Обида отца Николая

Художник: Евгений Балакшин

Была у отца Николая давняя обида. Священники ведь тоже люди. Он и обидчика-то своего не знал и никогда в глаза не видел. Но простить не мог – тридцать лет. Из них двадцать священником уже был, а не мог. Духовнику своему исповедовался, каялся искренне, но засела обида эта где-то глубоко и корни пустила. Да такие, что не выкорчевать.

Была у отца Николая давняя обида. Он и обидчика-то своего не знал и никогда в глаза не видел. Но простить не мог – тридцать лет

Может, и был момент, когда можно было по душе тапочкой пройтись и ростки обиды уничтожить, да отец Николай, тогда еще Колька, этот момент упустил. Молодой был. Даже юный.

С ним я, кстати, не знакома. Зато хорошо знаю другого батюшку, который с ним в одной маленькой, тихой, далекой от Москвы епархии служит. Он мне эту историю и рассказал. С разрешения, конечно.

«А я шкурки очень люблю!»

Когда Кольке было тринадцать лет, у него украли велосипед. Сколько себя помнил, мечтал о нем. Но мать растила его одна, жили они бедно (а тогда все почти жили бедно – девяностые), поэтому вот так взять и купить она не могла. Им и есть иногда было почти нечего. Уборкой в подъездах не сильно заработаешь. Но очень хотела она сына порадовать.

Была у них швейная машинка, старая такая – как тумба. Бабушкина еще. Мама на ней кому шила, кому перешивала. До сих пор помнит отец Николай, как ворочался ночами, открывал глаза и как сквозь туман видел маму. Сидела за своей швейной машинкой и стрекотала. Какие-то копейки за это платили, но все деньги. Утром на работу, а она не ложилась. Или так за машинкой и засыпала. Глаза красные, пальцы исколотые, одно слово – мать.

А еще помнит он, как купила она где-то курицу. Вот праздник был. «Мы, мам, богатые!» – радовался он. Богатые… Курица… Вот люди жили-то. Мама бульон сварила и все ему мяса подкладывала, а себе – шкурки. Он их, вареные, терпеть не мог.

– Мам, ты чего мясо-то не ешь?

– А я шкурки очень люблю.

Ну любит и любит, у богатых свои причуды. Только потом уже, повзрослев, понял, что мамочка лучшее ему отдавала. А сама давилась этой кожей вареной отвратительной. И улыбалась: «Вкусно-то как»…

Моя бабушка Липа тоже так, кстати, делала. Нам, внукам, – ножки, бедра, крылья, а себе – шкурки вареные: «Ох, и люблю же!»…

Я еще удивлялась: «Как можно это любить?!?». И маму мою все спрашивала – что это у бабушки вкус такой странный.

– Вырастешь – поймешь.

Выросла… Поняла…

«Ты чего замер-то»

Бабушки Липы моей давно уже нет на земле. А мама отца Николая, слава Богу, жива. В храм к нему ходит. И все кругом умиляются, что батюшка вдруг пальцы ее поцелует. Или глаза уставшие. А он те ночи ее бессонные помнит. И велосипед тот злосчастный.

Подрабатывала мать, где только могла, откладывала, себе во всем отказывала и купила! И не просто какой-то, а дорогой, хороший! Лучший из тех, что были в то дефицитное время. Достала через каких-то родственников. Проснулся Колька в день своего тринадцатилетия, вышел из комнаты, а там, в коридоре, – его мечта.

У него аж дыханье перехватило. И сердце едва из груди не выпрыгнуло. Теперь и у него! И не надо больше клянчить у друзей. Смотрел он на этот велосипед и уже видел, как мчится далеко-далеко, по полю – на реку. И ветер в лицо. А сзади мальчишки: «Кольк, Кольк, дай прокатиться!». Он даст, он не жадный.

– Кольк, Кольк, ты чего замер-то?

Мама…

– Мамочка, спасибо!!!

А она сияла так же, как и он… И красные ее глаза сияли.

– Ты только со двора не уезжай, хорошо? – попросила она.

Н-да… Не будет пока реки, поля и ветра в лицо. Но ничего, во дворе тоже хорошо. Да с таким велосипедом и в коридоре просто стоять в обнимку – прекрасно. Мечта…

Лучше бы, правда, в коридоре стоял.

Бедность и зависть

Поел Колька кое-как. И то только потому, что мамка без завтрака грозилась не выпустить. И – во двор. А там – мальчишки. Лето же, каникулы.

– Вот это да!..

– Здорово!

– Дай погонять!

– Подумаешь…

– А вот мне папка обещал…

А он стоял гордый и важный, как индюк, и поглаживал рукой раму:

– Ну что? Кататься?

И краем глаза видел, как смотрела из окна на это все Наташка. Она ему давно нравилась. Потом и ее прокатит. А потом… Но об этом он позже подумает. Но точно она с ним теперь будет дружить, а не с Серегой.

У кого были свои велики, оседлали их. У кого не было – пристроились у них на багажниках. Колька милостиво посадил к себе рыжего Ромку. Сопливого и такого же нищего, как и они с мамкой. Хотя теперь он, Колька, – богатый. А Ромка пусть порадуется.

Быстро забыл он мамкину просьбу не уезжать со двора, и вот мчали они уже по улицам, улочкам, вот и окраина. А там – поле, ветер в лицо и река… Жарко… Покидали велосипеды на землю, кубарем скатились с крутого берега, разделись до трусов – и в воду. Брызги, смех, на спор – кто дольше под водой просидит… Ромка у Коли выиграл. Точнее, Колька ему позволил. Пусть порадуется, сопливый. У него же у самого – велик. И не простой, а самый лучший!

Колькин велик, самый лучший, как сквозь землю провалился. Украл кто-то – куда ж еще ему деться

Только велика уже не было… Другие все были, а его, Колькин, самый лучший, как сквозь землю провалился. Украл кто-то – куда ж еще ему деться.

У парня земля ушла из-под ног. И дыхание перехватило, как три часа назад, когда в коридоре его увидел. Только теперь от слез. Рыдал Колька и не стеснялся. Нет его мечты, понимаете? Молчали хмурые мальчишки. А что тут скажешь? Только рыжий Ромка, отвернув голову, тихонько, но удовлетворено улыбался себе в плечо.

Зависть – страшная штука. Колька и сам это знал. Сам не раз завидовал. Потом уже, делая первые шаги в храме, прочитал он, что «легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное». И вздохнул горько. Бедному иногда еще сложнее. Потому что бедность и черная зависть часто идут рука об руку.

Хотел он ударить Ромку, но не стал. Ему и так было за что получить сегодня – в свой день рождения. Надо было мать слушать.

Несчастливое число «тринадцать»

Мать он встретил в подъезде. Нет, она его не отлупила, даже кричать не стала. Просто как-то странно вздохнула и села на лестницу. И до сегодняшнего дня помнил отец Николай то ее лицо. Вроде и слезы, но мама старалась не плакать. И утекали они куда-то внутрь. И чернели глаза…

Ненавидел он себя за эти мамкины глаза. И за пальцы исколотые. И за те ее бессонные ночи. Зачем он на ту речку поперся, просила же… А вора ненавидел еще больше. Потому что все из-за него. И его, Колькины слезы на глазах у всех, и растоптанная мечта и мамка его, осевшая на лестницу. И думал, думал, как встретит его, кто бы он ни был, и будет бить – кулаками, ногами. И кричать. Пока всю эту ненависть не выкричет. Но кого бить-то? На кого орать?

А потом – соседка:

– Что сидите здесь, рыдаете?

Рассказали, что подарок украли, на тринадцатилетие купленный. Велосипед… Ну и так далее.

– Н-да… Тринадцать – несчастливое число, – глубокомысленно сказала соседка.

А Колька еще больше себя возненавидел. Еще больше виноватым почувствовал. Потому что, если бы не исполнилось ему тринадцать несчастливых лет, ничего бы этого не случилось. И не чернели бы у матери глаза. А из-за этой своей вины и ненависти к себе обида на вора еще больше, еще глубже стала. Убил бы, да некого…

А еще убил бы за то, что как раз Наташка спускалась. И видела его в слезах и соплях. И без велика. Как и раньше, будет с Серегой кататься на багажнике. А на него, Кольку, даже не взглянет. Но это даже хорошо оказалось. Гулящая Натаха…

Ну и все… Зажили с мамкой дальше. И вроде все постепенно затихать внутри стало. Но как видел Колька велосипеды, так поднималась внутри волна. И вина, и ненависть, и обида.

«Всем что-то надо потерпеть»

Прошло два года… Коле исполнилось пятнадцать. Отпраздновали без потрясений и велосипедов, как и четырнадцатилетие. А на осенних каникулах одноклассник пригласил его в соседний городок – к своей бабушке.

Там совсем недавно открылся храм, но Колька и не обратил бы на это никакого внимания (они с мамой верующими не были), если бы одноклассник его (тоже нецерковный) не предложил баловства ради заглянуть, что там происходит. Ну и заглянули…

Шла вечерняя служба. До сих пор отец Николай не может вспомнить, что конкретно тогда пели. Для него, выросшего вне этой среды, все эти слова были иностранным языком. Но что он точно тогда понял – ничего красивее он в жизни не слышал. Хотя любил он группу «Кино» и покойного Цоя. Так коснулась его души благодать.

Вернувшись домой после каникул, он начал искать храмы в их городе, чтобы опять услышать это волшебное пение. Нашел один – на другом конце… Раз пришел, два. Так со временем и втянулся. Только маме почему-то стеснялся сказать. Да всем вообще стеснялся. Это была его тайна. Только эту нельзя было украсть.

Немногочисленные бабушки Николая опекали. Ему очень нравилось, что они называли его именно Николаем. Это придавало его тайне торжественности и взрослости. А потом познакомился он и со священником.

Потом были беседы с батюшкой о Христе, о Евангелии. Первая исповедь. Причем батюшка с первого раза его ко Причастию не допустил. Хотя вроде парень юный совсем. Но, видимо, так было надо. Потом была вторая исповедь… И оплакивал Коля свои мальчишеские грехи. И обиду ту. И вроде проходило все. Но через время опять возвращалось.

Еще годы прошли. Вот он уже в семинарии. А потом – отец Николай. И служит в храме, который открыли у них прямо рядом с домом – в помещении магазина. Супруга его регентует. Он с ней в семинарии познакомился. Мама там же помогает. Хотя, конечно, поначалу плакала, когда он «попом решил стать». И не черными страшными сухими глазами, а навзрыд – сын единственный совсем с ума сошел! Но сейчас все хорошо.

Больше всего его мучило, что он священник, о всепрощении с амвона говорит, а сам простить не может

Прихожане ему велосипед подарили, чтобы быстрее передвигался по своим священническим делам. А он и рад, и не рад. Смотрел на этот велосипед и руки мамины исколотые видел. И глаза ее страшные со слезами и без слез. И опять – обида на вора. А лет-то сколько прошло. И больше всего его мучило, что священник он, о всепрощении с амвона говорит, а сам простить не может.

Не то, чтобы он целыми днями об этом думал, но, когда на велик подаренный садился, как будто посыпался внутри него тот тринадцатилетний Колька. И вот сейчас все опять повторится. Украдут и этот велосипед. И будет он рыдать навзрыд. И мамины глаза будут черными.

Как там психологи говорят: «Внутренний ребенок». Вот этот ребенок и просыпался. Хотя просыпался он не только по этому поводу. Еще и по радостным нередко. То в снежки с сыновьями начнет играть, то в футбол гонять, то встанет, голову задерет и на небо засмотрится, как в детстве. И думает: «А заканчивается оно или нет? Есть у него края? Не может же не быть?»… Отец Николай вообще – как ребенок. Может, в этом вся проблема. Потому и тридцатилетняя обида за велик, как у ребенка…

Матушка отца Николая, женщина современная, советовала ему обратиться к психологу: «Детская травма». Но он по старинке – к духовнику епархии. Хотя стеснялся, конечно. Велик… А тот, тоже отец Николай, кстати, батюшка старенький и мудрый, только вздыхал:

– Надо потерпеть, всем что-то надо потерпеть. Терпи свою немощь и кайся. Претерпевший до конца спасется…

А после секундного молчания добавлял:

– И здесь, на земле, Господь его одарит.

«Грешный грешного видит издалека»

Закончилась всенощная. Отец Николай уже собирался домой, но тут в храм вошел мужчина. Батюшка видел его впервые. Скорее всего, он не был завсегдатаем церквей. Перекрестился неумело и как будто даже стыдливо. И вроде что-то ему было нужно, но и как будто уйти порывался.

– Вы что-то хотели? – подошел к нему отец Николай.

– Святой отец, тут такая история…

– Я не святой… Святые вон – на иконах. А я – грешный, – улыбнулся отец Николай.

Потом заметил, что мужчина как-то растерялся и быстро добавил:

– Нет-нет, вы не волнуйтесь, с грешными священниками тоже можно разговаривать.

– Это даже хорошо, что вы грешный, – ответил мужчина. – А то как-то совсем стыдно было бы. Грешный грешного видит издалека.

Отец Николай удивился. Обычно все от батюшки как раз святости требуют. Шаг вправо, шаг влево – безблагодатный. А тут человек даже рад, что плохого попа встретил. И вот это «грешный грешного видит издалека» его даже насмешило. Но мужчина был более чем серьезен, поэтому он сдержался. В любом случае, разговор обещал быть интересным.

Мужчину того тоже звали Николай. Он заговорил… Батюшка слушал… Слушал и боялся пошевелиться… И вспоминал слова своего старенького духовника: «Терпи… И здесь, на земле, Господь так одарит!»

Николай рассказывал… Что живет он в другом городе. Но родом отсюда. Что когда-то давно, мальчишкой, увидел он на берегу реки чей-то новый прекрасный велосипед, позавидовал и украл. И даже не подумал сначала, что с ним делать-то будет? Потом уже, минут через двадцать, когда отъехал далеко, понял, что домой не притащишь, родители расспрашивать начнут. И никаким приличным объяснениям не поверят. А если поверят – так просто в открытую не покатаешься. Город небольшой, все всех знают. Рано или поздно правда всплывает. Но и бросить жалко.

В итоге спрятал в овраге на окраине. И никому ничего не сказал. Приходил иногда вечерами чуть покататься и опять прятал.

– И радости никакой не было, – рассказывал батюшке мужчина. – Страх один, что кто-то увидит. Такой липкий и мучительный, что я однажды велосипед просто в реке утопил и все. Совесть, конечно, мучила. И рассказать было некому, родители прибили бы. Другим – стыдно. Но я себя успокаивал тем, что раз люди могут такой велосипед купить, то и еще купят.

И вроде успокоил он себя, но время от времени всплывало. И дышать трудно становилось. Как будто чем-то сверху давило, какой-то плитой. Хотя много всего за тридцать лет произошло. Трое детей, два развода и так далее. А сейчас как-то особо совесть о себе напомнила. Когда приехал он на машине в этот город по делам. Это даже не родителей касалось, те давно умерли, а бизнеса. Ехал по проселочной дороге через поле, увидал тот берег, где велик украл, он же никуда не делся, и защемило сердце. И опять – плита.

На обиженных воду возят

А потом храм увидел… Николай на службы не ходил, но уже какое-то время в сторону Церкви и Бога «посматривал». И решил, что это знак – пора. Вот место преступления, вот храм – место наказания, как он подумал. Но уж лучше пусть накажут его, чем дальше с этим.

И не понял он, почему батюшка вдруг заплакал и обнимать его начал:

– Дорогой вы мой, вот Господь одарил, так одарил! Меня, грешного, так одарил!

Потом даже за голову схватил и в лоб, и в щеки расцеловал. Провинциал же отец Николай. О личных границах не слышал.

– А вы точно батюшка? – даже спросил Николай.

– Точно-точно… Вот же – подрясник, – привел тот неопровержимый аргумент. – Ты же это… Ты у меня велосипед-то украл…

Рассыпались на глазах бетонные плиты, и дышали души. И вместо корней обиды и стыда росло что-то свежее, новое, от чего поет все внутри

От волнения отец Николай даже перешел на «ты»… И тут уже тезка его кинулся обниматься и целоваться. Тоже забыл о границах и уважении к духовенству. Но там уже не до этого всего было. Рассыпались на глазах бетонные плиты, и дышали души. И вместо корней обиды и стыда росло что-то свежее, новое, от чего поет все внутри – благодарность Богу, наверное.

Ну и все… Что еще можно сказать? Зачем какая-то мораль? Чудо свершилось, за которое, правда, только и можно благодарить. Для чего нужны обоим были эти тридцать лет – одному Богу известно. Но вот так Он все устроил.

Николай к отцу Николаю время от времени наведывается. Подарок ему щедрый сделал – автомобиль.

– Нет-нет, не отказывайся!!! Это компенсация, – сказал он батюшке, когда тот от ключей шарахнулся.

С мамой его познакомился. Прощения попросил. С матушкой, с детьми… Дружат сейчас. Отец Николай про Николая и духовнику своему рассказал (тоже отцу Николаю, помните?). Три Николая. И старенький духовник пошутил:

– Что, больше не обижаешься? Ну и правильно. На обиженных воду возят… Но нужно было тебе потерпеть.

…Вот такую историю рассказал мне знакомый батюшка. И я даже не знаю: о чем она? О том, что обида может отравить жизнь? Или о том, что лучше признаться в проступке, чем носить в себе и мучиться? Что это тоже отрава… Или о любви Божией и милости? Наверное, о последнем.

А еще я вспоминала слова другого священника по поводу фразы: «На обиженных воду возят»:

– Если тебе на спину огромную бочку с водой прицепить, ощущение будет такое же, что душа чувствует, когда на нее обида давит. И совсем эта бочка тебя к земле уже придавила. Ползешь ты, задыхаешься… Только руки-ноги торчат. Синие. Из последних сил трепыхаются. Так и душа твоя – обидой, как той бочкой, раздавлена. Еле дышит.

Я думаю, отец Николай с этим согласился бы.