное печатью и штампом ЧК и датированное 21 октября 1919 г.:

«На отношение от 20 сего октября за № 1026 сообщаем, что гр. Воронцов Константин Михайлович освобожден из-под ареста»^[23].

Таким образом, ответ позволяет провести хронологическую атрибуцию первых «учреждений» системы ГУЛАГА на территории Пермской губернии.

Ответ от 21.10.1919 в юротдел Пермской ГубЧК за подписью коменданта Концентрационного лагеря: «На отношение Ваше от 20 сего октября № 1026 сообщаем, что гр. Воронцов Константин Михайлович освобожден из-под ареста» (ПермГАСПИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11084. Л. 36)

Запрос Уполномоченного Пермской ГубЧК по Оханскому уезду в Секретно-оперативный отдел (товарищу Патрушеву) от 25 октября 1919 г.: «Прошу сообщить, кто из коммунистов поручался за оханского священника Воронцова» (ПермГАСПИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11084. Л.17)

«Противник сплошной коллективизации»

В последующие годы отцу Константину Воронцову все же не удалось избежать репрессий со стороны государства. Избавленный в 1919 г. от заключения ходатайством спасенных им ранее людей, в мае 1930 г. он был на основании доносов жителей с. Частые приговорен к 3 годам заключения^[24].

Причиной конфликта, как следует из документов, послужило напоминание священником пастве о христианском укладе жизни и высказанные им сомнения в том, что повсеместно насаждаемая государством новая форма организации хозяйства может вместить этот уклад.

Из протокола допроса: «Поп Костя говорит некоторые слова на словянском и не понятно»

Как следовало из донесений и протоколов допроса нескольких «свидетелей», «поп Костя»^[25] «призывает не ходить на митинги и спектакли», говорит «некоторые слова на словянском и не понятно»^[26], «не благословляет девиц замуж за комсомольцев»^[27] и «агитирует против вступления в колхоз»^[28].

Со времени окончания Гражданской войны не прошло и десяти лет, однако в 1930 г. за исключением небольшой «горстки» прихожан поручителей за священника не нашлось...

Вместо эпилога

Удостоверение в невиновности христиан не привело ни к розыску и освобождению находившихся в лагерях, ни к оповещению их родственников

В 1939 г. первой внутренней инспекцией НКВД дело «Общества трудового духовенства» и дела, инициированные в его продолжение, будут признаны сфабрикованными. Это послужит началом длительного процесса реабилитации пострадавших во время «Большого террора». Но тогда, в 1939 г., помилование коснулось только части выживших партийных и советских руководителей в Перми и в Свердловске. Удостоверение в невиновности православных христиан и священников не стало ни основанием для розыска и освобождения тех, кто, возможно, были еще живы и находились в лагерях, ни для оповещения их родственников.

В 1990 г. дочь священника Константина Воронцова обратилась в УКГБ по Куйбышевской области, пытаясь прояснить судьбу отца. В заявлении она указывала, что, по словам старшей сестры, на попечении которой она осталась после ареста отца, отец Константин был направлен на лесоповал в Новосибирскую область, где вскоре умер^[29]. И тогда из Управления КГБ СССР последовал официальный ответ:

«…Ваш отец был направлен для отбытия наказания в Осинлаг НКВД, его дальнейшая судьба в материалах дела не отражена. <…> Справку о реабилитации можете получить в Пермской областной прокуратуре»^[30].

И была указана дата реабилитации – 20 апреля 1989 г.

История священника Константина Воронцова демонстрирует ужесточение политики советского государства по отношению к Русской Православной Церкви и Ее служителям: от приговора к заключению в концлагерь с не определенным по времени сроком окончания в 1919 г., замененного помилованием, до приговора к «десяти годам ИТЛ» в 1937 г., оказавшегося для священника бессрочным.