Путь ко Христу советской арабистки

Есть у меня одна драгоценная знакомая – Катя Пушкина, которую, несмотря на то, что супруг ее Михаил недавно стал священником, многие так и не научились пока называть ни «матушкой», ни даже Екатериной, а по-прежнему ласково кличут Катей, Катюшей, Катенькой. И она не однофамилица солнца поэзии русской – Александра, сына Сергеева, а самый что ни на есть прямой его потомок (по отцу – Михаилу Георгиевичу Пушкину). Впрочем, речь здесь пойдет не про великого поэта и даже не про саму Екатерину, а про ее маму – Евгению Стефановну.

Рассказать хочется о жизненном пути типичного «советского интеллигента», повернувшего в сторону самой горячей и искренней веры

Рассказать хочется о жизненном пути типичного «советского интеллигента», повернувшего на какой-то из судьбоносных развилок в сторону самой горячей и искренней веры. Произошло это в те самые ельцинские 1990-е – мрачные и безнадежные для подавляющего большинства наших сограждан и одновременно благодатные, «золотые» годы возрождения Русской Православной Церкви. Годы эти были настолько насыщены разного рода уникальными событиями и так ярко «расцвечены» необычными судьбами людей, что заслуживают множества томов, в которых бы все это описали, но мы ставим себе задачу скромную: рассказать только об одной такой судьбе, и то довольно пунктирно. Поделилась историей воцерковления своей мамы сама Катя Пушкина, и поскольку рассказчица она замечательная, то вполне оправдано было изложить все от первого лица и предоставить в таком виде на суд читателю. Итак, вот это повествование:

***

Евгения Стефановна Батурина в молодости – Мамочка моя – абсолютное дитя советской эпохи, но начну, пожалуй, еще с ее мамы, своей бабушки Екатерины. В одиннадцать лет (шло второе десятилетие ХХ века) она лишилась родителей, которые умерли (уж не знаю по какой причине), – и осталась Катя с тремя младшими детишками на руках. Был, правда, еще один брат, самый старший, но тот сразу ушел от них – осознал, видимо, что ему все это не вытянуть.

Катя сделалась комсомолкой. Когда она осталась одна с крошечными детьми, то решила, что их спасение полностью зависит теперь только от новой жизненной реальности, и пошла по этому пути. Она, эта маленькая девочка, пришла в храм, бросила крестик на пол («отрекаюсь от Тебя, Бог») и начала свою новую советскую жизнь.

Одну из сестричек она решилась подкинуть на ступеньки детского приюта, а сама из-за угла смотрела: возьмут или не возьмут. И когда забрали, успокоилась и потом навещала ее, а когда та уже подросла и выучилась, забрала обратно домой. В общем, не бросила сестер на произвол судьбы, а постаралась сохранить им жизнь, дать какое-то воспитание, образование, сама же с 10 лет зарабатывала на прожитье. Вот я смотрю сейчас на десятилетних детей и понять не могу, как она смогла зарабатывать в этом возрасте, не дав таким образом умереть с голоду никому, в том числе и себе.

Сохранились, кстати, отрывочные воспоминания родственников о том, как однажды она прибилась к каким-то торговцам солью и ездила с этими соляными мешками, торговала.

Выросла и самостоятельно приобрела профессию – стала портнихой-самоучкой. В советское время, что удивительно, работала на себя (не имея притом никакого патента) и очень боялась, что вдруг появится ОБХСС и заберет ее. В доме была швейная машинка; к нашей будущей бабушке приходили дамы из «высшего советского света» – какие-нибудь генеральши – и заказывали себе наряды. Тогда было очень сложно с готовой одеждой, в магазинах мало что можно было купить, и обычно многие шили себе индивидуально. Когда бабушка принималась кроить, она выпроваживала из комнаты всех детишек, чтобы те не мешали и чтобы ей не испортить дорогую ткань.

Мама выросла в доме на Мясницкой, вблизи теперешней станции метро Тургеневская, где стоит несколько зданий поздней советской архитектуры – одно из них надстроено над 1-м Домом ВЦИК, сдававшимся в эксплуатацию как раз во второй половине 1930-х. А до этого там стояли небольшие двух- трехэтажные домики, в которых располагались коммуналки. В доме напротив некоторое время проживал Маяковский, и бабушка рассказывала, что видела однажды в окно, как Лиля Брик танцевала в его комнате на столе. А сами они жили в доме, на первом этаже которого находилась одна из бывших булочных-пекарен Филиппова. Пекари выставляли свежеиспеченные булочки для охлаждения на подоконники, а местные мальчишки-«умельцы», в числе которых был и мамин младший братик, таскали эти булки с противней длинными прутиками с приделанными к ним специальными крючками – голодные еще были годы, послевоенные.

Ну а мама уже – совершеннейший продукт советского времени: она хорошо училась, была активисткой, пионеркой, комсомолкой, окончила школу с серебряной медалью. Поступила в институт арабских языков, успешно его закончила. На выпускных экзаменах сидел невзрачный такой человечек в пиджачке и всех внимательно просматривал – маму отобрали и взяли в КГБ в качестве переводчицы-арабистки. Собственно, выбора – идти туда или не идти – у нее не было. Посадили в какую-то комнату, и мама целый год вынуждена была подслушивать там разговоры известных арабов, «медийных» личностей, которым поставили в их апартаменты «жучки», о чем после она рассказывала:

– Моя совесть чиста, потому что я вообще не могла понять ничего из того, о чем они говорили. Я ведь изучала арабский литературный, а они общались в основном на диалекте, да и жучки эти были плохого качества, поэтому все мои отчеты оказывались пустыми.

Во время работы в КГБ ей довелось прослушивать даже настоятеля Антиохийского подворья. Это был ее первый опыт «общения с Церковью»

Довелось ей прослушивать даже настоятеля Антиохийского подворья, какого-то митрополита арабского, и вот это был ее первый опыт «общения с Церковью». Митрополита мама тоже «не сдала» – по той же причине.

И потом, как человек увлекающийся, она прошла долгий страстный жизненный путь. Стала работать по дипломатической линии, вышла замуж за арабиста. Они постоянно ездили за границу – в Сирию, в Каир; мой старший брат Дмитрий родился как раз в Каире. Привозили из этих зарубежных поездок какие-то нереальные вещи, невиданные роскошные ткани – здесь у нас ничего подобного тогда не было.

И надо понимать ситуацию того времени: люди, которые могли свободно ездить за границу, воспринимались как существа инопланетные. Если ты выезжал в Болгарию, то на тебя уже смотрели как на избранного, а тут они весь Восток объездили. Но потом ее муж – и это тоже уникально – вдруг увлекся геологией. Будучи дипломатом, имея уже вес в своей среде, неожиданно все бросил, оставил всю эту арабистику и поступил на заочное отделение геологического института. Выучился и полностью погрузился в геологию, сделав впоследствии открытие на уровне ньютоновского – вывел какой-то основополагающий закон. Стал академиком: Глеб Батурин, теперь уже покойный, – известная величина в мире геологии.

Глеб Батурин, доктор геолого-минералогических наук, профессор Но их история продолжалась недолго, потому что мама влюбилась в художника, моего будущего отца, и с тех пор сердце ее было отдано ему – он стал для нее светочем. Тоже решительно бросила свою прежнюю сытую жизнь, все то материальное, что приобрела, и поднялась выше, на интеллектуальный уже уровень. Вскоре родилась я, а потом и наш младший брат Миша.

Мама была очень интеллектуальным человеком – много читала, многим интересовалась, в советское время собрала целых три домашних библиотеки – она затем поочередно дарила их нам, своим детям. Люди, чья молодость пришлась на те годы, могут подтвердить, что очень непросто было собрать даже одну библиотеку – книг в свободной продаже попросту не было. За каждую книгу нужно было бороться, где-то и как-то ее «доставать». А у нас вся квартира была завалена книгами.

И вот лет до пятидесяти ее такая жизнь устраивала – она черпала в ней необходимую ей душевную подпитку. Папа был человеком харизматичным, по профессии скульптором-монументалистом, получившим от Союза художников огромную мастерскую для своей работы. А в доме у нас постоянно собирались в больших количествах творческие люди, такие как папин коллега по «цеху» Эрнст Неизвестный, бард Юрий Визбор, актеры театра на Таганке и многие другие интересные личности, что маме очень нравилось – она интеллектуально напитывалась всем этим.

Мама поняла, что это тупик: ни в одной книге она не встречала ответов на возникавшие у нее теперь вопросы

Но потом, после 50-ти – кризис, как это нередко случается (даже не среднего уже возраста), – и семья наша стала рушиться. И тут мама поняла, что это тупик: ни в одной книге она не встречала ответов на возникавшие у нее теперь вопросы. Начала оглядываться вокруг и судорожно искать, поскольку была человеком очень деятельным и не привыкла пасовать перед трудностями.

А это была середина 1980-х, время совершеннейшего духовного застоя – мрачного, предрассветного. Храмов оставалось очень мало; в нашем окружении не наблюдалось ни одного человека, который хоть как-то ассоциировал бы себя с Церковью – при том что у нас всегда имелся очень широкий круг общения. Но это были люди чисто интеллектуальные – ученые, писатели, художники, и никто никогда не говорил о Церкви. Вот поразительно, насколько это было бездуховное время. Все только и делали, что бесконечно курили, бесконечно философствовали, но о Церкви – ничего, словно вакуум какой-то в этом отношении.

Причем я знаю, что где-то рядом жили тогда и другие люди, но они жили настолько обособленно, настолько невидимо! Мы же ни одного священника никогда нигде не встречали. Не было такого, чтобы кто-то прошелся по улице в рясе или подряснике. То есть это был совершенно невидимый для нас мир. Если ты не ходил в храм, то ты не мог соприкоснуться с ним вообще. Такой вот мир-невидимка для глаз простого советского человека.

И мама начала, поскольку у нее был дар собирания книг, выискивать литературу, посвященную всяким псевдодуховным учениям, в основном самиздат. Тогда особо редкие и ценные, а порой и запрещенные советской цензурой книги перепечатывали на машинке: перекладывали копиркой папиросную бумагу – пять-шесть-семь листов, чтобы получилось сразу несколько экземпляров, – и за один раз печатали. И вот кому-то доставался последний, «слепой экземпляр» – человек получал его и умудрялся что-то там вычитывать.

Мама собрала все, что только возможно было собрать на эту тему. Доставала, например, книги секты Раджнеша – существовала такая в Америке. Потом этого Раджнеша разоблачили: обнаружили у него 20 ролс-ройсов, какие-то несметные сокровища – в общем, все деньги, которые община собирала, он тратил на себя. Обличили в каких-то сексуальных домогательствах – одним словом, случился жуткий скандал, и культ его рухнул. Потом хлынули к нам в 1980-е годы йоги, натуропаты какие-то, которые пили стаканами теплое растительное масло – «лечились», организм «чистили», как они считали; затем астрологи, включая Глобу. Он пару лет читал на нашей кухне лекции – вся интеллектуальная Москва собиралась к нам на этого Глобу. Кухня была не так чтобы большая – десятиметровая, но человек 20 туда набивалось. Люди сидели и, открыв рты, его слушали.

В дни, когда он приезжал, от метро до нашего дома начинали тянуться целые вереницы людей (к нам нужно было еще полчаса идти пешком). Я вообще не понимаю, как нас не посадили, как милиция всем этим не заинтересовалась. Папа, кстати, жил своей художнической жизнью и не сильно вникал в «мистические» дела – это была чистая инициатива мамы.

Ну, кришнаиты тогда пошли широким фронтом, многие из них тоже у нас перебывали. Мама где-то всех их находила – искала повсюду и приглашала. Причем поразительно: она умудрялась при этом еще и работать, то есть с ума не сходила, фанатизма никакого у нее не наблюдалось. Она все организовывала, всех рассаживала, вовлекала – мы, например, приходили из школы, и она говорила:

– Дети, если вы хотя бы раз пропоете аум (изначальная мантра в практике некоторых восточных псевдодуховных учений), вы не представляете, как сразу изменится ваша жизнь! – и убегала на работу.

Одним словом, все как бы «по верхам», не сильно вникая в суть.

Священник Димитрий Дудко Бывали экстрасенсы, которые что-то там лечили. Много всего перелопатила мама, пока, наконец, уж я не знаю, каким образом, не нащупала Православие. И вот когда она познакомилась с Православием и к нам в дом стали поступать такие же «слепые» машинописные листы уже с «Добротолюбием», с «Невидимой бранью» (Библию, кстати, вообще невозможно было достать), тогда мама стала ездить к отцу Димитрию Дудко. Он жил в какой-то подмосковной деревне и там проповедовал. Помню, пробираемся мы с ней через какие-то глухие переулки, плетни, боясь, как бы нас не засекли – там ведь КГБ везде следил, препятствуя людям попасть к священнику. Все это было очень романтично. И вот пробрались мы в какую-то комнатку – с закрытыми окнами, спертым воздухом, где о. Димитрий о чем-то рассказывал собравшимся людям. Скажу честно, теперь уж не припомню, о чем именно.

И когда мама наша поняла, что это именно то, что надо, она прекратила всякие другие поиски. Все вопросы отпали сами собой, и она никогда больше не возвращалась ни к каким учениям и философиям – все сразу отрезала. Она, как князь Владимир, интуитивно нащупала истину и поняла, что ничего другого искать больше не нужно.

Когда мама поняла, что Православие – это то самое, она прекратила всякие другие поиски. Все вопросы отпали сами собой

Надо сказать, что мама явилась скорее «Марфой», чем «Марией»: подражая служению евангельской Марфы, она начала с активной практической деятельности. Вместе с Еленой Николаевной Чавчавадзе они организовали двадцатку и при помощи этой системы открыли едва ли не первый в Москве храм – церковь свв. Бориса и Глеба в Зюзино. Собрали небольшую общину и в качестве ее представителей отправились в какую-то советскую партийную организацию (в горисполком, кажется) с заявлением об открытии прихода – по закону так позволялось делать.

Мама рассказывала, что они всегда ходили втроем. Поскольку опыта ни у кого не было, то один разговаривал, второй слушал, а третий записывал – чтобы потом проанализировать ошибки, сделать выводы и прийти в следующий раз, подготовившись еще лучше. Одному действовать было тяжело, практически невозможно – там обычно сидели партийные деятели, которым все это вообще не нужно было и которые старались пресекать подобные инициативы на корню.

Елена Николаевна Чавчавадзе На всю эту деятельность имелось, конечно, благословение от священноначалия, был в общине батюшка, который и начинал потом служить в открытом храме, но по инстанциям ходили простые люди, потенциальные прихожане.

Но дальнейшая история такова, что подобные деятельные люди для будничной повседневной жизни вновь открытого прихода оказывались порой не совсем удобны, и они уходили в другие места. Так случилось и с теми, кто возрождал храм свв. Бориса и Глеба – и Елена Чавчавадзе ушла, и некоторые другие, в том числе мама. Ушли люди импульса, вдохновения, нацеленные на открытия, на движение – там они были уже не нужны. А на смену им пришли те, которые стали жить обычной размеренной приходской жизнью. Но это нормально, я не вижу в этом ничего такого – это просто жизнь. И все там хорошо, храм процветает – прекрасный храм, его так хорошо расписали, иконостас у них невероятно красивый. В последние годы я водила туда маму, поскольку храм располагался буквально рядом с нашим домом, но она была уже очень больна и не узнавала там ничего.

А потом – это был следующий после открытия храмов этап – мама стала работать в воскресной школе Донского монастыря и работала там с маленькими детишками очень долго. Она изобрела интересный способ знакомства детей с Православием через оригинальную игру – с помощью кукол. Я даже возила потом маму к практикующим психологам, которые захотели расспросить об этой «авторской» методике.

Она изобрела интересный способ знакомства детей с Православием через оригинальную игру – с помощью кукол

Поскольку группа ее состояла из самых маленьких детей, то девочки постоянно таскали с собой пресловутых американских кукол Барби, которые считались в те времена самыми «продвинутыми» игрушками.

– Приходят на службу, и у каждой в руках эта Барби – как свечка. Держат ее перед собой за длинные тонкие ноги и так везде с ней ходят, – рассказывала мама.

С ними являлись они и в воскресную школу, а маме неинтересно было просто пересказывать им Закон Божий, и она решила эту куклу обыграть – заставила ее служить нужному делу. Соорудила игрушечный домик двухэтажный, с открытой передней стенкой, и домик этот начал у них потихонечку заселяться и обживаться. Главной идеей было показать жизнь людей православных и неправославных – через призму «жизни» кукол, игрушек.

Главным действующим лицом являлась «Варвара Петровна» (от Барбара, Барби), которая была православной (конечно, ее соответствующе нарядили). Вот она «поселилась» в этом домике и тут же начала обрастать какими-то домочадцами, поскольку дети приносили с собой и всяких других куколок, сразу же включаемых в игру. Притаскивал кто-нибудь «пупса» – он становился ребеночком, которого якобы приютила Варвара Петровна, как брошенного. По легенде, она работала медсестрой в больнице, и там происходили трагедии: порой кто-нибудь оставлял ребеночка. Потом еще какая-то кукла появлялась, еще и еще – то есть вначале Варвара обрастала детьми.

Родители тоже были вовлечены – мамы мастерили кукольную одежду: шили длинные юбочки, платьица, вязали шапочки, плели кружевные салфеточки, подзорчики – для создания уюта в «доме». Папы сколачивали мебель: какие-то сундучки, кроватки, табуреточки и прочее. Сделали даже крошечное Евангелие – оно до сих пор у нас в семье хранится. Мама клала его куда-то на полочку в этом кукольном домике. Это сейчас можно все купить, а тогда ничего подобного в продаже не было – родители сами все это придумывали и воплощали.

И вот Варвара располагалась на одном этаже, а параллельно, на другом, «жила» еще одна кукла, «бизнес-леди». Ее так и звали – Барби. Она была очень богатой, ездила в свой офис на красной машине. У нее не было ни одного ребенка, она ни с кем не дружила. Жила одна, богатела, и все у нее подчинялось карьере.

А Варвара богатела количеством детей и друзей, и ей даже однажды принесли одноногого Кена (американская кукла-«мальчик»; нога потерялась в процессе игр), который якобы был раньше приятелем Барби, но, когда лишился ноги (по легенде, на «войне»), стал ей не нужен. Вот Варвара с детьми принялись за выхаживание этого Кена. Он прижился, оказался прекрасным плотником и слесарем и все там у них починил. Это была, конечно, мамина несбыточная мечта: чтобы кто-то в доме чинил всякие поломки. Вот этот Кен починил там все табуретки, все исправил и сидел с детишками – в общем, полная благодать.

Барби же в какой-то момент «заболела», и ей не помогли ни деньги, ни накопленное богатство, ни бизнес-партнеры. Она лежала совершенно одинокая, и лишь Варвара Петровна с детьми носили ей какую-то еду. И она, наконец, поняла, что не в деньгах счастье!

Ну, всего я, конечно, не помню – там была очень длинная, многотомная история. Причем каждый раз обновлялась и дополнялась – то им какую-то собачку игрушечную принесут, то еще что-то, и все тут же включается в сценарий, начинает жить.

Все события, происходящие в стране, в обществе, ту же чеченскую войну, мама преподносила детям в игровой форме, раскрывая по мере возможности смыслы. Все крупные политические события, все духовные новости – все отражалось в жизни этого кукольного домика. Они там, конечно же, читали Евангелие: дети становились на коленочки, открывали это крошечное Евангелие и вникали.

И довольно долго все это продолжалось. Игра пользовалась невероятным успехом – до такой степени, что родители организовали запись в воскресную школу, становились в очередь, потому что все дети мечтали попасть туда и поиграть. Родители-то дома мало с детьми играют, а тут им предоставлялась такая роскошная возможность.

Евгения Стефановна Батурина в старости

А когда мамочка наша стала старенькой – ей было уже под 80 лет, – она работала в храме Иоанна Воина на Якиманке. Это такой замечательный храм, куда из разрушаемых и закрываемых храмов Москвы снесли в свое время очень много икон. Там образовалось просто уникальное собрание старинных икон – есть и чудотворные. Мама заведовала в этом приходе складом, где собирали вещи для нуждающихся, а потом раздавали. Она всеми этими процессами управляла, а также общалась с бомжами. Это была еще одна ее страсть: бомжей привечать. Она их отмывала, одевала, кормила, увещевала. Покрикивала на них. Читала им, опять же, Евангелие.

Она общалась с бомжами, отмывала их, одевала, кормила, увещевала. Покрикивала на них. Читала им, опять же, Евангелие

Вот сейчас смотришь: это же абсолютно христианская настроенность! И думаешь невольно: а вот я смогла бы с бомжами этими грязными, дурно пахнущими так возиться? Вот она могла, а я бы уже вряд ли.

Но это был уже завершающий этап ее многоплановой церковно-общинной деятельности. И я называю маму свою в некоторой мере «стрелочником», потому что она реально повернула стрелки движения многих людей в сторону Православия. Вот я тоже – «продукт» этой ее деятельности. Если бы не мама, я бы, наверное, и не познакомилась с Православием. Неизвестно, как было бы, конечно, но исключительно благодаря ей я в какой-то момент осмысленно обратила свои взоры в эту сторону.

Но никакого давления на нас, троих ее детей, никогда не оказывалось – она занималась своими делами, а мы жили параллельно своей жизнью. В 17 лет она крестила меня, и на этом «катехизация» закончилась. Все что происходило со мной дальше, это уже история исключительно моя, мои собственные действия, но она вовремя подтолкнула меня, показала верное направление.

Самое ценное – когда дети, взирая на жизнь родителей, берут для себя что-то из нее добровольно. А если родители начинают впихивать свои воззрения насильно – это обычно вызывает только отторжение.

Вот такой была жизненная дорога Евгении Стефановны, нашей мамы. Как сама же и говорила, она прожила три жизни: плотскую, душевно-интеллектуальную и духовную. Прямо на четкие этапы все у нее разделилось. На самом деле, не так уж много людей, которые идут строго по восходящей. Обычно это взлеты, падения: шатает в одну сторону, в другую, порой даже назад отбрасывает – нет какого-то определенного вектора. А у нее прямо четкий восходящий вектор прослеживается. Начав с абсолютно плотского восприятия мира в юности, пройдя через период довольно существенного материального благополучия – с этими зарубежными вояжами бесконечными, – через интеллектуальные искания среднего возраста она, наконец, нащупала и обрела то, что оказалось единственно верным и определило весь смысл ее дальнейшей жизни…

***

Такими словами закончила Екатерина Михайловна историю воцерковления своей мамы – удивительно трогательную, уникальную, не похожую ни на какие другие (как и все истории обретения веры, на самом деле), и за которую мы очень ей благодарны. Потому что нет ничего интереснее подобных мемуаров: подлинных жизненных свидетельств о том, как душа человеческая – преодолев многочисленные соблазны этого мира, избегнув «звероуловления мысленного волка» и пройдя через все другие болезненные, но необходимые «тернии» – обретает, наконец, путь к Отчему Дому.