Духовной жаждою томим,
или Моя лучшая речь

Осенняя пора для меня – не только воспоминания о любимых поэтах, которым октябрьские дни принадлежат по праву рождения – лермонтовские, есенинские, пушкинские, конечно, по его хрестоматийным стихам, – но и дни памяти о моем духовном наставнике, чей светлый лик вижу сквозь время, сквозь пламенеющую листву кленов, берез, ясеней.

Ведь чем дольше вглядываешься в стоящие неподалеку от моего дома деревья, листья, трепещущие под ветром, который срывает их, уносит по холодеющему воздуху, – тем отчетливее проступают лики дорогих тебе людей.

И чаще всего вижу лик владыки Иоанна (Снычёва), митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского, – ведь у нас, в Самаре, он прослужил 30 лет, и лишь последние 5 лет свей земной жизни – в северной столице.

О встрече с этим человеком, оставившим неизгладимый след в душе моей, и хочу рассказать.

Митрополит Иоанн (Снычев)

Начну эти заметки с мая месяца 1988 года.

В это время по необъятной нашей стране прокатилась радостная весть: будто бы правительством нашей «страны победившего социализма», успешно строящей коммунизм, решено на государственном уровне отметить 1000-летие Крещения Руси.

Эта весть казалась неправдоподобной, почти фантастической. Каким образом в стране, где совсем недавно ее руководитель обещал по телевизору показать всем «последнего попа», вдруг решили отметить дату, которая даже малообразованным людям говорит, что Русь, Россия от истоков своих была страной религиозной, православной?!

Но вот и главный «перестройщик» подтвердил, что эту историческую дату, конечно же, отметим, да не где-нибудь, а в Большом театре.

В Москву приехало более тысячи иностранных журналистов, прибыли почти все иерархи Поместных Православных Церквей, и торжество действительно состоялось – на удивление всему миру.

После этих событий в Москве пришлось дать разрешение отметить историческую дату по всем епархиям СССР. И вот радостная весть докатилась до Самары (тогда Куйбышева), и автор этих строк получил приглашение на торжественное собрание, которое должно было состояться в Театре оперы и балета.

Теперь надо объяснить, почему я получил приглашение, подписанное архиепископом Куйбышевским и Сызранским Иоанном.

В то время я только-только стал ходить в церковь, но тайно, так, чтобы меня никто из знакомых не заметил. Я был «на вольных хлебах», то есть имел право нигде не работать, а заниматься литературой, поскольку был членом Союза писателей и кинематографистов. Это означало, что меня не могли осудить «за тунеядство».

Чтобы что-то заработать на жизнь, я брал задания на студии кинохроники – такие, которые отвечали бы моим духовным устремлениям. Они выражались и в том, что я тогда писал.

Моя книга «Я жажду», вышедшая как раз в том году, подводила некий итог этим устремлениям. В нее вошла повесть о последних днях жизни Достоевского, которую я так и назвал. Жажда жизни во Христе была, как мне казалось, главной в судьбе Фёдора Михайловича. И жажда быть пророком, как сказано в гениальном стихотворении Пушкина, – тоже.

Я и сам испытывал жажду, но иную, конечно, чем у любимого писателя. Это была жажда писать, освободившись от «текучки», от случайных тем и «газетщины». И в то же время это была и жажда определиться духовно – то есть решиться открыто исповедовать свою веру во Христа Спасителя.

И вот, в те дни я мучительно искал пути, как бы мне, в меру моих сил, тоже влиться в этот радостный поток православного народа, как бы найти «проходную тему», связанную с исторической датой, чтобы воплотить ее на телевидении или в кино. Наконец нашел.

Тема обозначилась так: «Культура и Церковь». Но даже и эту «нейтральную» тему начальство отклонило, как я ни старался убедить их, что все началось именно в Церкви – и живопись, и музыка, не говоря уж о слове, литературных памятниках, которые официально назывались «древнерусской литературой», а на самом деле являлись литературой «житийной».

Ни мои аргументы, ни красноречие – ничто не помогало.

Я уже отчаялся, как неожиданно ко мне пришла помощь. Корреспондент радио, узнав о моих хождениях по редакциям, позвонила мне и предложила сделать передачу.

Это была волевая, властная женщина, из тех, что умеют «сквозь стену проходить». Крупная, решительная, она успела договориться о передаче и с епархией, и со своим начальством.

И вот уже мы с ней шагаем по старой улочке Самары, идем мимо деревянных домов, каменных особнячков. Через заборы ломится сирень, пахнет свежестью, весной, радостью и тревогой. Улочка старая, родная, в одном из таких деревянных домов я и вырос. Правда, не здесь, а в Саратове, на родине мамы, но это неважно – улицы очень похожи, поэтому я чувствую себя как в те дни, когда шел в школу сдавать экзамены.

Вот мы поднимаемся по деревянной лестнице на второй этаж. Секретарь архиерея распахивает перед нами дверь в небольшую комнату.

Из-за обыкновенного канцелярского стола поднялся невысокий худенький человек. Он улыбнулся и протянул мне руку.

Белый венчик волос, белая борода и усы, ряса тоже светлая, весь он – какой-то легкий, приветливый, совсем не такой, каким мне представлялся глава местной Церкви

Белый венчик волос, белая борода и усы, ряса тоже светлая, весь он – какой-то легкий, приветливый, совсем не такой, каким мне представлялся глава местной Церкви. Я ожидал увидеть человека солидного, властного, почему-то даже грозного, с раскатистым голосом, как у нашего диакона в соборе.

А тут стоит перед нами светлый человек, просит нас поудобнее устроиться.

Именно светлый – таким он сразу и навсегда вошел в мою память.

Как я понял потом, вошел и в мое сердце.

Корреспондент – звали ее Натальей – устраивала на столе микрофон и громоздкий магнитофон.

И вот мы сели напротив друг друга, чтобы начать беседу.

За спиной владыки, когда мы вошли, стояла статная молодая женщина. Эта была Надежда Михайловна Якимкина, духовная дочь владыки, с которой мы потом подружились. Она работала главным бухгалтером в епархии, а к владыке в кабинет пришла на всякий случай, если его придется защищать – мало ли чего можно ожидать от этих журналистов. Ведь это было одно из самых первых интервью, которое владыка давал для радио, да и вообще для средств массовой информации.

На мои вопросы по избранной теме владыка отвечал односложно, и, чтобы поддержать беседу, я стал «петь соловьем», показывая свою эрудицию в иконописи, храмостроении – во всём, что успел узнать. Я уже прочел немало книг по зодчеству Древней Руси, иконописи, собрал довольно приличную библиотеку, где были и атеистические книжки (именно через них я узнавал о содержании и смысле православных праздников).

«Начитался предисловий», – как метко заметил Василий Макарович Шукшин в одном из своих рассказов.

Таким был владыка Иоанн перед уходом из жизни земной в жизнь вечную

Владыка тихо улыбался, согласно кивал головой в ответ на мои эскапады, продолжая внимательно и пристально смотреть на меня своими светлыми глазами. Позже я понял, что он изучал меня, давал мне возможность высказаться, и лишь время от времени поправлял, добавляя к сказанному существенные замечания.

Откуда мне было знать, что со мной беседует доктор церковной истории, автор многотомного труда о русских православных иерархах, который он написал совместно со своим учителем митрополитом Мануилом (Лемешевским). Он передал эти качества своему ученику, в то время архиепископу Самарскому и Сызранскому.

«Какой ты молодец! – хвалила меня редакторша, когда мы ехали от владыки в радиокомитет. – Ты его забил, забил!»

И я в самом деле чувствовал себя героем, который сумел-таки побеседовать с архиереем и сделать передачу к исторической дате.

Прошло совсем немного дней, когда я понял, что именно случилось со мной в тот памятный день. Но это произошло уже после не менее памятного торжественного собрания в нашем Театре оперы и балета, куда я получил приглашение от владыки.

Вместе с женой мы отправились на торжество.

Все шло обычным чередом – на кафедру поднимались один за другим сначала представители власти, потом – доктор исторических наук из университета, еще один известный в Самаре историк. Все они говорили общие, хорошо известные слова. Новым было лишь то, что собрание вел архиерей и что в зале среди публики сидели и люди в рясах, с крестами на груди. И впервые о Православии говорилось уважительно.

И когда торжественное собрание спокойным чередом уже шло к завершению, владыка объявил, что слово предоставляется мне.

«Если он, конечно, здесь», – добавил владыка.

От неожиданности я вздрогнул, растерялся. Ведь он меня не предупредил, и к выступлению я был совершенно не готов!

От неожиданности я вздрогнул, растерялся. Ведь он меня не предупредил, и к выступлению я был совершенно не готов!

Жена толкнула меня в бок.

«Иди!» – требовательно сказала она, и мне пришлось встать, направиться к трибуне. Обычно, если мне выпадало незапланированное выступление, по пути к трибуне я все-таки успевал что-то сообразить – хотя бы как начать выступление. Работа на телевидении и в документальном кино приучила меня к быстроте реакции на происходящее. А тут я шел с пустой головой. В моём сознании не возникло ни одной мысли.

Архиепископ Самарский и Сызранский Иоанн с хором кафедрального собора, который пел на торжествах, посвященных 1000-летю Крещения Руси, в самарском Театре оперы и балета

«О чем я буду говорить, с чего начну?» Я стоял на трибуне и молчал. Наконец, увидел требовательный взгляд владыки. Он кивнул мне, что означало: «Говори!» И я заговорил.

Откуда-то из самых недр моей души вдруг вырвалось:

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился…

Пушкинского «Пророка» я не вспоминал со студенческих лет. Не знал вообще, помню ли я его. Но продолжал читать так, как будто готовился прочесть именно это великое стихотворение. Читал, как после мне сказала жена, актриса, выразительно, с чувством.

В дворике епархиального управления, в один из дней празднования 1000-летия Крещения Руси. Я – крайний слева, рядом с владыкой Иоанном – его секретарь Андрей Андреевич Савин

А потом я стал говорить о Пушкине, о том, как он от «Гаврилиады» пришел к вершинам духа, заключенным в Православии. Вспомнился мне и Петр Ильич Чайковский, который приезжал в Самару и регентовал в Казанском соборе, стоявшем тогда неподалеку от Филармонии. А теперь на месте собора – забегаловка. А ведь в Казанском соборе исполнялись его, Петра Ильича, духовные сочинения.

И когда я упомянул о Филармонии, то сразу же вспомнился и Федор Шаляпин, который приезжал к нам и пел не только «Ноченьку», но и «Ныне отпущаеши», и «Херувимскую».

И тут же вспомнил, как ломился народ в ту же Филармонию, чтобы услышать «Реквием» Моцарта. А почему не услышишь ни у нас, ни в столицах «Всенощную» Рахманинова, его «Божественную литургию»?

И, увидев взгляд владыки, его глаза, воодушевился еще более. И вспомнил о том, что Федор Иванович Шаляпин был у нас на Всехсвятском кладбище, где похоронена его мать. Он взял с ее могилы горсть земли, зашил ее в ладанку, которую носил на груди всю оставшуюся жизнь. А у нас теперь на месте кладбища – парк имени Щорса. И не исключено, что танцплощадка установлена там, где упокоилась мать Шаляпина.

Я говорил еще что-то – и ни разу не сбился, прочитав «Пророка» и вспомнив все, что требовалось сказать, чтобы мы очнулись от духовной спячки и чтобы с корнем вырвали язык «и празднословный, и лукавый».

В перерыве ко мне многие подходили знакомые и незнакомые – и благодарили.

А на трапезе, куда меня пригласил владыка, он подозвал меня к себе и вручил подарки: Библию, прекрасно изданную к юбилею, пластинку с духовными песнопениями, впервые изданную при советской власти, церковный календарь большого формата с иконами на каждый месяц.

Он поздравил меня, поглядел своими лучистыми глазами – и больше ничего не сказал, а только усадил за стол.

Я был счастлив, как редко когда в жизни, находясь среди духовенства, в единственном числе из мирских людей, на той праздничной трапезе.

И лишь спустя годы, вспоминая те дни в подробностях, я понял, что владыка специально не предупредил меня о том, что мне надо выступить на собрании и сказать нужные слова, которые бы шли из самой глубины души.

Он изучил меня во время беседы, которую записали для радио.

И, конечно же, он помолился обо мне и благословил, чтобы я без запинки вспомнил и Пушкина, и Чайковского, и Шаляпина, сказав самую лучшую речь в моей жизни.