«Он был счастлив нашим счастьем»

Приснопамятный отец Василий Ермаков – один из известнейших священников Санкт-Петербургской епархии, митрофорный протоиерей, много лет бывший настоятелем Серафимовского храма на Серафимовском кладбище Санкт-Петербурга. Благодаря отцу Василию этот маленький деревянный храм сделался известен не только Петербургу, но и всей России и даже за рубежом. К протоиерею Василию приезжали за советом самые разные люди, простые и знаменитые, молодые и пожилые, и все находили в нем мудрого и любящего отца. 4 ноября 2022 года исполняется 69 лет со дня священнической хиротонии отца Василия. Хотим предложить вашему вниманию небольшую статью – воспоминание об этом удивительном священнике, всего себя отдавшем на служение Богу и людям.

Протоиерей Василий Ермаков

В детстве мне посчастливилось несколько лет быть рядом с удивительным человеком – протоиереем Василием Ермаковым и «расти» в основанной и выпестованной им воскресной школе при храме прп. Серафима Саровского на Серафимовском кладбище Санкт-Петербурга, в котором батюшка служил последние 25 лет своей земной жизни.

Об отце Василии написано довольно много, я не буду повторяться, пересказывая его биографию, тем более что это займет очень много времени: близкая дружба с патриархом Алексием II, личное знакомство и беседы с прп. Серафимом Вырицким, до этого – война, оккупация, концлагерь, потом учеба в только что открытой семинарии в Ленинграде, общение со старыми священниками, сохранившими веру в страшное время революции и сталинских репрессий, и пятьдесят лет служения Богу и людям в священном сане – об этом можно говорить и говорить. А сейчас мне бы хотелось рассказать о том, что происходило на глазах моей семьи (и моих маленьких тогда глазенках) на Серафимовском приходе и в воскресной школе (моя мама была там при батюшке вторым преподавателем вместе с тогдашним директором школы Риммой Сергеевной, батюшкиной правой рукой) в их, может быть, золотой век – тогда, когда там был батюшка.

Серафимовское кладбище, большое, старинное, с множеством деревьев; пока дойдешь от главного входа на кладбище до храма, уже успеешь отрешиться немного от городской суеты, услышать шум ветра, или птиц, или полет снежинок. А подле самого храма, довольно маленького, деревянного, простого и красивого, справа от небольшой площади, – огромные вековые ели, кругом – березы, поодаль – дубки…

К отцу Василию, особенно в последние годы, ходили толпы людей

Воскресная школа располагалась на первом этаже маленького, окруженного большими деревьями и могилами со старыми крестами и оградками приходского домика, который находился (да и сейчас находится) слева от храма метрах в пятидесяти. Крылечко, на нем небольшая скамеечка и березовая колода – нечто вроде табурета, на первом этаже (второй получердачный) – кухонька и всего три комнаты: Батюшкин кабинет, где он порой и ночевал, и дверь в дверь с ним – кабинет воскресной школы, куда отец Василий нередко заходил, смотрел, кто как сидит, кто как слушает, и «подтягивал» детей – чтобы не присутствовали кое-как при разговоре о святыне. Маленькая комнатка, а какой большой она мне когда-то казалась… На стенах висели написанные на ватманах пером и тушью тропари прп. Серафиму Саровскому, прав. Иоанну Кронштадтскому и другим святым и большой тканый образ прп. Серафима Саровского. В этом маленьком кабинетике, надо сказать, помещалось на удивление много народу – детей и подростков, и места, конечно, не хватало. К отцу Василию, особенно в последние годы, ходили толпы людей, и в храме, например, во время службы была сильная давка; детей на причастие вообще запускали через кухню (небольшое помещение за левым клиросом) и только обратно мы выходили через храм – в две стороны обеспечить проход было физически невозможно.

Еще в домике (возвращаюсь к прерванной мысли) была Архиерейская комната, но о том, что она такое, я узнала уже только после батюшкиной кончины – при нем в отсутствие Преосвященного там была роскошная детская, где мы, приходские малыши, так счастливо проводили время. В основном там были дети клиросных, за которыми родители не имели возможности следить во время службы – а беготни по храму при отце Василии не было и быть не могло, не только и не столько оттого, что народ плотно стоял, плечом к плечу, но в первую очередь оттого, что батюшка считал невозможным превращать храм, Дом Божий, в детскую площадку. Даже снаружи. У Серафимовского храма справа и слева от паперти есть такие небольшие выступы – прямоугольные, с полметра высотой; с них нет-нет да и прыгали юные наши прихожане. Что греха таить, пробовала и я, уж очень велико было искушение; но меня быстро одернули, причем едва ли не сам отец Василий. После этого, естественно, как отрезало. И главное, никакой обиды не было или какого-то впечатления, что в церкви как-то не так, сурово слишком… Впрочем, что же тут странного? Ведь это была правда, да еще с любовью сказанная. А дети, мне кажется, зачастую и не помнят даже очень строгие, но с любовью сделанные выговоры…

Вообще, сейчас, когда я выросла и мне самой приходится иметь дело с малышами, мне все больше и больше хочется понять: что же было «так» в моем собственном детстве, не всегда, может быть, вполне устроенном, но таком непомерно счастливом? Что, отчасти еще тогда, наверное, заложенное, помогло мне в сложные подростковые годы, когда мир вокруг, как, наверное, и у большинства моих сверстников, менялся, перестраивался, а однажды разлетелся на куски, помогло жить дальше и даже – слава Богу! – ни разу не задуматься, стоит ли ходить в храм. Было так: не «если Бог есть», а «потому что Бог есть», а дальше все остальное, и боль можно терпеть, и жить нужно дальше. Откуда? Я была еще слишком молода, чтобы самостоятельно мыслить так, а отца Василия тогда уже не было в живых. Но батюшка говорил о детях, что все в них идет из семьи; а сознательное воцерковление моих родителей происходило там, на Серафимовском, подле батюшки, и то, как меня воспитывали – и при батюшкиной жизни, и после его кончины, – все шло оттуда: из батюшкиного понимания жизни, из его манеры воспитания, его веры, его любви к Богу, ко всем нам и к нашему Отечеству – а Россию он любил всей душой, верил в то, что она возродится, и нас вдохновлял: «Молитесь, верьте – Бог сохранит вас и нашу святую мать-Россию!» (эти его слова из одной из последних проповедей высечены на основании креста на его могилке на Серафимовском). Для него было естественно и неразделимо: «Я русский, значит, я православный». По-другому не может быть, русский человек без веры не может быть до конца и русским…

К слову, в упомянутой выше Архиерейской комнате в приходском домике висел огромный, во всю стену почти, Андреевский флаг (ведь на Серафимовском много моряков похоронено, в том числе и погибшие на «Курске»). Этот чистый и благородный флаг – тоже одна из тех, может быть, основ мировоззрения, которые в детстве так просто и естественно были заложены – навсегда.

Батюшкино воспитание – и детей, и взрослых – было воспитанием любовью. Настоящей любовью, поэтому он далеко не всегда «гладил по головке»

Батюшкино воспитание – и детей, и взрослых – было воспитанием любовью. Настоящей любовью, поэтому он далеко не всегда «гладил по головке». Он был очень сильный духом человек и от чад своих требовал того же. Отец Василий по опыту знал, что от несобранности, малодушия, «опущения рук» происходят страшные вещи. Поэтому, даже если действительно у человека случалась беда, батюшка унывать не позволял, а уж тем более тогда, когда просто что-то не получалось. «Вы все стонете!», «Вы все расслабляетесь!» – упрекал он нас; учил иметь, по его выражению, «отточенное внимание», особенно на молитве. Быть осторожными, думающими. И спокойными, ведь напряжение тоже может быть излишним. Тогда батюшка при встрече мог (он ведь далеко не все говорил словами) так легонько потрясти за руку – ослабить немного эту внутреннюю перетянутую струну, чтобы во всем была мера.

Но при всей строгости (а он мог, отчитывая ребенка за увлечение компьютерными играми, обратиться к кому-нибудь из прихожан: «Антон, дай ему компьютером по голове!» – не для прямого исполнения, разумеется) батюшка был очень веселым человеком, радостным. Любил пошутить; эти шутки у многих прихожан стали домашними выражениями. У нас до сих пор, например, выпечка «с тараканами» – то есть с изюмом, и нет-нет да возникает вопрос: «А где была голова?» Вообще, у батюшки все было очень по-родственному, тепло. На молебне после литургии он, например, поминал «Нину большую (мамину бабушку), Нину маленькую (саму маму)». У старых прихожан были часто даже прозвища от батюшки – Училка, Сапожок, Снегурочка… Был даже Буденный (хотя, отмечу, к советской власти у отца Василия было вполне определенное отрицательное отношение, но пошутить он мог), и я до какого-то возраста была совершенно убеждена, что это так называется должность церковного сторожа, которую тот человек занимал. Похоже ведь: бдит – Буденный…

Беспечности, безответственности отец Василий не терпел. Возьмется, например, прихожанин с не самым крепким здоровьем в одиночку тяжелый бак с запивкой переставлять, а батюшка: «Он у нас силач! Зря мы его, что ли, кормим?» Тут же все понятно, находится еще кто-то, переставляют вдвоем. Или студент пропустит уже все сроки, так что впору бросать вуз, придет к отцу Василию, зайдет в придел, где он исповедует, встанет… А батюшка (человек еще ничего и сказать не успел) вдруг оборачивается и широким жестом, указующим перстом – на дверь: «До конца!» Ну, что поделаешь, студент идет, доучивает, бегает, сдает… и (видимо, молитвами отца Василия) благополучно остается и оканчивает институт.

Но все это – и строгость, и шутка, и требовательность, и все остальное – были, если можно так сказать, грани его любви к нам. Она даже в мелочах проявлялась – при случайной встрече (увидит и так радостно воскликнет: «О! И ты здесь!» – и чувствуется, что он вправду рад тому, что видит именно тебя), при маленьком, незначительном подарочке. Мой папа рассказывал: как-то захотелось ему подарить отцу Василию яблоко; подходит под благословение, сложил руки, а в них – яблоко. Батюшка благословил, руку положил на папины ладони… и вдруг почувствовал яблоко. И лицо как будто озарилось, он так тепло сказал: «Спасибо тебе», – хотя это было только одно яблоко, а у батюшки огромное число прихожан, и богатых в том числе, так что подарки он получал и весьма солидные. Но любил нас всех одинаково…

И переживал за нас батюшка, если что-то случалось тяжелое, и радовался, когда все шло на лад. Как настоящий отец, он жил отчасти нашими жизнями; он был строг, но он и молился. Жизнь не устраивается, важное что-то проходит мимо – отец Василий говорит: «Наше дело – молиться и ждать», «Наше к нам придет!» По-человечески уже и не похоже, что придет, но духовный отец сказал, значит, ждем, учимся терпению. Да и вариантов других не было… А потом однажды все устраивается, да так хорошо, что просто удивительно, остается только Бога благодарить и батюшку за его молитвы и мудрый совет. И сам отец Василий с нами радуется, видно, что он счастлив нашим счастьем.

Его молитва была очень сильна; иногда даже просто по внутреннему ощущению в храме можно было понять, здесь батюшка или куда-то уехал

Батюшка был человек святой жизни. Его молитва действительно была очень сильна; иногда даже просто по внутреннему ощущению в храме можно было понять, здесь батюшка или куда-то уехал. Были и несомненные чудеса, но о них говорить всегда сложнее: боишься, что рассказ будет поражать воображение, но не трогать душу. А ведь самым поразительным чудом была жизнь отца Василия, его вера и любовь.

Теперь, конечно, нам его страшно не хватает. Он показал нам небо на земле, был для нас реальным чудом праведности, осуществлявшимся на наших глазах. Сейчас иногда так хочется, как когда-то, увидеть батюшку, подойти, задать ему вопрос, и вопросы уже другие, может быть, более серьезные… Не хватает именно любви, его безграничной, истинно христианской любви к людям. Но тосковать нельзя – отец Василий не велел. Наоборот, он оставил нам такое богатство – свое воспитание в вере и благочестии. Конечно, мы не очень хорошие ученики, даже, скорее, «очень не очень», но ведь это повод для осознания своей немощи, труда и молитвы, а совсем не для уныния.

…Иногда на молебне отец Василий наклонялся к одному из детей, стоявших рядом, говорил: «“Ля”, “ля” бери, – и сам начинал петь, задавая тон (не только музыкальный, но и в первую очередь молитвенный). – Господи, помилуй!» Вот эту-то «ноту “ля”» дай нам Бог помнить и хранить, этот сильный, трезвенный, дерзновенный и смиренный одновременно настрой веры и молитвы, который принял «из полы в полу» от дореволюционных священников, от прп. Серафима Вырицкого и явил нам, как он выражался, «детям двадцать первого века», наш дорогой батюшка Василий.