Священник Владимир Семенов (†2008): Дети – наши соловьи

Священник Владимир Семенов. Фото А. Леонтьева

Первые «университеты»

— Директором детского дома я стал вынужденно. Какой из меня директор? Просто больше ставить было некого, поэтому (отец Владимир улыбается) я героически согласился, хотя никогда не хотел быть начальником.

У меня есть видение проблемы изнутри. Я сам рос в детдомах и интернатах. В нашей семье было четверо детей, мама, бабушка, две кошки, собака — все в однокомнатной квартире. Счаст­ливое детство. Но мать не справлялась. Зар­плата у нее была очень маленькая — 120 рублей, да бабушкина пенсия рублей 15. Я был вторым ребенком — старшей была сестра, и меня периодически отдавали, чтобы «разгрузить» семью.

Я попал в третий интернат. Раньше он находился на углу Радищева и бывшей Ленина. Часто ходил с синяками, был битым, голодным, обиженным, все время смотрел в окно и ждал свою маму. Помню, с третьего этажа смотрел на проспект Ленина и в каждой женщине ее видел. Но они всегда проходили мимо.

— Вы не в обиде на родителей?

— Да вы что! Никакой обиды, все было правильно. Отца я почти не знал — его осудили на 15 лет, когда я еще был маленьким. Потом отец приехал, его освободили досрочно, реабилитировали, но он умер от туберкулеза — заболел в тюрьме. Так что я его почти не видел, хотя и рос при живом отце.

Закончил восемь классов. Помню, что всегда хотелось есть, поэтому пошел в повар€а. В армии тоже поваром был. Я служил в ракетных войсках в подмосковном Балабаново, и два года мне снилось, как я уеду оттуда на волю. Ощущение несвободы — это очень тяжело…

Когда я вернулся домой, работал на фабрике-кухне авиационного завода. Я и поваром был, и музыкантом — на барабане играл с детства, хотя ни пионером, ни комсомольцем никогда не был. Наверное, меня не приняли потому, что отец сидел в тюрьме.

Я всегда сам себя обеспечивал: у меня 14 профессий, которыми я свободно владею. Я и сапожник, и столяр, и чеканщик, и музыкант, и много чего еще умею. В 27 лет женился, привез жену из Твери. В 1982 и 1984 годах родились дети: сын Родион и дочь Анастасия.

Одна из профессий, которую я очень люблю и к которой хотел бы «вернуться»,— переплетчик. Я начинал работать в 80-е годы, переплетал документацию, различные журналы, тогда книг в продаже почти не было, и я из журналов делал такие подборки-многотомники. Делал их, делал, и тут мне надоело переплетать эти «Маркизы ангелов» и «Анжелики». Я пошел в Свято-Троицкий собор к настоятелю, отцу Евгению (протоиерей Евгений Зубович.— Прим. авт.). В то время про Церковь я ничего еще не знал. Отец Евгений сразу дал мне три книги, как сейчас помню, святителя Иоанна Златоуста, и я занялся их реставрацией.

Сделал их за один месяц, а когда переплетаешь, обязательно переворачиваешь страницы, читаешь, и я стал вникать в то, что там написано. Потом познакомился с отцом Лазарем (протоиерей Лазарь Новокрещеных.— Прим. авт.), стал и для него книги переплетать. Пришло время — принял Крещение. Крестились мы всей семьей 1 августа 1990 года, в день памяти преподобного Серафима Саровского. С этого все и началось.

В то время возрождалась семинария, и всю литературу, которой пользовались семинаристы, мы делали сами. Вместе сидели, катали рулоны бумаги. В общей сложности сделали около 300 экземпляров. Здорово было, интересно. И неожиданно отец Лазарь предложил мне стать священником. Я никогда об этом не думал, и меня это очень удивило: «С какой стати, я — и священник?». На что отец Лазарь мне сказал: «Нам нужны хорошие люди!». Так я понял (отец Владимир улыбается), что я — неплохой человек. И вот что мне больше всего понравилось — он мне сказал: посоветуйтесь с женой. Мне этого нигде никогда не говорили.

— И как она отнеслась к Вашему решению?

— Когда рассказал ей, она заголосила: «Я так и знала!». Признаюсь, тогда я не думал о том, какая тяжесть на нее легла. Словом, стал диаконом. Рукоположил меня Владыка Пимен (Архиепископ Пимен (Хмелевской) управлял Саратовской епархией с 1965 по 1993 год.— Прим. авт.). Это было 16 лет назад, в ноябре 1991 года. А в 1992 году на праздник Входа Господня в Иерусалим Владыка посвятил меня в сан иерея.

Все к лучшему

— С чего начался Ваш путь священника?

— Так как я был не семинарский, а как говорят — «из мира взятый», то у меня почти не было никакой практики, и начинать служение было очень тяжело. В то время священников мало было, а приходов оживлять нужно было много. Сначала меня направили в Михайловку. Приехал я, увидел тамошний огромный храм, обошел его и думаю: «И что же мне теперь делать?». Никого из знакомых, с кем можно было посоветоваться, в то время у меня не было. Я оторвался от своего привычного мира, вошел в мир новый и очутился словно посерединке.

В то время не раз приходилось слышать от разных людей высказывания в свой адрес вроде: «Этот-то куда подался? Такой грешный — и в священники!». Подобные разговоры были естественны, и когда я их слышал, про себя думал: «Ну, извините, виноват». В общем, было сложно.

Помню, когда сын Родька впервые услышал, как про меня говорят: «Бедный, как церковная мышь», он очень обиделся: «Пап, а чего это тебя мышью обозвали?». А что? Так оно и было, у меня не было ничего.

С воспитанниками спецшколы в храме во имя святого Андрея Первозванного г. Маркса

— Получается, что Вам посчастливилось участвовать в возрождении нескольких саратовских храмов?

— Это было очень интересное время. Я до сих пор помню Покровскую церковь-красавицу. Тогда там служили я, отец Геннадий (протоиерей Геннадий Беляков.— Прим. авт.), а настоятелем был отец Василий. Видел, как бабушки носили кирпичи, помню, как сами мы копали траншеи. Как крест поднимали, как купол ставили — это было настоящим чудом. Ни один трактор, ни одна стрела, ни один вертолет не могли этого сделать. В результате купол с крестом подняли и установили десять человек. Это настоящее чудо.

И главное, что я понял в это время: чем больше занимаешься людьми, тем интересней. Когда человек приходит в храм, видно, для чего он пришел. И нужно самому к нему идти, «вызывать» его на себя. Многих «ученых» священников тогда раздражала моя открытость, им казалось, что я вроде как рисуюсь. А у меня просто было нормальное желание вникать в истории людей и разбираться в них. Это до сих пор мне интересно. Потому что каждый человек — это живая история.

Теперь, когда прошло время, те священники, которые меня не понимали, стали моими добрыми друзьями. Они увидели, что я остался таким же, каким и был. Я шел к каждому: к бабушке, к нищему, к любому человеку. Здесь нельзя сортировать: с этим я хочу общаться, а с этим — нет. Я общался со всеми, потому что меня очень интересовала практическая сторона жизни.

Когда восстановили Покровскую церковь, я попал в село Урицкое. Там есть храм Покрова Божией Матери, мимо которого я не раз проезжал, будучи еще некрещеным. И все время думал: почему церковь такая, никто там не служит, никто ею не занимается? Написал прошение Архиерею, тогда это был Владыка Нектарий (епископ Нектарий (Коробов) возглавлял Саратовскую кафедру в 1994 году.— Прим. авт.), и он меня отпустил. Так из Покровского храма, из города, я попал в Покровский храм в деревню. И служил там два года, хотел церковь восстановить.

Все эти два года моя семья была голодная. Знаете, есть такой «синдром пустого холодильника». Вот у меня в деревне постоянно был пустой холодильник. Денег никогда не было, не хватало даже на дорогу. Потому что деревня — это не город, да и знакомых там у меня никого не было.

Зато в деревенских храмах нет суеты. В городе суета даже в церковь пробивается. А в деревне — тишина, ты один, можно молиться, и ничего тебе не мешает. Хотя из города очень тяжело уехать. Отчасти потому, что здесь — достаток, а священнику надо кормить свою семью. В деревне какой достаток? За неделю — три луковицы, десять картошек, полбанки сметаны и банка молока. Хотя если священник будет гнаться только за достатком, то какой он священник? Каждый из нас может совершать требы бесплатно, только этому нужно учиться. А куда деваться, когда семью кормить надо?

Так что, с одной стороны, я считаю, что священник должен быть бессребреником, а с другой, есть такая поговорка: «Служащий у алтаря кормится от алтаря». И если люди любят своего священника, у него все будет. Например, у меня никогда не было машины, а когда мне ампутировали ногу (следствие сахарного диабета, которым отец Владимир болен более 30 лет.— Прим. авт.), появилась потребность — появилась и машина.

Через два года меня перевели обратно в Саратов в храм Рождества Христова. Там я служил недолго, около года, как вдруг меня вызывает к себе Владыка Александр (с 1995 по 2003 год управляющим Саратовской епархии был Архиепископ Александр (Тимофеев).— Прим. авт.). В церкви — паника, потому как все знали, что он был очень строгим человеком. Все спохватились: «Что случилось?». А Владыка определил меня к себе, в храм «Утоли моя печали». Это всех очень удивило: «За что именно его? Почему к нему такое отношение?».

Вскоре Саратовскую епархию возглавил Владыка Лонгин. Мне предстояла первая операция, и он благословил собрать для меня деньги. Деньги собирали всем миром и после первой ампутации, и после второй. Церковь — это такое место, подобных которому больше нет, и отношение, которое здесь есть к людям, необыкновенное.

Затем Владыка Лонгин перевел меня в церковь во имя преподобного Серафима Саровского. Вообще, когда происходили эти переводы, все переживали: «За что же Вас так?». А в моей жизни все устраивалось только к лучшему. Так произошло и с последним местом моего служения: во-первых, Серафимовская церковь ближе к дому, а во-вторых, это тоже Архиерейское подворье, и внимание, которое мне там оказывают, редкое.

Теперь вот Рыбушка появилась... Уехав из Саратова, я вообще «пропал» для всех, ушел от общения, которое раньше было очень насыщенным. Конечно, я многое потерял, и самое главное — ежедневную службу, к которой я привык. Этого, конечно, не хватает. Хотя здесь, в Рыбушке, тоже есть церковь, и я думаю, что буду тут встречать всех своих саратовских. Кому надо — найдут.

Детский дом святого царевича Алексия

— Расскажите, как возникла идея организовать православный детский дом?

— Идея принадлежит Жене Черных (одна из воспитателей детского дома в Рыбушке.— Прим. авт.). Однажды она пришла ко мне и сказала: «Я хочу открыть детский дом». Это желание меня удивило, но она оказалась упорной. И я, пока не зная, что за этим стоит, согласился. Вскоре выяснилось, что у Жени есть друзья и единомышленники, одна из которых — Ирина Каспарайтис — взяла на себя решение финансового вопроса. Ирина — наша землячка, но в настоящее время живет в США. Она сумела найти людей, которые захотели помочь детскому дому. Ну, а когда деньги есть — все значительно проще. Так у нас появились благотворители, а Ирина стала нашей главной попечи

С сыном Родионом в детском доме в Рыбушке

А вообще детьми, конкретно мальчишками, я стал заниматься сразу, как стал священником. Как-то в церкви ко мне подошли представители из Детского фонда мира и попросили меня ездить вместе с ними по приютам и интернатам. Одним из первых мест, куда мы поехали, была Марксовская спецшкола, где сидят осужденные дети: 140 мальчишек в возрасте от 11 до 14 лет. Об этом не рассказывать надо, а брать с собой людей и везти их туда, чтобы они сами видели, что там творится.

Я снимал фильм об этих детях, он сохранился до сих пор. Когда смотришь в их глаза, плакать хочется. Но плакать бесполезно, нужно что-то делать. Так и возник наш православный детский дом.

Мы знали, что собираемся доброе дело делать. Как сказано в Евангелии: «Накорми сироту и защити вдовицу» — это всегда нужно. Из личного опыта я знал, что это тяжело, но понял, что я не один, и вместе мы стали пробовать.

— Хорошо, что хотя бы одной проблемой, я имею в виду материальную, у Вас было меньше.

— Это хорошо для начала. А в будущем мы собираемся создать себе собственную финансовую базу. Построим мастерскую, будем что-нибудь производить, чтобы иметь собственные средства и ни от кого не зависеть. Мало того, что дети кормиться будут, так еще и профессию приобретут. Например, освоят кузнечное, столярное или гончарное дело, чтобы выросли и были полезными обществу. Потом возьмемся за создание продуктовой базы, чтобы было что есть, будем выращивать свиней, кур, сажать огород. И обязательно обучим детей кулинарному ремеслу, чтобы все умели готовить. Я удивляюсь, почему во всех этих учреждениях, детдомах и интернатах, не обучают кулинарии? Почему они там только табуретки делают? Кому это нужно? Вот есть готовить нужно уметь. А то выходят из интернатов и умеют только макароны мыть.

— А почему была выбрана именно Рыбушка?

— Так благословил Владыка Лонгин. Мы долго искали место вокруг Саратова. Начали с одной деревни, куда я езжу уже в течение 20 с лишним лет. Глухомань необыкновенная, Париж­ская Коммуна называется. Мы сначала там хотели купить дом, но не получилось. Снова стали искать, нашли хутор заброшенный — Тайная Вершина, одно название чего стоит. А когда были на приеме у Владыки, он нам сказал: «А почему бы вам не попробовать купить дом в Рыбушке?». Тогда там храм только строился. Мы отправились туда, и у нас все получилось. Выходит, что Владыка благословил нас два года назад, в 2006 году мы купили дом, а в 2007-м у нас появился первый воспитанник Саша. А скоро, даст Бог, еще троих возьмем.

Хотя приходится пробиваться с трудом, очень много времени уходит на оформление одного ребенка, есть и непонимание со стороны чиновников. Вот и выходит, что сам дом мы за девять месяцев отремонтировали, а детей уже четвертый месяц набрать не можем (в общей сложности детский дом рассчитан на семь воспитанников.— Прим. авт.).

— Вы с самого начала хотели создать дет­ский дом только для мальчиков?

— Я объясню, почему я за мальчишек: у нас в России мало мальчишек, из которых вырастают нормальные мужики. Это национальная беда. Но меньше всего шансов у ребят из детдомов и интернатов. Не способствует государственная система воспитанию настоящих мужчин. В интернате могут над тобой сотворить все, что хочешь, и некому будет за тебя заступиться. Конечно, воспитатели могут кого-то поругать: «Ай-ай-ай, нехорошо так делать!». Но это днем, а ведь дети живут там круглые сутки. И все время под этим прессом. Потому что интернат — это государство в государстве, и так будет всегда. Всегда есть лидеры, и не всегда они добрые и хорошие. Конечно, в каждом таком учреждении есть и директор, и воспитатели. Но после окончания рабочего дня они уходят, а дети остаются.

Крестный ход вокруг Архиерейского храма в честь иконы Божией Матери

— Что Вы считаете самым главным в воспитании детей?

— Обязательно нужно смотреть, к чему есть склонность у ребенка, и развивать в нем эти способности. А они проявляются, только если будешь прислушиваться, общаться с ним. Ребенок раскрывается через общение, когда рядом есть люди, которые разговаривают с ним, а не орут: «Пошел отсюда!».

Каждый человек необыкновенен, просто его надо раскрыть. Никто не потерян, даже взрослый, если дать ему то, что он хочет, научить его тому, что он любит делать. Человек, который делает в своей жизни то, что нужно, получает от этого удовлетворение и награждается этим! Научите ребенка самовыражаться, и он будет счастлив.

Неслучайно мы хотели бы видеть у нас детей 3–4 лет. Это тот возраст, который я считаю самым благодатным для воспитания. Воздействие надо начинать именно в это время, тогда можно вырастить нормальное, некособокое дерево — хорошего человека. А дети постарше — они битые, исковерканные, всего набрались. С ними будет уже потруднее. Хотя мы ни от кого не отказываемся, лишь бы дали детей.

Сейчас в стране очень много сирот, официальная статистика отражает реальность лишь наполовину. А любви мало, тогда как единственное, что нужно детям,— это искренняя любовь и внимание. Дети очень тонко чувствуют искренность взрослых. Когда ее нет, они начинают закрываться.

Да и как можно проходить мимо брошенных детей? Хотя кто-то, конечно, проходит, живет в свое удовольствие, на пирожные тратит больше, чем стоит содержание одного ребенка в день. Это их дело. Наша задача — не зря прожить свою жизнь, оставить что-то после себя. Ради этого мы тут и собрались. И мы обязательно пробьемся — детский дом будет существовать! И даст Бог, у нас будет много таких домов. Что еще можно придумать лучшего в своей жизни, чем отдать все детям? Многие кричат об этом, но толку нет. Создают губернские, федеральные целевые программы, но никакого движения я не вижу. У нас нет войны, но есть дети, осиротевшие при живых родителях. Живые родители и брошенные дети — это стало так совместимо!

Недавно я шел по улице, увидел помойку, а на помойке — соловей поет. Так вот, на соловья надо смотреть, а не на помойку. Дети — это наши соловьи.

Беседовала Ольга Новикова