«Калина красная»: Воспоминания о Василии Шукшине

– Воспоминания о брате мне надо было написать давно, а не двадцать с лишним лет спустя после его смерти. Но не давала прикоснуться к бумаге душевная боль, память о Васе была настолько жива, что и не представлялось говорить о нём в прошедшем времени. Трудно вынести эту боль, которую не лечит время. Но писать надо. Да простит меня читатель за то, что в своих воспоминаниях о брате мне придётся говорить и о себе.

Родился Вася 25 июля 1929 года в селе Сростки тогдашнего Старо-Бардинского района. Ныне это село входит в Бийский район. Мать наша – Мария Сергеевна – с 1909 года, а отец – Макар Леонтьевич – с 1912-го. Оба уроженцы Сросток, крестьяне. 26 марта 1933 года отец в возрасте 21 года был арестован ОГПУ как якобы участник контрреволюционной повстанческой организации и осужден Особой тройкой к высшей мере наказания – расстрелу (в 1956 году дело в отношении нашего отца было прекращено, он реабилитирован посмертно). После того как забрали отца, мама всё время ждала прихода тех же людей и с той же целью. Да и в селе то таким семьям не было ни почёта, ни уважения. Жён арестованных называли «сибулонками». Я до сих пор не знаю, какой смысл у слова «сибулонка», но, видимо, есть какая то связь с сибирским лагерем. Мне запомнилась наша избушка, в которой мы жили, и почему-то старый мешок, куда были уложены нехитрые пожитки. Сверху в этом мешке всегда лежала чугуночка. В этой чугуночке мама варила кашу или затируху (вкрутую замешенное и растёртое в крошки тесто), обычно варили её на молоке.

В школе зимой мы занимались в стареньких фуфайчонках. Валенки у Васи были подшиты, но эта подшивка часто отлетала, и он перетягивал её верёвочкой. Я же ходила в домотканом платье (мамой вытканном и ею же сшитом). Такое платье, если выстираешь, выполоскаешь, можно ставить (не вешая) сушить – стоит, как на манекене. Вася такие рубахи не носил. Писали мы на старых, пожелтевших от времени книгах ручками-палочками, выломанными из травяного веника. В мою обязанность входило готовить чернила из сажи, которую я наскребала из печного чувала и разводила горячей водой, а потом долго-долго мешала. Разводили и марганцовку, но она была дефицитом. В военные суровые годы, особенно в летнее время, мужская работа легла на плечи женщин и подростков. С 11 – 13-летних спрос был таким же, как со взрослых. Но маме было нелегко упросить бригадира, чтобы 12 летнего Васю взяли в колхоз на какие-нибудь работы. Он любил коней и хотел, чтобы его взяли водовозом, как говорили, «на табачок». Бригадир не соглашался. Мал ещё, говорит, ему и ведро воды не поднять, и коня не запрячь. Тяжкий труд, который выпал на долю наших мальчишек, не омрачил их детские годы. Они, хотя и рано повзрослели, всё равно водили свои игры, озорничали в чужих садах и огородах… Книги к нему пришли как-то сразу, они не были его увлечением с детских лет, но он резко сменил игру в бабки на книги. Читал всё подряд без разбору, а мама боялась, что он зачитается и «сойдёт с ума». Все его школьные учебники были без корочек. Когда мы были дома, он в эти корочки от учебников вкладывал художественную книжку, ставил её на стол и читал. Мы видели, что у него, например, «География», а через некоторое время он ставил перед собой «Историю». Брал Вася книги из библиотеки и тайком из школьного шкафа, который стоял в коридоре. Это были тоненькие брошюры о Мичурине, Лысенко, «Происхождение жизни на земле» и много-много других. Читал днём и ночью. Даже умудрялся читать при лунном свете или с жировухой. Наливая во флакончик жира, протягивал верёвочку (фитилёк) через картофельный пластик, укрывался одеялом с головой и читал. А однажды заснул с этим горящим фитильком и чудом не задохнулся. Но одеяло всё-таки прожёг. В зимнее время мы залезали втроём на любимую русскую печку, ставили рядышком лампу. Вася ложился с краю, мама в cepeдине, а я у стенки, и он читал нам. Злился, переживал, когда мы с мамой начинали засыпать, заставлял нас пересказывать прочитанное или сказать, на чём он остановился. Но так как ни та, ни другая ничего не могли ему ответить – плакал. Окончив 7 классов, Вася и ещё три его сверстника поехал учиться в Бийский автомобильный техникум. Приезжая домой на каникулы или на выходной день, он успевал и на вечёрку сходить с гармошкой, и влюбиться, и с соперником отношения выяснить, и что-то писал, но читать написанное никому не давал. А однажды он попросил меня отправить пакет в Москву в журнал «Затейник». На обратном адресе была написана фамилия – «Шукшин». В следующий приезд я его спросила, почему он написал эту фамилию, а не «Попов». Он ответил, что его как Попова знают все, а вот о «Шукшине» только могут догадаться. Дело в том, что мы с Васей носили мамину девичью фамилию Попова, потому что отец был репрессирован, и мама боялась оставлять нас на фамилии отца. И только при получении паспортов мы стали Шукшины. Ещё на втором курсе техникума у Васи не сложились отношения с учительницей английского языка, и на третьем он решил оставить его. Мама переживала, а он ей говорил: «Я всё равно по этой специальности работать не буду, если даже закончу техникум». И сказал нам, что поедет в Москву, потому что посылал рассказы в журнал «Затейник» и ему написали, чтобы он приехал в редакцию. Это был обман. Мне тоже было жалко с ним расставаться, мы втроём плакали, а он, шмыгая носом, нас уговаривал. Вроде уговорил, но денег нет, да он и не рассчитывал на большие деньги. Мама решилась продать корову, но Вася не соглашался. Она начала его уговаривать, мол, купим телёночка и вырастим его, а Райка все равно мало молока даёт. Продали все-таки Райку. Мама уложила в деревянный чемоданчик всё необходимое для Васи, он сверху положил книги, тетради, и мы проводили его в никуда. Мама сильно переживала за Васю, а он уехал, и два месяца от него не было ни одного письма. Извелась мама, ложилась спать со вздохами, а то и со слезами и вставала с надеждой на весточку от него. Жаль мне её было, но помочь я была не в силах. Конечно, для 17 – 18 летнего парня это был опасный, неизвестный путь. Мальчишка, который особо не отличался от своих сверстников, сделал прыжок и благодаря добрым людям, на которых, как он сам говорил, ему везло, благодаря своему трудолюбию, упорству, целеустремленности и начитанности и вышел на верную дорогу. Студентом 4-го курса в 1958 году он стал сниматься в главной роли в фильме «Двa Фёдора» у кинорежиссера Марлена Хуциева, в печати появились его первые робкие (как он их называл) рассказы.

Рассказывает друг Шукшина, оператор Анатолий Заболоцкий, снимавший с ним фильмы «Печки-лавочки» и «Калина красная»:

Сразу по окончании съёмок «Печек лавочек», чтобы запустить «Разина», Шукшин стучался в двери многих кабинетов… На «Мосфильме» в ту пору вошёл в силу генеральный директор Николай Трофимович Сизов. Он после первой же встречи поверил в Шукшина: предложил ему снять напечатанную в журнале «Наш современник» киноповесть «Калина красная» в экспериментальном объединении. Шукшин предложением Сизова загорелся. На две недели спрятавшись в Болшево, сдал в экспериментальное объединение литературный сценарий. Начались, однако, затяжные обсуждения сценария с худруком и главным редактором Н. Суменовым. Чухрай предлагал изменить биографию главного героя Егора Прокудина, иначе, выходит, преступник становится положительным героем фильма. Обсуждения продолжались, ситуация запутывалась. Шукшин делал уступки, возникали новые возражения. Сроки стали поджимать. Понимая, что идёт игра, Шукшин обратился к С. Ф. Бондарчуку, и в очень короткий срок «Калина красная» была запущена в производство… Нервы, изведённые на хлопоты, давали себя знать. В очередной раз ложится он в клинику «подлатать», по его словам, желудок. Там он начал режиссёрский сценарий, раскладывая сценарные события на окрестности Белозерска, высмотренные ещё на выборе разинской натуры… Весной без долгих поисков мы утвердились в пунктах: Белозерск, Кириллов, Шексна, Шабанова Гора, озёра – ЛосьКазацкое и Белое. Художник-постановщик Ипполит Новодерёжкин, впервые попавший в эти места, тоже принял их без оговорок. Актёры у Шукшина в основном были «насмотрены».

Наталья Шукшина: О своих наградах Вася в письмах почти не писал. Я узнавала о них либо через газету, либо через журналы, звонила ему, поздравляла, а в ответ слышала: «А-а, да, было такое. Ну, это же по РСФСР, не по СССР». Российской Федерации ему было мало. Однажды летом, на второй день после приезда, в предрассветный час Вася тихонько вышел на улицу, стукнула калитка, я – к окну. Он прошёл мимо по направлению к горе Пикет. Я почем-то всегда боялась за него, уж больно был он рисковым. Я разбудила маму. Она вначале хотела ему крикнуть «куда пошёл?», но я говорю: ты сейчас крикнешь здесь, а на другом конце села будет слышно. Пойдём за ним. Он идёт вразвалочку, а мы, две заполошные, пуганые вороны, трусим за ним на небольшом расстоянии. Был четвёртый час утра. Село уже приготовилось умыться в серебре росы, отбеливалось, перекликались во дворах петухи, как будто соревновались, кто из них споёт громче и заливистей. Вася стал подниматься на гору, тогда я тихонько окликнула его. Он оглянулся, удивился, а у нас в глазах по пятаку. Не знаю, как мама, а у меня по телу дрожь. Он засмеялся: «Ну, вы даёте». Прижал нас к себе и говорит: «Хвостик (это он обращается ко мне), ты бы уж шла за мной одна, тебе не привыкать, а зачем же маму то разбудила?» И он предложил нам подняться выше и вместе встретить рассвет. Останавливался, сладостно причмокивал, поднимал руки вверх и в стороны, как будто накачивал себя воздухом, который, как он сам выражался, можно черпать банным ковшом и пить до опьянения. А нам было и невдомёк, что природа, бирюзовый рассвет в родных местах помогали ему в работе, он как будто заряжался, а эта гора Пикет была его стартовой площадкой. Не думал, конечно, что она будет для него и финишной. «И какая то огромная мощь чудится мне там, на родине, – писал он, – какая то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор крови… И не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу…».

Николай Заболоцкий: Съёмки «Калины красной» мы начали ранней весной недалеко от Подольска с проездов Егора Прокудина в такси из мест заключения. Суета, крики мешали актёрам сосредоточиться. Работа началась дерганно. Первый день съёмок в экспедиции торопили. Цвела верба, зеленели бугорки. Егор Прокудин пахал землю, останавливался у берёзовой заросли и затевал разговор с берёзами. За плечом своим я слышал комментарий мосфильмовских ассистентов: «Феллини снимает «Амаркорд» и «Рим», а Шукшин берёзы гладит. Явился для укрепления «Мосфильма». Слышит это и Макарыч и, не отвечая, разговаривает с берёзами… Разгорающаяся весна оживила умирающий вид деревень по берегам озера Лось-Казацкое. Оживляла и нас. Основная съёмочная группа скоро притёрлась к торопливой работе Шукшина и до конца участливо помогала обогнать производственный план. Почти ежедневно уходил я от Шукшина далеко за полночь, а на улицах светло – белые ночи в разгаре. Обговаривали съёмки, судили снятый материал, переходили к разинским и текущим проблемам, слушали «вражье» радио. В семь утра подъём. Выезд на съёмку в 8 часов 30 минут. Опять кофе. По окончании съёмки ехали утверждать завтрашние планы, присматривали новые места. Плотно наедались в ресторане. Пара часов воли. Фантазировали вечером, как приспособить натуру к тексту. В случавшиеся выходные дни вместе с Макарычем, без группы, снимали городские жанровые хроники. Иногда, чтобы бытовые детали привязать к фильму, Шукшин доснимался сам. Игровой костюм он держал у себя в «штабной» квартире. Снимая городскую хронику, услышали самодеятельный хор бабушек; пояснения руководителя хора Шукшин вводит в фильм. Остановок в съёмках Шукшин себе не позволял: нет исполнителя эпизодической роли – он переделывает эпизод для тех, кто под рукой, берёт людей из массовки. Придирчиво отбирает обитателей «малины», типажно организовывая компанию. Загодя уговорил сняться писателя Артура Макарова – «Бульдю» изобразить. Не удалось осуществить все задуманные съёмки по «малине»: когда собрался материал, видно стало, что несёт его на две серии. Пришлось сокращаться. Изобразительное предложение – моё и Новодерёжкина – через весь фильм провести репродукцию картины Крамского «Незнакомка» Шукшин принял вначале с усмешкой. После первой сцены (разговор Егора и Любы в чайной) поддержал идею. «Незнакомка» проходила подсознательно через весь фильм как исповедуемый идеал, заменяя религиозный. Разнообразие натуры обогащало замысел, а иногда просто заманивало ввести увиденное в фильм, как это было с торчащей из воды колокольней у переправы через Шексну. Чтобы выразить ужас и крик этого зрелища, Шукшин переносит часть сцены в катер на подводных крыльях. Проплывая мимо колокольни, Егор спрашивает соседа: «А ты бы мог купить такую вещицу?» Показывая в окно, недоумевающий сосед переспрашивает: «Чего купить?» Егор жестом указывает ему на катер и колокольню, дескать, и то, и то… (На ответственных просмотрах мы всегда ждали обвинений в «аллюзиях», а сегодня дожили – скупают иноземцы и катера, и колокольни). Вечером, вспоминая и открытые ветрам фрески Дионисия в Ферапонтове, и торчащую из подпёртой плотиной Шексны колокольню, Шукшин рассуждал: «Возможно ли подобное в Польше или Эстонии, у народов малых земель?» В дни тех съёмок пробуждалось историческое чувствование…

Наталья Шукшина: Каждый его приезд домой был для нас праздником. Мои дети очень любили его и звали лёлей Васей (он их в семимесячном возрасте крестил в церкви). Им было по 5 лет, когда они лишились отца. Всю заботу о детях (обуть, одеть) Вася взял на себя. Часто у нас собирались тёти – три родные сестры нашей мамы, и Вася просил их спеть песни, которые пелись в деревне. Старинные, как мы их называли… наши, деревенские. Это протяжные, застольные, народные песни, в которые вкладывалась душа. Что ни слово, то заноза в сердце. Вася любил петь и сам, негромко, приглушенно.

Анатолий Заболоцкий: Шукшин опять возвращался к вопросу о съёмке на фоне церквей – для красоты композиционной: в большинстве советских фильмов – «От «Андрея Рублёва» веет атеизмом. Разве не ощутимо?» Разговоры эти привели к организации в финале кадра встречи с матерью: «Поруганная церковь, без креста, фоном будет объяснять не только Егора Прокудина, а нацию -собирательно». Подтексты Шукшин закладывал до начала съёмок. Наталья Шукшина: В 1965 году на деньги, полученные за роман «Любавины», он предложил маме купить дом, чтобы он был просторнее и ближе к реке. В это время Андрей Поротиков продавал свой дом – четырёхкомнатный (включая кухню). Васе он понравился, пусть не на берегу, зато деревня как на ладони. Купил. Постепенно, где с помощью найма, где своими силами, к нему и около него пристроили веранду, баню, летнюю кухню. Вася приезжал домой с большим желанием поработать на месяц-два. Но больше двадцати дней ему побыть на родине не удавалось. В этом доме Вася любил комнату-зал. Окна выходили на улицу, а одно не закрывалось в летнее время ни днем, ни ночью. Обстановка была немудрёная. Посредине стоял круглый стол, за которым он работал и печатал свои рассказы на портативной машинке. Телевизор-комбайн включали очень редко. Диван, кровать, шифоньер и самотканые половички. Зимой, чтобы было теплее, половички стелили во всю комнату, а летом – две дорожки. В кухне стояла кровать, на которой спала мама, из кухни – дверь ещё в одну комнату. Здесь Вася работал, если приезжал зимой.

Анатолий Заболоцкий: Деревня с чудным названием Мериново-Садовое расположена на берегу небольшого, чётко круглого нетронутого озерца, в диаметре метров двести, с баньками, картинно разбросанными по берегам. Для съёмки рассветных пейзажей приходилось ночевать в Меринове: деревня была полузаброшена. На роль матери ждали Веру Марецкую. Но вдруг Вера Петровна, сославшись на нездоровье, отказалась играть роль ущербной старухи: «Я сама сегодня такая же. Не могу. Не хочу!» Что делать? Мы загоревали. Где в начале лета свободную исполнительницу хорошую найдёшь? Собирались Марецкую снять в живом интерьере избы одинокой старушки Ефимьи Ефимьевны Быстровой. Наш художник-постановщик уговаривал: «Никакой декоратор не повторит его…» Но как снимать в этой каморке? Шукшин нацелен на синхронную съёмку, а тогда камера займёт всё пространство – негде актёрам быть… Шукшин стоял на том, чтобы повторить жилище Быстровой в павильоне. И всё переживал: «Где такие иконы добудешь – и с окладами, и без – и Спас, и Никола, и Георгий Победоносец. Здесь во всём душа бабушки неповторимая, даже в засиженной мухами лампочке и патроне рядом с серебряным окладом центральной иконы. Тронь – всё развалится. Банка с молоком на фоне наклеенных репродукций из «Огонька» – во всём своя гармония». Тогда возникло предложение: снять в роли матери Егора Прокудина владелицу найденного интерьера! Оставшись в деревне, мы пили чай у бабушки, звали всю правду о себе рассказать – похлопочем, вдруг пенсию повысят (она получала 17 рублей). Ефимья Ефимьевна с надеждой улыбалась – природный артистизм был в ней. Как она говорила! «Я молодая красивая была – ну красавица. Это сейчас устарела, одна на краю живу. Сморщилась». Стали мы предлагать Макарычу провести экспериментальную съёмку с бабушкой, а не получится – в павильоне, мол, переснимем с актрисой. Шукшин, как обычно, дождался, пока выговорятся стороны. Кратко, нервно заключив: «На два дня откладывайте отъезд техники». Шукшин не единожды уже общался с Ефимьей Ефимьевной. Были сомнения. Теснота – раз… Самоцензура грызла: если бабушка чистосердечно исповедуется перед камерой, резать придётся по живому… С другой стороны, а если правдой своей она переиграет исполнителей, и его, Егора Прокудина… Боялся иконостаса с лампочкой Ильича… Снимали без подготовки, торопливо. Самоцензура забылась, когда репетировали сцену на бугре перед разрушенной церковью. Снимали так: главное получить рассказ Ефимьи Ефимьевны на плёнку с чистовой фонограммой. Для съёмки поставили на середине улицы помост для камеры, выставили окно избы, чтобы через горницу видеть Ефимью Ефимьевну, сидящую в своей светёлке-кухне. Объективом с дальнефокусным расстоянием «доставали» крупно лицо бабушки (она думала, что мы ещё только готовимся снимать). Бабушка наговорила свою судьбу, отвечая на вопросы Любы, заготовленные режиссёром. Получив этот синхронный рассказ из нескольких вариантов, мы сняли продуманные заранее монтажные кадры для всей сцены практически за один день… (В Москве потом досъёмок не потребовалось.)

Наталья Шукшина: Вася с детства был жалостливым. Случалось, разобью я тарелку (а они все были на счету), приходит мама и спрашивает: «Где тарелка?» Не успеваю рта раскрыть, как он опережает меня: «Я её разбил нечаянно». Он знал, что мне за это попадёт, а ему нет, потому что в доме он был мужичок, помощник. Боже, как я ему была благодарна! И не только явные его провинности прощались мною, но я даже делилась кусочком сахара, который мама нам выдавала два раза в неделю. Зимой Вася в школу ходил с холщовой сумкой, в которой вместе с учебниками были бабки. Играли мальчишки после школы на льду замёрзшей Катуни. Бывало, забежит домой, где-то за час до прихода мамы с работы, вытряхнет сумку, учебники – в одну сторону, бабки – в другую, и, довольный, считает, сколько бабок выиграл. Ну а я уже в позе: полдня проиграл, ни одного урока не сделал! У нас был деревянный диван в небольшой комнате. Я ему говорила с приподнятой головой и со вздёрнутым от природы носом: «Прокати меня на горбушке (на спине) десять раз от дивана до кровати». Вася был рад выполнить такую ерундовую для него просьбу. И я с дивана залезала ему на спину, а он чуть ли не бегом, подкидывая меня и взвизгивая, как будто лошадь, даже удлинял расстояние – от стола до дверей. Вот так и ездила на нём за каждую его провинность… Когда умер муж и я осталась одна с двумя пятилетними детьми, он помогал мне материально, и я ему как-то сказала: «Езжу, Вася, на твоей горбушке до сих пор».

Анатолий Заболоцкий: Перед отъездом я забежал к Ефимье Ефимьевне. В углу избы остался один маленький бумажный образок, приклеенный к доске, и лампочка Ильича теперь голо свисала с потолка. Хозяйка с улыбкой, как на съёмке, объяснила: «Так ведь ваши забрали, говорят, ещё снимать будут… вот и деньги оставили». Собиратели икон, сотрудники «Мосфильма», обобрали бабку. Собирательство захлестнуло мосфильмовцев, автобус был забит самоварами и медной посудой… По «Калине красной» для съёмки объекта «Баня» группой была приобретена старая баня с уговором, что студия сейчас же рядом строит новую. И правда: рядом был поставлен новый сруб. А в старой баньке, чтобы удобно было снимать, мы выпиливали в стенах отверстия. Закончив съёмку, группа уехала. Через две зимы попал я в Мериново-Садовое. Дед постарел, ещё больше шепелявит: «Да вот не достроили… деньги бросили на стол… Я сам на крышу не дюж лезть, вот и гниёт всё. Кому будешь жаловаться на ваше кино? Обещали новую баню. Исчезли…» Дед не жаловался, с какой-то радостью поторопился сообщить: «Ефимья то, что матерью Шукшину была, прошлой зимой замёрзла на печке. Померла. Вот избушка одна и осталась». Я обошёл её вместе с дедом, между стёкол в окне боком лежал выгоревший портрет Шукшина с корочки «Советского экрана».

Наталья Шукшина: Односельчане нередко были героями его рассказов. Мама упрашивала Васю не брать сростинские фамилии, а то вот, например, как взбеленились сёстры Любавины после выхода в свет романа «Любавины». До Москвы дошли с жалобами говорят, «чо попало пишет». Если взять Гриньку Малюгина или Пашку Колокольникова, то, будь добрый, опиши их так, чтобы они на себя были похожи, себя узнавали. А что образы собирательные, вымышленные, им в это верить не хочется, вот это и есть «чо попало». Как то Вася меня спрашивает, почему Люба Байкалова (сродная наша сестра) замуж не выходит, ведь давно вроде пора? Я говорю, она переписывается с тюремным заочником, он пишет ей хорошие письма, обещает после освобождения приехать в Сростки. Вася эту переписку не одобрил. И вот в фильме «Калина красная» Егор Прокудин освобождается от собственных пут и едет к заочнице Байкаловой Любови Фёдоровне (даже отчество не изменил). Кстати, фильм «Калина красная» появился после посещения Васей бийской детской колонии, после пережитого им там впечатления от встреч с малолетними преступниками. Как он переживал! Ходил по залу, руки в карманах, желваки ходуном ходят, ему их жалко и досадно: «Вот же, говорит, черти стриженые, что же им на воле то не жилось. Это же болото, оно затягивает. Не я буду, если не поставлю о них фильм». После выхода картины на экраны я его спросила, почему в фильме главный герой не подросток, а сорокалетний мужчина. Он мне ответил: «Мною владела мысль о тех, кто уже свернул с дороги. В конце концов, это люди взрослые, захотят – найдут средство вернуться к жизни. Моя озабоченность и тревога – о юных душах, о тех, кто может оказаться на опасном пути. Перед нами человек умный, от природы добрый и даже, если хотите, талантливый. Когда в его юной жизни случилась первая серьёзная трудность, он свернул с дороги, чтобы, пусть даже бессознательно, обойти эту трудность. Так начался путь компромисса с совестью, предательства – предательства матери, общества, самого себя. Жизнь искривилась, потекла по законам ложным, неестественным…».

Анатолий Заболоцкий: Сцены в картине, связанные с местами заключения, снимались в разных местах. Выход на волю Егора Прокудина из ворот тюрьмы и проход по мосткам снят в бывшем Кирилло-Новозерском монастыре, в глухом углу Вологодчины. В наше время в монастыре – колония строгого режима, в народе именуемая «Сладким островом». Кабинет начальника тюрьмы снимали на реальном интерьере – в Крюковской тюрьме под Москвой. Там же снимали в красном уголке хор, исполняющий «Вечерний звон». Песня же Есенина снята не нами. Во время подготовки к съёмкам мы просматривали документальные фильмы, снятые для показа заключённым в воспитательных целях. Тогда нам и попалась песня, исполненная «сидельцем». «Вот где душа живая тоскует», – говорил Шукшин. Мы ещё кружили на берегу Шексны с трюковой съёмкой, а из Москвы торопили. Небывалый для нашей картины факт: готовы павильонные декорации. Используя летнее затишье, Шукшин без паузы приступил к павильонным съёмкам, которые были завершены за два месяца двадцать два дня вместо четырёх месяцев с половиной. Макарыч спешил из тактики: к моменту первого показа закончить всю съёмку и успеть продолжить сюжет; сцены же, могущие вызвать возражение, пока оставить в коробках. Сцены в «квартире Байкаловых» были проиграны в воображении и на бумаге Шукшиным ещё в Белозерске. Ивана Петровича Рыжова (играл отца Любы) Шукшин знал давно, почитал, рассказывал мне факты из его непростой биографии, которые всем и не поведаешь. Узнав, что Иван Петрович никогда в жизни не курил, тут же прошёлся по всему тексту, повычеркнув все реплики вокруг курева. О дне рождения Шукшина – ему исполнилось 45 лет – мы узнали случайно, во время съёмок. Работали над сценой «В сенях», когда, уезжая в город, Егор признаётся Любе, что не знает, вернётся ли. Сцена – в одном кадре, ёмкая – была напряжённой. Лида наизусть чеканила сценарный текст, но Макарыч просил её говорить по обстановке. Между ними, пока мы укладывали рельсы и свет, вспыхнула крупная перебранка. Лида украдкой поплакала за декорацией. Макарыч жестами торопил меня. Наконец изготовились. Он прошипел: «Мотор». Тишина. Сцена катилась – как живой разговор – всего четыре минуты. Во время съёмки я видел попавшие в кадр не по делу рельсы, но не решился остановить камеру: было ощущение, что снимаю хронику живой жизни. Холодок по спине пробегал. После устало произнесённого «стоп» боюсь говорить о рельсах. Макарыч измучен. Умоляюще прошу: «Давай еще дубль». Он прошёлся, посмотрел мимо меня… «Не смогу больше так. Пусть будет, что будет». Так этот единственный дубль с мелькнувшей перекладиной рельсов и вошёл в фильм. «Бордельеро» снималось в конце работы над картиной. На ходу автор сокращал сцену «Застолье» и даже количество участников. Отобрав несколько человек из сотрудников группы и освободив приглашённую помощниками массовку, ограничил действие тесной комнатой. С ходу отсняв кадры с участием гостей, на крупном плане он произносил: «Граждане, что же мы живём, как пауки в банке. Вы же знаете, как легко помирают. Давайте дружить». Снимали всего два дубля. Он напрягся, как струна, во втором – уговорились, что слова «Вы же знаете, как легко помирают» он произнесёт, упёршись взглядом в стекло объектива. Когда сцену смонтировали, взгляд этот будоражил всех, кто смотрел этот эпизод. Уже перед сдачей Николай Трофимович Сизов попросил Шукшина: «А этот разговор о смерти ты убери… действует… болезненно!» И Шукшин согласился… У меня остался позитив того эпизода. Когда я смотрю его сейчас, крупный план и слова воспринимаются исповедально пророчески. К озвучиванию Шукшин относился едва ли не ответственнее, чем к съёмке. Переводил наговоренный текст на бумагу, набрасывал, где возможно, дополнительные реплики, находя им место по экранным просмотрам колец, вводил второплановую звуковую пластику фильма – помогающие смыслу фильма пословицы и присловья. Наступил день просмотра генеральной дирекцией и обсуждение. Н. Т. Сизов – во главе стола. Слева от него – все официальные головы. Справа – Л. В. Канарейкина, Шукшин, ведущая картину редактор И. А. Сергиевская, съёмочные работники. После представления замысла, не выражая отношения к материалу, уклончиво поговорил заместитель главного редактора В. С. Беляев. За ним жарко – С. Ф. Бондарчук: «Есть правда жизни и правда искусства. Правда жизни в материале набрана, а вот есть ли искусство, надо ещё разобраться». Я увидел, как запрыгали руки Макарыча на полированном длинном столе и брызнули слёзы. Сизов затянулся сигаретой. Пауза была зловещей. Сизов дымит, Шукшин трясётся, остальные застыли, недвижимы. Затянувшуюся паузу разрядил зам главного редактора студии Леонид Нехорошев, и видно было – материал задел его душу… Кто-то ещё говорил заступно… В завершение сам Сизов поддержал материал, сделав конкретные замечания, и предложил высказаться Шукшину. Тот бросился отстаивать образ Прокудина, обращаясь, как будто к единственному, от кого зависит судьба фильма, к Сергею Фёдоровичу, и так проникновенно говорил, что повлажнели глаза Бондарчука. Когда закончилось обсуждение, уже на ходу Сизов поздравил Шукшина, бросив ему: «На днях попробуем показать картину руководству. Поедешь со мной. Я думаю, нас поддержат. А ты с таким же задрогом, как с Сергеем сейчас, поговоришь там». В директорской прихожей Шукшина обнял и отвёл в нишу Бондарчук, и они наперебой объяснялись. Вася поманил меня и представил Сергею Фёдоровичу, и говорил ему, что будет со мной «Разина» снимать, просил помощи… Вскоре начались просмотры, один за другим. На «Мосфильме» резко выступали против картины режиссёры Озеров, Салтыков; редакционная коллегия Госкино предложила поправки, которые можно было сделать, только сняв фильм заново… Но вот посмотрели фильм на «дачах», и слышно стало – кому-то понравился. Сделав сравнительно немного купюр, Шукшин сдал картину, сам того не ожидая. Вырезал из текста матери слова о пенсии («Поживи-ка ты сам на 17 рублях пенсии»). Ещё не поступил акт о приёмке фильма, а Шукшин уже получил предложение исполнить роль Лопахина в фильме Бондарчука «Они сражались за Родину»… Кто знал, что на съёмках этого фильма жизнь Василия Макаровича оборвётся…

Наталья Шукшина: О постигшем нас горе мы узнали 3 октября. Мне на работу позвонила телефонистка (родственница) из Сросток. Я поверить в это не могла, так как днём раньше мы получили от него письма (маме и мне), написанные красной пастой. Я сразу поехала к маме, а дорогой думала, как уговорить её поехать в Москву сегодня же и в то же время промолчать о смерти Васи, в которую я и сама не верила. При моём состоянии подходящих вступительных слов я не нашла, а сразу сказала: мама, полетим в Москву, приболел Вася. Она испугалась. Всплеснула руками, на глазах слёзы, начала меня расспрашивать, откуда я узнала да почему так быстро, уж не умер ли? Мои односложные ответы её не устраивали, и она сердито говорила, что я что-то знаю, да не говорю. Собирается, плачет, а сама приговаривает: «Так вот же пташечка мне постучала три раза в окошко. Я же говорила, что это к весточке»… А было это за три дня до этого известия. Она мне по телефону рассказывала: «Я сидела у окна, вдруг прилетела птичка, села на оконную рамочку и носиком в окно постукивает. Стукнет – посмотрит в окно, стукнет – опять посмотрит, и так до трёх раз. Я даже вздрогнула, постучала ей в окошко и спрашиваю: ты какую мне весточку принесла? Птичка улетела, а я задумалась: первая мысль о Васе, но ведь письма хорошие получили, поправился, пишет, вот увидите в кино. Потом подумала о Наде с Серёжей (внуки). Как бы, думаю, что с ними не случилось». Я её успокоила и говорю: мало ли таких птичек летает, почему бы ей не сесть на твоё окно. «Нет, – говорит, – это вестница». Тропинка, которую он со скрежетом в зубах, со сжатыми кулаками, с желваками на лице прокладывал самостоятельно в жизни, вывела его на широкую, ухабистую, с крутыми поворотами, но всё-таки верную дорогу, которая на самой круче и оборвалась.

Анатолий Заболоцкий: В первый год после смерти Шукшина был вечер его памяти в кинотеатре «Уран» на Сретенке. Во вступительном слове Лев Аннинский высказал мысль, что Шукшин, сам будучи полуинтеллигентом, обрушился против интеллигенции. Из зала раздался громкий одинокий протест. Я после Аннинского вышел к микрофону и, как умел, вступился за «крикуна», рассказав житейский сюжет, который развернулся на съёмках «Калины красной». В Белозерске кормились мы в единственном ресторане, обычно стараясь успеть до начала оглушения оркестром. На пороге встречал хозяином пожилой крепкий швейцар, в чёрном казённом обмундировании с широкими жёлтыми лампасами. Ему мы люто не пришлись, и он приравнял монгольские наши пиджаки к верхней одежде. «Не пущу, идите в гостиницу, переоденьтесь». Умоляли принять куртки в раздевалку. И вот Шукшин в красной «игровой» рубахе, я в водолазке – как голые – за столом, ибо публика за соседними столиками в плащах да телогрейках (хоть и лето – север: прохладно). Перед окончанием съёмок секретарь райкома устроил встречу с Шукшиным, а потом ужин – в том же ресторане. Перед входом Шукшин, подмигнув мне, подался первым. Когда вошёл секретарь, швейцар уже заламывал руку Шукшину… Увидев главное начальство, переменился, стал угодлив… А вскоре после статьи в «Правде» о «Калине красной» Шукшин прочитал мне письмо от швейцара – полковника в отставке. Он писал, что посмотрел фильм и ещё больше утвердился, что не зря боролся с ним, и фильм его – о разбойнике. Красочно изругав фильм, бывший военачальник сообщал Шукшину, что он отправил письма куда следует и надеется, будет управа на подобную стряпню. «Что с нами происходит? – сетовал Шукшин. – Ведь он же не глупый… мужик?»