О русских мужчинах

Свердловский вокзал

Июльский воздух дрожал от жары, и вздохнули свободно только в прохладном помещении вокзала. Сидели на скамейках, на полу; вокруг – охрана, отлучиться нельзя. А отлучиться было просто необходимо! Он больше не мог сидеть на месте в двух кварталах от родной семьи!

Встал, подошел к окну: сновали пассажиры, бегали железнодорожники, пыхтели паровозы, теплушки ждали своих обитателей. Вот тебе и конец войне…

24 июня 1945 года Павел Сергеевич, 50-летний боец Красной Армии, встретил в Москве. Парад принимал сам товарищ Сталин. Говорил по-отечески:

– Вы, товарищи бойцы, совершили великое дело! Поздравляю вас с победой! А теперь вам нужно освободить Маньчжурию!

Так что домой вернуться не пришлось, хоть и был ранен, полежал в госпитале.

Далекая Маньчжурия ждала, и было совершенно непонятно, когда вернешься, да и вернешься ли вообще. Повидаться бы с женой, с сыновьями, с дочкой, что родилась без него в 1942-м, – это значит: уже три годика. Бегает, играет, а папку ни разу в жизни не видела…

Сбегать тайком домой да вернуться? Вот прямо сейчас тихонько пройти за спинами сидящих и – в город! Еще немного, вот патруль пройдет в другой конец вокзала и…

А если отойдешь – а эшелон тронется? Никто не знает времени отправки… Павел ходил вдоль скамеек, сжатые кулаки дрожат от напряжения, лоб морщинит думой.

В свои 50 он выглядел молодо: крепкий, широкий в плечах, подтянутый, только виски седые. Служил еще в царской армии, воевал в Первую мировую, был призван в 1914 году 20-летним парнем. Из их деревни взяли тогда шестнадцать человек, вернулись трое.

Царская армия запомнилась дисциплиной. За веру, царя и Отечество – не пустые слова! Там получил выправку на всю жизнь.

С начала Великой Отечественной его не призывали: староват. А потом стали брать и его возраст.

Загорелое лицо, открытый лоб, морщины – как шрамы, глаза умные, с прищуром, сразу видно: потрепала жизнь мужика. Потрепала, да есть еще порох в пороховницах, недаром молодые льнули к дяде Паше: рядом с ним, глядишь, и пуля мимо пролетит. Родись на 40 лет позже, именно ему посвятили бы песню – типичный батяня комбат, тот самый, что сердце не прятал за спины ребят.

То ли жизненный опыт, то ли пережитые скорби, а может, постоянная молитва, привитая с юности, чудом спасали в опасности.

Чудесное спасение

По степи мчится бортовушка, бойцов в ней – как селедки в бочке. В лицо сладковатый ветер степи, пыль по полю летит. Павел сидит у бортика, как всегда в дороге – молится.

Только что-то в сердце тревога, как оказалось, не напрасно: откуда ни возьмись – немецкий самолет. Стал кружиться и бомбить машину. А грузовик мчится вперед на полной скорости.

Ребята пригнулись все, только Павел пригибаться не стал, кричит:

– Выпрыгивайте, ребята! Рассредоточиться всем по степи!

Еще не успел на ноги подняться – взрыв, грузовик – в щепки.

А страшно на полном ходу прыгать… Павел только успел скинуть с бортовушки соседа и спрыгнул сам, покатился по земле, где руки, где ноги… Еще не успел на ноги подняться – взрыв, грузовик – в щепки!

И остались в живых только Павел и паренек, которого он столкнул с машины. Добирались до своих с такой болью в сердце! Чувствовали вину страшную, хоть и виноваты не были…

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они, кто старше, кто моложе,
Остались там. И не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь.
Речь не о том. Но всё же, всё же, всё же…

Прошлое

Пока ходил по вокзалу, стал молиться. Повторялось самое подходящее:

– Уподобихся неясыти пустынней, бых яко нощный вран на нырищи. Бдех и бых яко птица особящаяся на зде…

Вернется ли из Маньчжурии? Не подошла ли жизнь к концу?

– Зане пепел яко хлеб ядях, и питие мое с плачем растворях… Дние мои яко сень уклонишася, и аз яко сено изсхох…

Не пора ли подводить итоги? Что ж…

– Благослови, душе моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его, очищающаго вся беззакония твоя, исцеляющаго вся недуги твоя, избавляющаго от истления живот твой, венчающаго тя милостию и щедротами, исполняющаго во благих желание твое: обновится яко орля юность твоя…

Давно ли белоголовый Пашка бегал без штанов по деревне? – один сын и пять дочерей: Акулина, Пелагея, Агриппина, Авдотья, Клавдия.

Семья крестьянская, крепкая, работящая. У отца всё получается, за что ни возьмется: хоть дом строить, хоть печь класть, хоть за скотиной ходить. И мама такая же: прядет, вяжет, шьет, вышивает, а уж готовить начнет – хоть всё село сбегайся! Пироги, шаньги в печи – запах невероятный!

Все в роду – очень верующие, богомольные, как их называли. Мама даже на улице с коровами ходит – и то всё с любовью. Все дела с молитвой. Брат у Пашки двоюродный, но как родной – так тот пешком с Урала в Киев ходил, в Киево-Печерскую Лавру. Молитвенник.

Пашка пока не знает, что свое богомолье брат никогда в жизни не забудет, что в трудные минуты жизни, коих много случится на веку, утешать будут золотые купола Лавры.

И, спустя 50 лет, состарившись, брат этот все свои накопленные деньги в Киево-Печерскую Лавру увезет и там оставит – на вечный помин души своей и сродников. Знакомые только пальцем у виска крутить будут, а он вздохнет счастливо, и отлетит душа, может, туда, к святым угодникам…

Детство кончилось рано. Мамка умерла седьмым ребенком, как говорили в деревне: родами умучилась. Везли в лекарскую да не довезли.

В 12 лет отправили в Екатеринбург – учиться на чеботаря – сапожника. Это дело Пашке очень понравилось. Нет ничего, и вдруг – ботинки или сапоги… Здорово! Мастер на ученика нарадоваться не мог: у тебя, паря, руки золотые!

Руки у него и впрямь росли откуда надо – скоро мог сам выполнять всю работу – от изящных туфелек с каблуком рюмочкой – шелковых и атласных, кожаных и замшевых – до модных ботинок на шнуровке, крючках или пуговицах. На заказ – сапожки из кожи, украшенные парчой. Катал валенки – мягкие, легкие. Шил тапочки.

Жизнь семейная

Женился Павел. Думаете, в городе остался? Правильно, не остался. Вернулся в деревню – там семейному красота!

Женился Павел. Думаете, в городе остался? Правильно, не остался. Вернулся в деревню – там семейному красота! Родил сына, построил дом. Не бедствовали: ремесло чеботаря всегда выручало. Завели корову, лошадку.

Жена Александра шила на всё село. Машинка «Зингер» – где и взяли только?! Машинки стоили очень дорого… Встанет женушка рано утром, и прежде, чем подоить корову, уже блузку сошьет на заказ. Денег в деревне почти не было – натуральный товарообмен.

Павел никогда не пил и не курил. А зачем пить-то, если жизнь такая интересная?! Любил охоту. По снежку да с ружьишком – что может быть лучше? Морозный чистый лесной воздух пьянит лучше любой чарки… Дети у него носили лисьи шапки и даже кротовые. Сам и шил.

А летом – рыбалка. Красота! Плел сети, делал морды, сам наваристую уху варил – объедение, а не уха, пальчики проглотишь!

Стали всех сгонять в колхоз. Павел наотрез отказался и мгновенно сделался врагом народа. Хоть и батраков не имел, был признан зажиточным и подлежал раскулачиванию. Три семьи в деревне раскулачили, в том числе и семью Павла. Увели корову, лошадку любимую – как членов семьи отняли. Каково было это пережить?! Из дома, построенного своими руками, выгнали.

Председателем колхоза был родственник Павла, он позволил их семье уехать в другую деревню, иначе, скорей всего, сослали бы. Деревня Воздвиженка, а рядом всё русские деревни: Воскресенка, Знаменка, Никольская.

На окраине построили захудалый домишко: не было средств. Рядом болото, в подполе – вода. Крысы бегали – белые, черные, странного цвета, непонятные крысы…

В этом домике в 1942 году родилась дочка Инна, та самая, что и рассказала мне всю эту историю. Сестры у Павла были Агриппина – Груня, Пелагея – Паня, Акулина, а вот дочку наказал жене красиво назвать – Инна. Инна Павловна – красиво, правда?!

А пока – стоит поезд в Свердловске – отойти нельзя… Едет дядя Паша на третью войну в своей жизни – в далекую Маньчжурию.

И вдруг – команда: по вагонам! Эх, не успел!

Павел Сергеевич ехал в теплушке и прятал лицо от соседей.

– Дядя Паша, что с тобой, отчего расстроился?

– Ветер, сынок… Соринка в глаз попала…

После войны

Инну свою увидел только в 1946-м. Девочка запомнила, как вошел незнакомый военный, посмотрел внимательно на нее, спросил имя. А потом подхватил на руки, прижал к себе и прошептал:

– Это я, папка твой!

Мама заходит в комнату, а Павел держит дочь на руках и танцует от радости. И четырехлетняя Инна не плачет, а обнимает отца, гладит ласково по голове:

– Папа приехал! Папа голодный! Дайте папе мой хлебушек!

Павел Сергеевич перевез семью в Вишневогорск. Стал работать на руднике. Поселок разрастался, люди жили в землянках: гора – и туда дверь, пол земляной, деревянного не было. В этом поселке в 1949-м Инна пошла в новую, только что отстроенную школу с чудесным запахом свежей краски.

Вишневогорск – в горах полно дикой вишни, черники, брусники, земляники. Кругом закрытые города: Челябинск–40, Челябинск–50. Потом, после открытия стали – Озерск, Снежинск …

Домов Павел за свою жизнь поставил несколько. У него их отнимали, а он строил новый, лучше прежнего.

Папа снова построил дом. Большой, с толстыми стенами. Огромный двор, огород, малина в саду. Так что домов Павел за свою жизнь поставил несколько. У него их отнимали, а он строил новый, лучше прежнего.

Такой запас сил был у человека – сильная крепкая ветвь. Ее обрубают, а прошел чуток – новые зеленые побеги потянулись, не успели оглянуться – та же ветвь, да еще зеленее, еще ветвистее! Правда, детей не получилось, как у бати, родить много, только трое: два сына и дочь.

Одна война, вторая война… Жив? Вот тебе третья! Всё еще жив?! А если радиацией попробовать? Челябинск–40, ядерный комбинат «Маяк», 1957 год, выброс радиации – 20 миллионов кюри (Чернобыль, правда, побольше – 50)…

23 села, где волной по ходу ветра шел смертоносный поток, выселили, стерли с лица земли. Опыта не хватало, о радиационной опасности понятие смутное, да и никогда власти особенно не ценили людей в стране: а чего?! – мамки новых нарожают!

Школьников, беременных женщин посылали закапывать радиоактивный урожай, молодых парней отправляли на ликвидацию, не предупреждая об опасности. Мальчишки стояли на посту, пока не начинались носовое кровотечение и сильная головная боль – признаки острого облучения.

В школе, в восьмом классе Инне давали антиструмин. В Челябинской области смертность подскочила – люди умирали прямо на работе, вымирали целые семьи.

В 1974 году, спустя 17 лет после аварии, в больнице дядя Паша подружится с Катенькой, молоденькой сестричкой, ласковой, заботливой. Платки в то время не принято было носить, а Катенька всё в платочке. И дядя Паша спросит:

– Доченька, а почему ты всё время в платке?

И Катя перестанет улыбаться, стянет с головы платок – на голом черепе ни волосинки. И детишек нельзя – уроды родятся. Челябинская деревня…

Что запомнилось Инне

Мама, папа… Это были люди совсем другие… Та же одежда, но совсем другие… Папа всё умел делать! Мы, их дети, уже не такие… Внуки тем более…

Из детства – мамина стряпня. Такая выпечка была! Мягкая, вкусная! Хлеб, пироги с черемухой, с лесной земляникой, с маком. Меня посадят толочь мак, ступка тяжеленная, нужно было толочь до мягкости, до кашицы, он становился воздушный такой! А сейчас этот мак набухают, он только в зубах застревает, уж простите за подробности…

В войну мама отправляла меня к папиной сестре Груне, а сама работала день и ночь на стекольном заводе.

Интересно, что в деревне была блаженная бабушка, которая еще до войны сказала Груне:

– Останешься только ты да петух!

И в начале войны Груня увидела руины собственного сожженного дома. Стояла на руинах и плакала – и вдруг выбегает к ней петух с опаленным хвостом. Бросается к хозяйке сам не свой от радости. Так они и остались – Груня да петух.

Та же бабушка и Инне предсказывала.

После горячей бани девочка выпила ледяной воды и заболела. Воспаление легких. Что делать, неграмотная тетка не знала. Болеет ребенок – нужно прогреть как следует. Конечно, на печке.

Пришла в гости 13-летняя племянница, двоюродная сестра Инны, а девочка лежит на печке – и у нее уже пальчики синие.

Школьница сообразила быстро, подхватила малышку и десять километров зимой несла на руках в соседнее село, в больницу. Уже появился пенициллин, и ребенка можно было спасти. Рядом с ней в палате лежала женщина, мать четверых детей. Привезли ее тоже с пневмонией.

И блаженная бабушка пришла к маме Инны и сказала:

– Две больные: одна поправится, другая преставится.

В ужасе мама побежала в больницу. А там мать четверых детей умерла, а Инна выздоравливает.

Василий имел бронь на заводе. Когда отца забрали на войну, он пошел в военкомат: папу забрали, а я молодой, здоровый…

Брат Василий имел бронь на заводе. Когда отца забрали на войну, он пошел в военкомат: папу забрали, а я молодой, здоровый… И его забрали.

Уходил, соседка говорит:

– Да ты, Василий, жизни еще не видел, девчат не целовал! Вернешься – женишься!

А он чувствовал, видимо, что не вернется… Вздохнул только скорбно:

– Где там вернешься… Такая война…

Воевал в разведке, дали медаль «За отвагу». Сохраняя Краков, который фашисты собирались взорвать, себя Василий не сохранил: умер от ран в госпитале. Так и не поцеловал ни одной девчонки…

Инна о папе

Папа работал до 75 лет. Мама умерла в 65, и он до 92 лет жил один, не хотел переезжать к нам. Говорил:

– Пока я здоров, мне помощь не нужна!

Прекрасно готовил, мог и суп сварить, и кашу.

Его все в поселке уважали: веселый, добрый, справедливый. Чувство юмора удивительное, шутки-прибаутки, свои сказы. В самодеятельности участвовал. Я иногда думаю: не с него ли Василия Теркина писали?

Ему, 90-летнему, обувь носили – чинил. Тапочки любил шить.

А ведь воевал на разных фронтах, был ранен. Одна рука не поднималась, в голове сидел осколок неоперабельный.

– Пап, давай подадим на инвалидность?

– Что ты! Какой я инвалид! Руки-ноги целы, как ты можешь называть меня инвалидом?!

– Что ты! Какой я инвалид! Руки-ноги целы, как ты можешь называть меня инвалидом?!

Кто-то добивался льгот инвалида, а он не хотел. Сам старался всем помочь. Когда умер в 94 года, уже после похорон на его имя пришло извещение: «Вам, как участнику Великой Отечественной войны, предлагается установить телефон по льготной очереди».

А он так и умер без телефона, ничего не просил, никаких льгот. Сильный был человек.

О русских мужчинах

Стало традицией восхищаться русскими женщинами. Верные, любящие, терпеливые – они на самом деле такие и есть. Но часто мы восхваляем русских женщин, как бы тайно вздыхая: а вот русские мужчины… Эх… Не дотягивают… Да и мужчины наши, кажется, увлеклись самоиронией, самокритикой, самоуничижением…

Так вот – я хочу произнести похвальное слово нашим русским мужчинам. Ведь сколько людей ни рассказывали бы мне о своих семьях, о своем прошлом – все они с восхищением упоминают об отцах, дедах и прадедах.

Много наций на свете.

Уверенные в себе, коммуникабельные, бодрые и жизнерадостные американцы.

Сдержанные, независимые, умеющие владеть собой (a stiff upper lip) англичане.

Остроумные, общительные, романтичные и галантные французы.

Практичные, бережливые, предусмотрительные и пунктуальные немцы.

Благородные, гордые, эмоциональные испанцы.

Горячие, порывистые, стильные и музыкальные итальянцы.

Честь вам и хвала!

Пусть процветают старая добрая Англия (Merry Old England) и прекрасная Франция (La Belle France), сладкая Италия, Америка с ее американской мечтой и воинственная Германия (Deutschland über alles)!

Но… на Святой Руси – хлебосольные и душевные, щедрые и великодушные русские мужчины – вы – самые лучшие!

Вы чужды расчетливости и педантизма одних, прагматичности других, эксцентричности и снобизма третьих, свободны от перепадов импульсивного темперамента четвертых.

Умеете дружить и любить. Не бросите в беде. Храбрые в сражении и сострадательные к бедствующим. Перейдете через Альпы и подкуете блоху. Полетите в космос и напишете «Троицу».

Немало бед и страданий выпало на вашу долю: война за войной, враги за врагами, испытания и страдания – чтобы выкосить вас до последнего, истребить, следа не оставить. Ан нет! Не вышло!

Русские мужчины – да сохрани же вас Господь! Пресвятая Богородица, простри Свой милостивый и всесильный Покров над нашими мужчинами!

А уж мы, женщины, вас не подведем!