Пасха длиной в жизнь,
или О воцерковлении в подростковом возрасте

Светлана Устименко, 1989 г. В каком-то смысле христианин живет от Пасхи к Пасхе. Это заметно даже во внешнем распорядке наших дней. Мы неизменно откладываем важные затеи «в день седьмый» – день малой Пасхи, возвышаемся над суетой и вырываемся в вечность через литургию, Причастие и осознание себя частью приходской семьи. Не говоря уже о том, что нередко именно с Пасхой связаны одни из самых трогательных воспоминаний детства. Запах кулича и радостные крики людей, по-особому приветствующих друг друга на улице, – всё это, казалось бы, такое внешнее, так сильно отпечатывается в душе, что порой именно оно в свое время помогает самостоятельно и осознанно прийти в храм.

Как сказал мне недавно один родственник, воспитанный в православных традициях, но в старших классах ушедший «на страну далече» и теперь переживающий «второе воцерковление»: «Побыл я пять лет атеистом, и хватит, хочу снова в Церковь».

При этом, знаете, у каждого верующего свой пасхальный путь. У кого-то он длинный и полон самых разных впечатлений и памятных историй, а кто-то встретил в этом году свою первую Пасху. И сегодня я предлагаю поразмышлять, почему сравнивать себя на этом пути можно лишь с собой, и что делать, если кажется, что всё самое ценное и светлое в твоем пасхальном пути уже позади.

Христос – подлежащее, воскрес – сказуемое

Завтра в 1-й класс. 31 августа 1987 г. С бабушкой по маминой линии Помню вот: на дворе – последние советские годы, мне почти девять, я – примерная отличница, октябренок, мечтающий о вступлении в пионерию. Три года до моего Крещения. В один из весенних дней в доме собрался женский совет – мама и обе бабушки. Они приглушенно обсуждали, можно ли купаться, стирать или же совершать другие «грязные» бытовые дела в наступающее воскресенье. В итоге пришли к мнению, что раз в грядущее воскресенье наступает какая-то там Пасха – вот уж слово загадочное, – то ничего такого делать не следует, и вообще это будет грех.

За двадцать секунд прозвучало сразу два очень странных и, как мне казалось, очень мрачных слова. «Пасха», да еще «грех» – вероятно, старшие от меня что-то скрывают! Да еще и мама несколько раз подносила палец ко рту: «Тс-с! А то Светка наслушается и начнет в школе болтать!»

Я почему-то представила, что если в этот день, именуемый таким странным словом на букву «п», кто-то из взрослых все-таки сделает что-то «грязное», то об этом непременно узнают в милиции, оштрафуют родителей, а может, и вовсе посадят их в тюрьму! Ужас! Как же было всё спокойно, а тут тебе какая-то Пасха сваливается на голову! Как без нее было хорошо – читаешь себе про пионеров-героев, с блеском решаешь задачки…

Семья у нас самая обычная, каждый на свой лад верит в идеалы коммунизма, родители работают в университете, папа и вовсе кандидат наук. Но вот чудеса: и про Пасху слышали, и слово «грех», пусть и в искаженном значении, но знакомо было.

Несмотря на мамины «тс-с!», я всё же робко спросила тогда: «А что такое Пасха?» – «Это значит Христос воскрес», – спокойно ответила бабушка с папиной стороны. Позже эта бабушка признается, что никогда в жизни не испытывала потребности в чем-то далеком и небесном, для нее важно творить добро окружающим здесь и сейчас. А вот верующих людей – да, глубоко уважает.

Как же было всё спокойно, а тут тебе какая-то Пасха сваливается на голову!

Как отличница, я быстро разложила в голове: Христос – подлежащее, воскрес – видимо, сказуемое, выраженное глаголом. Ну как же по-другому?! Только вот как понять, хорошо ли, что воскрес, или за этим, как и за стиркой с купанием, возможно, стоит какое-то преступление?!

В детской голове вихрем кружился милиционер, страшная стирка, которая, как я была почти убеждена, может обернуться потерей мамы или папы, да еще Христос, Которому «приспичило» воскреснуть. Такова была картина моего знакомства с Пасхой. Да что уж там говорить, первая и еще не наступившая Пасха! Пасха без Бога, без радости, даже без кулича. С ощущением полного тупика. Но зато моя. Моя Пасха-пролог.

«Света пришла слушать беседы, а у него там какая-то служба!»

А менее чем через три года произойдет почти курьез: не я сболтну в школе о чем-то запрещенном, а сама школа пригласит меня на уроки «мракобесия». В класс войдет завуч и сделает объявление: завтра в школу придет священник, не беспокойтесь, верующих из вас силой не слепят, а вот узнать новое о культуре и истории своего народа – почему ж, мол, и нет, милости просим желающих!

И за «домашкой» вдруг возникнет твердое желание пойти на эту встречу – не понимаю для чего, но надо! Несмотря на 6-й класс, в школу и из школы меня еще провожают старшие (это сейчас, из глубины пятого десятка, я понимаю, какая любовь и забота родителей стояли за этой отнюдь не чрезмерной опекой, а тогда я, по недалекости, немного стеснялась провожающей «свиты» и завидовала «однокашникам», бегающим в школу самостоятельно). Поэтому одной сходить на странный урок, а потом вернуться, пообедать и идти в школу на обычные занятия (мы учились во 2-й смене) у меня бы не вышло.

С одной стороны, я очень боялась маминого запрета, а с другой – никак не могла не сообщить ей о своем намерении. «А давай!» – как-то сразу, к моему удивлению, решится мама, и совсем скоро я пойму, что ей уже давно тесно среди «единственно возможной» научной картины мира.

Прот. Алексий Демидов в день Великого освящения своего храма. 5 сентября 2006 г. На следующий день я впервые в жизни увидела священника, точнее, сразу двух священников: отец Алексий, старшая дочь которого, как окажется, учится в этой школе двумя классами старше, пригласит с собой ближайшего друга, отца Святослава. Оба станут для меня окнами в новый мир – мир, в котором не будет места официозу, маршировкам и фальши. «Если не брать во внимание странную одежду и “комканые” словечки перед уроком и после него (ну, то есть молитв “Царю Небесный” и “Достойно есть”), то, в общем-то, дядечки ничем не хуже многих других», – таков был мой первый вывод.

Мы говорили о совести, об азах церковной, такой еще далекой для меня, жизни, читали Шмелева. Там же я впервые подержала в руках Евангелие. Сказать, что я многое понимала, было бы большим преувеличением, но каждый раз, когда приближался вторник, внутри было убеждение, что я должна быть на этих беседах снова. Улыбка отца Алексия, позже ставшего моим духовником, одновременно «такого взрослого и умного» и «такого простого, как ребенок», доброго волшебника, спустившегося к нам с небес, затмевала для меня порой и саму беседу.

Но самой благодарной ученицей окажется… моя мама, сидевшая все занятия напролет на последней парте. Каждый раз, когда ребята прощались и быстренько освобождали кабинет, она подолгу обсуждала с отцом Алексием самые сокровенные вопросы и сомнения. По «случайности» в этом кабинете не будет занятий до второй смены, так что времени на разговоры будет хватать, и отвлекать тоже никто не станет.

По глупости я не очень внимательно следила за их разговорами, коротала время у доски с мелом, стирала надписи «видавшей виды» тряпкой и писала вновь. Однажды мама даже пристыдила меня дома: «Ты как смеешь перед носом священника бросать грязную тряпку?!»

Конечно, мы тогда не знали, что такое епархиальные послушания, и что это – время и силы. Зато со временем узнали, что батюшка – отец троих детей, а младшей дочери только три года. И сейчас, когда у меня самой трое детей, а младшему ребенку больше, чем четыре раза по три года, я могу более-менее реально представить его тогдашний тайм-менеджмент, в котором отдельное место – верю, что не самое последнее, – находилось и для нас с мамой.

Сейчас отец Алексий служит на другом континенте, его драгоценная матушка, с которой они душа в душу прожили более 45 лет, упокоилась на последний новый год, а та самая их младшая дочь, которой в описываемое время было три года, сейчас тоже матушка, муж которой совершает служение на том же континенте, только в другой стране, нежели сам отец Алексий.

А передо мной эти бесценные воспоминания. О том, как однажды я просидела весь урок в большом смятении, опасаясь, что мама с задней парты вдруг пожалуется батюшке на мое неидеальное поведение, имевшее место на неделе. О том, как темой занятия был Великий пост и как один юный слушатель воскликнул: «Пост – да это ж как человек стоит на посту!» Кстати, и сегодня, когда мне за 40, я не могу подобрать более точного образа для понимания сути поста.

О том, как очередное занятие пришлось на 7 апреля, а мы с мамой, как ни в чем ни бывало, стояли в школьном коридоре около заветного класса, и как проходившая мимо завуч остановилась и сказала, что сегодня Благовещение и отца Алексея ждать не стоит – он служит в своем храме. О том даже, как в душе закипела обида – «тут Света пришла слушать беседы, а у него там какая-то служба!»

А вот наступившую вскоре Пасху в тот особый год, когда мои понятия о мире так существенно расширились, – ну совсем не помню. Ни нашего семейного «ничегонеделания», которое воспринималось единственно возможным поведением в церковный праздник, ни разговоров!

Все последующие Пасхи прямо в ряд выстроились! Вот, например, Пасха двумя годами позже: трансляция из Елоховского собора, незабываемый голос Патриарха Алексия II, мои слезы радости и проникновенно так звучащие с экрана слова Златоуста, цитирующего апостола: «Смерть! где твое жало?! Ад! где твоя победа?!» И прямо думалось: «Ну правда, где же, где?! А нет их!»

Или Пасха в тот год, когда на Страстной умер дедушка, и я представляла, что и залитый светом храм, и каждое «сущим во гробех» – это устроено именно для него, для того, чтобы он слышал и видел нашу Пасху и чтобы знал, что совсем немножко еще осталось до встречи… Или Пасха на карантине, когда мне стало окончательно ясно, что ее смысл в Самом Христе и Его Воскресении, а вовсе не в том, придет ли в храм «Мое величество Я» или кто-то из моих родных… Но Пасха в год моего Крещения – прямо белое пятно.

«Я слюну сглотнула – как мне идти причащаться?!»

С. Устименко с мамой и младшей сестрой. 1 сентября 1994 г. Через пару месяцев отец Алексий совершит мое Крещение и вдобавок станет моим крестным отцом. Мама сотрет со лба пот, когда я, эдакая отличница, выучу, наконец, «Отче наш» («да святится Царствие Твое… что, опять неправильно?»). Символ веры пойдет еще туже, а Евангелие и вовсе придется мне не по душе – слишком уж много в нем архаичных оборотов, язык какой-то суховатый, куча всего неясного.

Единственным, что всецело, как у Пастернака, «от гребенок до ног» захватит меня тогда в Церкви, станет богослужение. Через два года после Крещения я буду хорошо знать последование всенощного бдения, все мои проблемы с памятью куда-то резко улетучатся, а узнав, что сегодня ничто не помешает моему походу в храм (не в кино с подругами и не на гулянку!), я могла скакать от радости до потолка.

Порой я даже удивляюсь, как это меня «угораздило» полюбить Церковь в том возрасте, в котором сегодняшние подростки «пачками» уходят из храма

Порой я даже удивляюсь, как это меня «угораздило» полюбить Церковь и ее жизнь в том самом возрасте, в котором сегодняшние подростки, увы, «пачками» уходят из храма, несмотря на то, что большинство из них были воцерковлены еще в утробе матери.

Школьница-максималистка, а точнее, страшный невротик, ожидавшая результаты любой контрольной как результаты биопсии, я перенесла свое видение жизни и на церковные вопросы. К первой исповеди я исписала несколько школьных тетрадок, наивно полагая, что батюшка предоставит мне возможность воспроизвести у аналоя все «накатанное». А перед первым Причастием я в ужасе разбудила маму ночью: «Мам, случилось такое! Я слюну сглотнула – как же мне идти причащаться?! Ведь ни глотка же нельзя!»

В 11 классе. 1997 год Из воспоминаний того неповторимого периода осталось четкое ощущение, как в один миг мир стал разделен на две части: есть те, кто знает праздники, постится и ходит в храм, а есть «сидящие во тьме и сени смертной». И уж если не моя горячая проповедь, то вторым, конечно, жариться в аду! Первой жертвой моих проповеднических экспериментов станет бабушка. Не та, которая объяснила мне, октябренку, что такое Пасха, а жившая с нами мама мамы. Дедушку я поначалу немного побаивалась (хотя со временем «взялась» и за него), а вот для просвещения бабушки выделила даже специальное время после обеда. Сначала я буду читать ей вслух детскую Библию, а потом сам евангельский текст, снабжая чтение якобы собственными комментариями.

На самом деле, комментарии были не мои. История проста: когда мама поняла мои трудности в понимании Евангелия, то стала по вечерам кое-что пояснять мне, отвечать на мои вопросы, рассказывать что-то из своего церковного опыта. В итоге получалась цепочка: вечером я сама что-то узнавала от мамы, а на следующий день, следя за тем, чтобы бабушка «не увиливала» от просветительских бесед, делилась с ней духовным «инсайтом».

Мама же научила нас с сестрой молиться своими словами. Незадолго до ужина она собирала нас, обеих дочек, перед иконой, вырезанной из настенного календаря. Каждая из нас троих произносила одну-две молитвы из числа самых известных, а потом мы, дети, слушали, как мама бесхитростно молится о всех нас, о неверующем папе, как она благодарит Бога за прошедший день. Возможно, именно поэтому с тех давних времен у меня никогда не было растерянности из разряда «ой, а какую молитву читать в таком-то случае?!», я могла молиться на самоизоляции, когда храмы были временно закрыты. А еще с тех пор всегда коробило слово «вычитывать».

Уникальная школа

Былой опыт подросткового неофитства я использую двояко. С одной стороны, пытаюсь черпать вдохновение из того светлого, хотя не во всем однозначного времени. Находясь в состоянии «духовной непрошибаемости» (а это в последнее время случается всё чаще), когда слова «чаю воскресения мертвых» кажутся далекой абстракцией и вообще хочется заснуть лет эдак на сто и проснуться потом в идеальном беспроблемном мире, я даже начинаю сомневаться: я ли это была тогда? А иногда спрашиваю сама себя: «Смотри, ну вот ты слышишь тот же ирмос, который в былые годы вызывал у тебя слезы, один в один, так почему же сейчас в тебе такой холод?!»

«Тогда для тебя авансом были отверсты небеса, а сейчас, будь добра, трудись сама без всяких экзальтаций», – возразит мне нетерпеливый читатель. «Зна-а-ю», – произнесу я протяжно в ответ. И всё же мне кажется, нет ничего дурного в том, чтобы сравнивать себя с собой. Над чем-то из той давней истории можно умиляться, над чем-то добродушно посмеиваться, а что-то вот прямо брать за образец. Да, тогда были другие обстоятельства, и я была другой, но ведь тот подросток из девяностых – вовсе не двойник, это и есть я сама?!

Мы должны учиться каждый раз заново ощущать в своем сердце Пасху, иначе наша вера превратится в застывшую глину

С другой стороны, все эти разрозненные, мелкие, во многом несуразные истории приучают помнить о том, что самый главный момент – это всегда нынешний. Как бы ни было привлекательно былое, оно застыло и его нет. И мы должны учиться каждый раз заново ощущать в своем сердце Пасху. Иначе ведь и вера наша перестанет быть живой и превратится в застывшую глину.

А по поводу всевозможных сравнений скажу так: Церковь, мне кажется, это такая уникальная школа, где учеников ни с кем не сравнивают. Здесь мы спокойно учимся, становимся мудрее, совершаем свои ошибки и осваиваем свою программу. И все мы пишем свое зачетное сочинение – свою христианскую летопись, летопись своего пасхального пути. Писать ее мы обречены с радостью. И уж точно никто не скажет, что наше сочинение выходит хуже, чем у какого-то отличника.

Да, у всех учеников одинаковые образцы: святые, церковная традиция и самое главное – Христос и Евангелие. Но ежедневно доказывая на практике непреложность вечных истин, каждый из нас все равно пишет свою христианскую историю. И даже тогда, когда представляется, что всё самое искреннее и самое великое в этой истории уже позади, так важно не выпускать из рук пера.

Христос Воскресе!