Иван Ильин и пражские меценаты журнала «Русский колокол»

Иван Александрович Ильин

Не случайно, что в эмиграции (сначала в Германии, а с 1938 г. – в Швейцарии) И.А.Ильин становится своеобразным идейным вождем русской интеллектуальной диаспоры. Катастрофический для судьбы России 1917 год Ильин рассматривал в тесной связи с судьбами всей современной общеевропейской и мировой культуры. Его известные труды программного характера (ныне, наконец, доступные также и в России) отличаются необычайной глубиной, взвешенностью и трезвостью суждений, самоотверженным служением демократическому социуму в интересах будущего России. Стержневым моментом всей его жизни можно считать борьбу за достойное будущее России и за отечественную культуру. В этом отношении его идеи находили понимание и отклик в широких кругах русской эмиграции, хотя нельзя сказать, что тогда он был до конца понят в целом все же ограниченной эмигрантской средой, слишком увлеченной идеями евразийства. Только в настоящее время по заслугам признается его дар политического прогноза, предвидевшего перспективы развития как России, так и Европы. Его концепция духовного обновления, сформулированная в вышедшей в 1937 г. в Белграде работе «Путь духовного обновления», а затем развернутая в трудах, составивших уже после кончины 2-х томное издание «Наши задачи. Судьба и будущее России» (1956), отнюдь не случайно плодотворно служит современной России. Культуру человеческого духа, творческую идею, духовное обновление Ильин считал важнейшей предпосылкой для выхода из кризиса не только России, но и человечества. Его социально-политическая концепция утверждала естественность частной собственности и необходимость общественного служения.

В ряде своих последующих работ Ильин выступил за преодоление формальной демократии, за торжество творческой демократии применительно не только к России. Он сформулировал, находясь в диаспоре, три кита творческой демократии – понимание свободы и правильное ее использование, высокий уровень правосознания и хозяйственная (материальная) самостоятельность граждан.

Весьма удачную характеристику книги И.А.Ильина о Гегеле, которую во многом можно распространить на всю систему взглядов ученого, дал философ А.Гулыга: «Эрудиция его безупречна, а самостоятельный ход мысли оригинален и увлекателен. Ильин – не гегельянец (никогда им не был), ему видны упущения великого немца..., метода, согласно которому истина постигается системой категорий... Для Гегеля важно было осознание свободы, для Ильина – ее реализация в жизни индивида. Сначала быть, потом действовать», и только потом «философствовать».^[4]

Испытав на себе реальности послеоктябрьской России и межвоенной Германии, И.Ильин четко сформулировал сущность тоталитарного строя как расширяющего вмешательство в жизнь граждан и подвергающего их деятельность принудительному регулированию. Если обычное правосознание исходит из предпосылки все незапрещенное – позволено, то тоталитарный режим – из другой: все непредписанное запрещено.^[5]

Во всей своей глубине и многогранности, с новой, необычной стороны Ильин-интеллектуал предстает как борец и человек в своих письмах  пражским меценатам – чете Надежде и Карелу Крамарж. Эти письма (около 40) были выявлены мной в Архиве Национального музея в Праге и впервые были опубликованы в журнале «Россия XXI» в 1997 году (№№ 5-6, 7-8).

Они позволяют углубить анализ гражданских, политических и историософских воззрений этого мыслителя европейского уровня.

Чете Крамарж, Карелу Петровичу и Надежде Николаевне, как бы символизировавшим чешско-русскую взаимность своим происхождением, щедрым меценатам русской культуры в эмиграции, России есть, за что отдать низкий поклон. Именно ими, к тому же людьми состоятельными, раньше всех был услышан крик души многих русских беженцев – ученых, политиков и деятелей культуры. Ведь именно Прага 20-х гг. стала средоточием русской интеллигенции в эмиграции.

И сотни писем с неотложными просьбами и словами искренней благодарности, бережно сохраняемые поныне в архивном наследии семьи Крамарж в Архиве Национального музея в Праге, подтверждают их щедрое меценатство. Хотя бы частицу душевных слов благодарности и сердечной признательности Крамаржам стоит сразу же привести. Вот что писал, в частности, высланный большевиками в 1922 г. вместе с И.А.Ильиным и другими видными представителями русской интеллигенции известный публицист Александр Изгоев, несколько лет проживший в Праге: «Почти четырехлетнее пребывание мое в Чехии убедило меня, что благо Вашей и моей родины неразрывно связано одно с другим. Где бы я ни очутился, навсегда сохраню память о славянской державе, приютившей русских изгнанников, и ее государственном человеке, поддержавшем в нас в минуты упадка веру в Россию».^[6]

В другом своем письме тот же Изгоев вновь подчеркивал значение Крамаржа для всей русской эмиграции: «Когда-нибудь историк разберет, как это случилось, что Вы, европейски образованный чех (К.Крамарж – Е. Ф.), впервые в зрелом возрасте посетивший Россию, ощутили ее. Как свою вторую родину, почувствовали всю неизъяснимую прелесть и высокое духовное напряжение ее общественной жизни и, оставаясь великим чешским патриотом, стали в то же время таким близким русским, своим для них человеком. Трудно русскому человеку, попавшему теперь за рубежом в положение «без-отечественного субъекта» говорить об этих предметах. Но в каждом из нас живет неистребимая вера, что Россия будет. А с этой верой неразрывны любовь и уважение к Вам, единственному крупному государственному деятелю Европы, который ни на минуту не изменил России, но до конца пребыл ей верен... Что русские Вас горячо любят и считают своим, это не надо доказывать. Они только бессильны теперь чем-либо, кроме слов, выявить свои чувства. Несомненно, что для славянской взаимности, которая выйдет же из своего нынешнего параличного состояния и снова обнаружит творческую силу, Вы сделали больше, чем кто-либо другой из славянских деятелей...»^[7]

К.П. Крамарж

В январе 1920 г. Крамарж писал: «Обстоятельства изменились, но моим глубоким убеждением остается, что Россия воскреснет. Россия возродится! Быть может, позже, чем мы ожидали, но возродится непременно...»^[8] Главную роль в процессе возрождения сильной России он отводил русской эмиграции, оказывая ей всевозможную поддержку.

Олицетворением России для Крамаржа по-прежнему являлась его русская жена Надежда Николаевна. Она была из старинного богатого купеческого московского рода Хлудовых. В первом браке состояла с известным промышленником Абрикосовым. Бракоразводный процесс с Абрикосовым из-за множества формальностей и препятствий затянулся, и лишь в 1900 году Карелу и Надежде удалось скрепить свою пылкую любовь браком.

Дела Крамаржей в ЧСР (а когда-то и в России) шли успешно.

Надежда Николаевна была человеком больших знаний, широкого кругозора и большой души. Обладала она и удивительно стойким характером, что особенно проявилось в годы преследований мужа и в Первую мировую войну. Письма Крамаржа Надежде Николаевне отовсюду, где бы он ни находился, свидетельствуют, что он посвящал ее во все и большие (в том числе государственно-политические), и малые дела и часто искал у нее совета и поддержки.

Хотя из писем И.А.Ильина лишь единицы, как мы видим, были адресованы непосредственно Карелу Крамаржу, вся обширная содержательная переписка с Надеждой Николаевной предназначалась и для него. В каждом письме – обязательный привет Крамаржу от Ильина. Нет сомнения, что все его письма внимательно прочитывались и Крамаржем, и не случайно поэтому, что весь блок ильинских писем хранится в фонде К.Крамаржа в Архиве Национального музея в его общей корреспонденции.

Надежда Николаевна, по меткому суждению И.А.Ильина, относилась к когорте не только сильных, но и благородных натур. Он писал с признательностью: «Меня трогает Ваше живое и глубокое сочувствие моему жизненному служению. У меня так мало радостей от него, и, напротив, так много неприятного и опасного, что идущие от Вас лучи меня просто утешают. Я не верю, что жизнь строится случайностями. Не случайно (хотя и неожиданно) мне были даны в жизни эти лучи, идущие от Вас; не случайна была и их внешняя форма выражения...»^[9] Эти слова глубокой благодарности, высказанные Ильиным в 1935 г., были как нельзя вовремя, в следующем году Надежды Николаевны не стало.

Их личное знакомство, видимо, относится к 1927 г., к периоду лекционного турне И.А.Ильина в Прагу. Их контактам, бесспорно, содействовал и любимый двоюродный брат Ильина – Василий Сергеевич Ильин, который жил после эмиграции в Праге. В.С.Ильин был известным и талантливым биологом, он работал вместе с видным чешским ученым профессором Богумилом Немецем. Дружба И.А.Ильина с Надеждой Николаевной и Карелом Крамаржем продолжалась практически до кончины его щедрой покровительницы в борьбе и всех научных начинаниях (1936 г.). К.Крамарж пережил ее всего на год.

В письмах Надежде Крамарж И.А.Ильин четко сформулировал свое кредо в диаспоре: «Я поставил перед собою задачу – служить России и только России. Не лицам, не кружкам и не партиям. Печатать о том, что всего нужнее России – сейчас, сию минуту (для боевой борьбы), и на сто лет вперед (обновленный лик России)».^[10]

Исходя из этих установок, он разработал программу издания качественно нового журнала в диаспоре под названием «Русский колокол». Этот журнал издавался им в 1927-30-х гг.^[11] именно при безвозмездной финансовой поддержке Крамаржей. Щедрая помощь этой благотворительной четы зачастую буквально спасала и самого слабого здоровьем ученого в самые критические в материальном отношении моменты несладкого эмигрантского бытия.

В письме Надежде Крамарж от 22 апреля 1928 г. он так писал: «В одиноком и сосредоточенном углублении вырабатывал я программу журнала, тон его, необходимые темы и списывался с сотрудниками. Это было как раз летом (1927 г. – Е.Ф.), когда я писал Вам о необходимости мне одиноко посидеть в колодце: надо было сверить замысел, силы, расчистить горизонты и отстояться».^[12] Для этого Ильин удалился подобно анахорету-пустыннику на несколько месяцев от мирской суеты. Именно в этом уединении, по словам Ильина, находишь себя, свою идею и свое служение, измеряешь их одобрением и неодобрением человеческим, а судишь себя большим мерилом. Как ему не хватало тогда маленького родового именьица в Тульской губернии, отобранного после революции, где ученый из года в год с 1 мая по 1 октября уходил в «колодезное уединение». «Это духовно необходимо – не быть на глазах ни у кого; тогда только начинаешь чуять себя на глазах у Бога и чуешь, как око Его смотрит на тебя и чего оно от тебя хочет».^[13]

Спасительным пристанищем в момент уединенной разработки программы «Русского колокола» стал тогда, по всей видимости, юг Франции. Главной целью журнала, как уже подчеркивалось, было служение будущему России. В тот исторический отрезок времени издание было призвано поднять дух русской интеллектуальной диаспоры, находившейся в критическом состоянии, и способствовать сохранению исторического и национального самосознания эмиграции. Как и большинство его современников, Ильин не сомневался в том, что будущность народа во многом определяется уровнем его национального самосознания.

«Русский колокол», первый номер которого вышел 22 сентября 1927 г., Ильин по праву считал своим детищем. Он с радостью сообщал Н.Крамарж, что журнал пошел и пошел лучше, чем можно было надеяться. Хотя его не удовлетворяли итоги с распространением в Чехословакии и в США, где не были еще найдены связи. Ильин был намерен специально приехать в Прагу, чтобы организовать там кружок друзей «Русского колокола», как это уже было сделано в Париже и Берлине. По данным на апрель 1928 г. твердый тираж журнала, по свидетельству редактора-издателя профессора И.А. Ильина, составил почти тысячу экземпляров, тем самым, превысив тиражи самых известных и уже распространенных среди эмиграции журналов. Ильин своим профессиональным и ответственным отношением стремился достичь того, чтобы издания не старели с течением времени. «Именно поэтому, – писал Ильин, – я отрываю их от всего эмигрантски-злободневного, местного, не имеющего общего значения. «Русский колокол» войдет благодаря этому в ту волну зарубежной печати, которая будет утолять первый голод внутренней России после падения большевиков».^[14]

Будучи редактором и главным вдохновителем журнала, Ильин считал немаловажным обеспечение духовной свободы, как авторской, так и редакторской. Он ни на минуту не сомневался в том, что делает главное и верное дело. Основным запасным капиталом коллектива интеллектуалов, объединенных вокруг фигуры философа И.Ильина, были вера и воля, известные одному Богу. «Никто и не подозревает, какую работу я несу по «Колоколу». Каждую статью (и чужую) рожаешь месяцами в заботах, в мучительном чувстве ответственности, в отшлифовании формы. Меньше всего работы с И.И.Лаппо и с В.Ф.Гефдингом», – сообщал И.Ильин в одном из своих писем из Берлина.^[15] В журнале «Русский колокол» перу В.Ф.Гефдинга принадлежит, например, статья «Единение и раздор», И.И.Лаппо поместил  в нем целую серию статей «Великие строители России», а известный писатель и близкий друг Ивана Ильина И.С.Шмелев – свою работу «Как нам быть? Из писем о России». Добавим, что И.С.Шмелев посвятил свою великолепную книгу «Лето Господне», изданную в Белграде в 1933 г. именно И.Ильину, доставив своему другу немало радости и утешения. Для Ильина шмелевский подарок стал олицетворением замоскворецкой православной Москвы и всей России с ее идиллическим православным календарем.

Более развернутое научное осмысление концепции «Русского колокола» предстоит сделать в дальнейшем. Но без сомнения можно сказать, что такие работы самого И.Ильина в журнале, как «Идея национальной науки (в честь 175-летней годовщины Московского университета)», «О русской интеллигенции», «Живые слова Петра Великого» и др., по глубине авторских оценок и наблюдений составляют, бесспорно, лучшую частицу всего творческого наследия этого ведущего русского интеллектуала в диаспоре.

Как подчеркивал Ильин, ему требовался запас упорной воли и бодрого оптимизма, чтобы пробивать стену эмигрантского утомления, безразличия или развлеченности. Его отличало исключительно требовательное отношение к своему писательскому долгу: «Дело в том, что я строг к своим писаниям и мне нередко кажется, что почти все уже написанное мною – слабо; и что надо написать заново; иногда это чувство приобретает оттенок настоящего педантизма и ригоризма; и тогда душа проникается отвращением и стыдом – по отношению к написанному. Это полезно и даже больше того: это значит, что меряешь себя большим мерилом; что душа попала в Божий луч, а он всегда требует от нас самого лучшего. Но о «полезности» думаешь только потом, а пока только переживаешь остро свою несостоятельность».^[16]

Не следует забывать, что в творческом отношении берлинский период^[17] жизни Ильина был весьма напряженным, «Русский колокол» не был единственным предприятием ученого. Он являлся одним из создателей Русского научного института и был долгое время деканом и одновременно профессором этого известного центра русской культуры в диаспоре. Интенсивно продвигалась его научная работа как философа. Об этом свидетельствует солидный по своему объему перечень сочинений, сделанный самим И.Ильиным еще в середине 20-х гг. для берлинского Комитета помощи русским литераторам и ученым. К этому времени на немецком языке вышли его «Право и сила. Методологический анализ», «Философия Гегеля», «Большевизм и кризис современного правосознания». Кроме того, среди еще неопубликованных работ значились «Об истории этики», «История греческой философии», «Философия немецкого идеализма», «Философия религии», «Правовое сознание», «Логика» и др.^[18] Бесспорно, что философ И.Ильин был одним из наиболее продуктивных интеллектуалов русской диаспоры, продолжавшим творить, несмотря на огромные все возраставшие трудности. Ученому, как никогда, помогала уверенность в правильности избранного пути, он продолжал основное служение в диаспоре как «стойкий оловянный солдатик».^[19]

Из переписки очевидно, что в 30-е гг. в связи с политическими переменами в Германии трудностей (и не только материальных) стало прибывать. Ему удалось выразить тяжкую судьбину интеллектуала в диаспоре, живущего исключительно литературной работой, и атмосферу эмигрантского бытия в письме из Берлина в конце марта 1931 г.: «А у нас тут все трудно и томительно. Как устал я жить среди чужих людей, борясь с их гибельными, тупыми и злыми воззрениями! Иногда устаешь так, что кажется — устал вообще жить, и что ни мыслей, ни радостей вообще больше не будет, и что весь Запад обречен на провал и порабощение. К сожалению, писать об этом трудно; да и кому напишешь? В какую небесную канцелярию подашь жалобу? И опять смолкаешь и зажимаешь все в себе...»^[20] Радовали лишь научные и литературные успехи, которые Ильину казались даже неожиданными, поскольку, как он подчеркивал, в стране проживания, т.е. в Германии, греб против течения. «Мало кто подозревает, до какой степени трудна и неблагодарна моя работа в чужой стране, тем более, что мой тон остается всегда национально независимым»,^[21] – сетовал ученый.

Год от года положение его ухудшалось. В 1932 г. за два года до увольнения он сообщал, что Русский научный институт, дававший 50% семейного бюджета, перестал платить, к тому же заработок от публичных лекций пресекся из-за болезни, которая «насела на безденежье и усилила его».^[22] Ильина беспокоил нейроз сердца и желудка, вызванный, по мнению врачей беспощадно-напряженной работой и борьбой. Их удивлял не диагноз, а то, как долго нервы Ильина выдерживали и выдержали.^[23] В разгар мирового экономического кризиса в письмах в Прагу усиливается лейтмотив о нарастании трудностей жизни: «Жизнь у нас в этом году трудная. ... К тому же мой сердечный нейроз от времени до времени трясет меня за тело и за душу; наводит испуг и уныние».^[24]

К апрелю 1933 г. относится его письмо пражским меценатам, в котором он сетовал на то, что «жизнь в этом году стала особенно трудна во всех отношениях и материально» и с горечью констатировал, что он стал безработным интеллигентом.^[25] А в письме из Берлина без даты (оно относится, видимо, к 1935 г.) Ильин обеспокоен политическими сдвигами в климате Германии: «Тучи здесь сгущаются, кризис углубляется, в волнах не видно ничего, кроме надвигающейся гражданской войны».^[26] Но несмотря ни на что ученый продолжал интеллектуальную деятельность. Так, в самом начале 1935 г. он сообщал Н.Крамарж: «Пишу новую книгу в 8 глав: о вере, свободе, совести, семье, родине, правосознании, государстве и частной собственности. О восьми китах, коими спасемся!»^[27] Без всякого сомнения, здесь шла речь о книге Ильина «Путь духовного обновления», которая вскоре впервые появилась в Белграде в 1937 г.^[28]

Начиная с 1934 г. И.Ильин предпринял дополнительные меры предосторожности, чтобы избежать излишних гонений со стороны нацистского режима. Письма своим пражским корреспондентам он пытался пересылать из другой страны или с верной оказией (причем не называл своего имени, а подписывался просто «такой-то») и просил их в свою очередь, не подписывать своей фамилии и не расспрашивать ни о каких подробностях его деятельности.^[29]

В одном из последних писем своим друзьям в Прагу из уст Ильина вырвалось наболевшее пророчество: «Строг суд божий над Россией! Но нам ли отчаиваться? Ведь это Божий суд! Я боюсь, что над Европой суд будет еще строже. Перечитайте, пожалуйста, в № 9 Колокола последнюю статью «Сенека. О божественном Провидении» – я отношу это целиком к русскому народу».^[30]

Хотя письма Крамаржам адресовались не только из Германии, но и из живописных мест Австрии и Швейцарии (где чета Ильиных, как правило, проводила летний отдых), как ни странно, в них, обычно, не содержится какой-либо характеристики национального менталитета народов этих европейских стран. Лишь однажды, лестно отзываясь о русской медицине, творившей настоящие чудеса в Европе, Ильин обронил фразу – «немцы – гордые и все презирающие (особенно все русское)», однако способны признать талант русских докторов.^[31]

Значительное место в переписке занимала характеристика различных ветвей русской эмиграции в Европе – во Франции, Чехословакии, Прибалтике. Эти характеристики складывались на собственном опыте и непосредственном знакомстве на местах с положением эмигрантских дел в ходе напряженного лекционного турне по всей Европе. Лестные отзывы относятся в основном к прибалтийской русской диаспоре: «В первой половине марта я читал четыре лекции в Риге и два закрытых доклада. Атмосфера создалась очень горячая: там люди русские чувствуют себя на своей исконной земле, не эмигрантами, а оседлыми».^[32]

А вот отзыв Ильина об эмигрантской среде во Франции: «В Париже я имел в конце апреля три публичные выступления и одно закрытое; русские люди в Париже старые, резиновые, неинтересующиеся, со скептической усмешечкой, не загораются, или только с большим трудом. Атмосфера разогрелась только с третьей лекции. А меня ничто так не утомляет, как холодный, резиновый упор безразличной аудитории. Эти мертвые токи чувствуешь уже через 10-15 минут – бессилие своего огня, бесплодность своего порыва... Чувствуешь себя не факелом, а головешкой, чадящей в болоте и в мокрых водорослях. Это трудно, больно – и потом тревожно».^[33] Но зато как радовался И.Ильин встречам в Париже со своими друзьями, также видными представителями русских интеллектуалов в диаспоре – Н.К.Метнером, С.В.Рахманиновым, И.С.Шмелевым, А.М.Ремизовым и др.

И.Ильину пришлось вникнуть во все сложности русской колонии в Праге, где он опирался на поддержку своих сподвижников по «Русскому колоколу» – братьев Д.Д. и И.Д.Гримм, Н.А.Цурикова и др.^[34] Очевидно, что к чехословацкой ветви эмиграции относилось его признание в письме от 28 февраля 1930 г.: «И еду (в Прагу – Е.Ф.) с горьким чувством, что русская эмиграция главного не видит, не чует, и даже не желает...»^[35]

Но главной своей опорой И.Ильин-борец считал чешского благотворителя всей русской эмиграции Карла Крамаржа: «Он, как остров, как твердыня и оплот; я чувствую в нем русскую душу и русскую волю; он как бы представитель России в Чехии».^[36]

В целом ученого не устраивала мелочная эмигрантская среда, о которой он отзывался весьма строго: «Как бесконечно я устал от людской злобы и пошлости; и неискренности. Стряпают, стряпают – и все личное, и все интриги. А о России нашей и о том, что там делается – даже и думать страшно. Поистине есть от чего сделаться мизантропом в наши дни».^[37]

В одном из писем в сердцах он даже выпалил, что Россия сбросила эмиграцию, как змея изжитую кожу, хотя эти слова относились к крайне правому и левому спектру эмиграции.^[38]

Как следует из переписки, важным моментом в деятельности Ильина являлось осмысление советской действительности на родине, хотя он и считал это занятие одним из самых мучительных. Эту тему он часто затрагивал в своих бесчисленных лекциях, как в немецких землях, так и во многих других странах Европы, в т.ч. в Чехословакии. О своих лекциях (не считая лекций по Русскому научному институту) он писал так: «Моя первая обязанность, патриотическая, безотказная – помочь, укрепить, раздуть огонь. Обстоятельства показали, что предо мною двери открылись настежь и что заменить меня некому. Просыпается один слой за другим; хотят знать правду и предрасположены к доверию. У меня за эту зиму бывали периоды, что я выступал и семь дней подряд (лекция длится два часа), и девять раз в десять дней. Я часто имею перед собою тысячи людей, безмолвно и неотрывно слушающие два часа подряд. ... Слушают и социалисты, и коммунисты, и беспартийные рабочие».^[39]

В письмах содержатся сообщения о напряженном анализе им советской литературы (брошюр, газет, стенографических отчетов съездов), политической литературы коммунистов. Ильин признавался при этом в утомительности этого занятия: «Изучая святое – святишься сам. Я изучал сатанинское – и совершенно изнемогал от отвращения, гнева и бессильного горя. Я, работая и изучая, всегда художественно отождествляюсь с тем, что изучаю: и этот океан горя и унижения в России, и этот вулкан бесстыдной злобности в коммунистах!»^[40] Итогом этих занятий стала вышедшая в 1931 г. на немецком языке брошюра «Яд большевизма», изданная на средства немецкого лютеранского центра.^[41]

На фоне беспощадной критики советской действительности И. Ильин отстаивал принципы нравственности в политике. Его никогда не покидала вера, что Россия возродится и начнет новый период своего исторического расцвета. В то же время пророческое наполнение получило высказанное в его работе «Что сулит миру расчленение России?» веское предостережение, что растащить в территориальном отношении Россию – значит превратить ее в язву мира.

В ильинских письмах в Прагу содержатся замечательные зарисовки природы Швейцарии и Австрии, где в живописных уголках проходил летний отдых Ильиных, и где они восстанавливали свое пошатнувшееся здоровье и бренные силы. В особом восторге ученый был от окрестностей Фирвальдштетского озера, где бывал с женой неоднократно. Видимо, не случайно позднее Цюрих был избран Ильиным вторым местом пребывания в изгнании после того, как в 1938 г. пришлось спешно покинуть Германию (тем более, что условия пребывания в Берлине оставляли желать лучшего).

В Австрии Ильины бывали на Траунском озере в Гмундене и в Каринтии на Вертерзее (это место ученый называл «ветреным островом»). Даже в вопросах отдыха ученого отличал своеобразный «научный» подход. В переписке он подчеркивал, что «наши летние переезды всегда мотивированы, главным образом, ненасытными поисками красоты и величия, покоя и созерцания. Копим, сидя на месте, и, скопив, едем дальше. В этом году мы были после Праги в Гмундене, на Баденском озере, в Рагаце, на Фирвальдштетском озере, на Луганском озере, на Комо, в Болонье, Римини и Равенне. Мы приехали бодрые и свежие».^[42] С летним отдыхом Ильин связывал насущную потребность доведенного до предела постоянной борьбой организма в нервном расслаблении и покое. Этот целительный процесс он часто называл немецким термином «Entspannung».

Ученого как человека характеризовала удивительная стойкость духа. Он писал Н.Крамарж в 1935 г.: «Уйти же из жизни совсем по доброй воле нетрудно, при нынешнем состоянии химии и техники; но мы оба настолько сильно и ясно видим в делах нашей жизни Перст Божий, что об этом и не думаем. Однако я постоянно вижу себя вынужденным вспоминать судьбу Joba (Иова – Е.Ф.). Только моя жена никогда не скажет мне «похули Бога и умри», как сказала жена Joba».^[43] Ильин даже не смел допустить мысли, что «Господь меня забыл и предоставит мне умереть здесь где-нибудь под забором, в клевете и унижениях».^[44] 

Уже применительно к 30-м гг. можно констатировать, что у Ильина накопилось необъятное творческое и научное наследие. Несмотря на это, он не собирался жить сложа руки и даже, как ни удивительно, признавался в одном из писем Крамаржам: «Только я один и Наталия Николаевна (жена Ильина – Е.Ф.) – мы знаем одни, что я, в сущности говоря, еще не начинался. Все главное, что я должен и призван выговорить, еще не видало света; все только еще в черновых рукописях или отрывках и конспектах... Не кинет Он меня такого на бессильное умирание».^[45] И можно считать, что Всевышний внял мольбам Ильина.

Нелегка была эмигрантская лямка, с трудом добывался хлеб насущный, неустанно вспоминались строки А.С.Пушкина (из «Предчувствия»):

    Сохраню ль к судьбе презренье?

                 Понесу ль навстречу ей

                 Непреклонность и терпенье

                 Гордой юности моей?^[46]

Однако присутствие духа никогда не покидало Ильина, это был несгибаемый человек, хотя жизненным передрягам не было конца и края: «Мы оба до крайности утомлены этой вечной, бесконечной передрягой, которая каждый раз оказывается неоконченной и начинающейся сначала. Думаешь – ну вот: «пере-дрягнула» «пере-дряга» и пройдет; ан нет – оказывается, что это все еще была «не-до-дряга». Невольно вспоминаешь пять лет, проведенные в другом месте. И по-прежнему сердце полно непоколебимой уверенностью, что ни чести, ни совести, ни верности не уступлю ни на йоту».^[47] В вихре вынужденной эмиграции ученый чувствовал себя сорвавшейся лодкой, несомой по течению, хотя жаловаться на судьбу был вовсе не склонен. И всегда уповал на то, что «в силу каких-то высших законов усилия все же не пропадут даром... Чувствую, как никогда (впрочем 5 лет в Москве при коммунистах это чувство было еще сильнее), что без Бога и жить совсем не стоило бы».^[48]

В заключение подчеркнем, что философ И.Ильин был крупным интеллектуальным явлением русской диаспоры в Европе и духовным ее светочем. И не случайно его богатейшее творческое наследие возвращается в современную Россию. Но значение творчества этого мыслителя-энциклопедиста не ограничивается лишь ее рамками, а достигает общеевропейского и мирового масштаба.

И все же стоит признать, что с его категоричностью суждений и резкой критикой мелочности повседневной жизни эмиграции, он оставался непонятым в ее широких кругах. Однако бесспорно консолидирующее значение его «Русского колокола» для всей русской диаспоры в межвоенный период.

По духу строгий демократ в широком, не популистском значении слова (при всей его критике современных демократий) Ильин становился знаменем определенного интеллектуального слоя русской элиты в диаспоре, представлявшего как национальное культурно-созидательное течение (которому было присуще довольно критичное отношение к дореволюционному монархическому строю), так и правые традиционалистские силы.

И не следует приписывать ему сугубо «религиозный романтический русский национализм» и неправомерно оценивать его через эту призму, как это ныне порой делается в публицистике.