Комплексы разночинства

Сцена из спектакля ’Отцы и дети’

С шестидесятых годов усиливается процесс социального разложения дворянства, которое не в силах пережить «эмансипацию» и теряет культурное лидерство. Его вытесняют разночинцы, которые принимают не лучшую часть духовного наследства дворян. “Кающийся дворянин чувствовал себя в неоплатном долгу перед народом, бичевал себя сознанием своей исторической виновности, хотя бы лично он и был совершенно “без вины виноватым”; удрученный этим сознанием, он готов был добровольно выкраивать ремни из собственной кожи, чтобы только уплатить по “историческому векселю”. Он... в порыве покаянного настроения готов был носить вериги политического бесправия, жертвовать всеми законнейшими своими правами, чтобы только искупить наследственный “грех отцов”. Кающийся дворянин был склонен к покаянному аскетизму. Наоборот, разночинец, человек, вышедший из народа, уязвлен в сознании своего личного достоинства и чести, он чувствовал себя несправедливо умаленным, искал кругом виноватых перед собою, а при болезненной напряженности этого своего умонастроения начинал без разбора, направо и налево, подозревать тех, в чью среду он выбился, в непризнании его равным себе, во взглядах сверху вниз, становился болезненно обидчив и подозрителен” (В. Чернов).

Разночинец, по определению словаря В.И. Даля, «Человек неподатного сословия, но без личного дворянства и не приписанный ни к гильдии, ни к цеху». Секуляризация жизни и резкие социальные перемены способствовали исходу молодежи из традиционного уклада низовых сословий: детей купцов и духовных лиц, чиновников и низших офицеров, в меньшей степени - мещан и крестьян. «Сами они были воплощенным отрывом от почвы, отщепенцами той народной (духовной, купеческой, крестьянской) Руси, которая живет еще в допетровском сознании. Тяжело и круто порвав со «страной отцов», они, в качестве плебеев, презирают и дворянскую культуру, оставшись вне всякой классовой и национальной почвы, уносимые течением европейского «прогресса». Идее западников они сообщили грубость мужицкого слова, донельзя упростили все, и одним фактом этого упрощения снизили уровень русской культуры совершенно так, как снизила его революция 1917 года» (Г.П. Федотов).

Ежегодно из провинции бросались в столицы тысячи молодых людей, для которых жизнь начиналась, как с чистого листа. Нигилистически воспитанное новое поколение отказывалось признавать старые авторитеты и прельщалось новыми идеями. «Эта масса молодых людей, прибывая из провинции в столицы, со смутным чувством глубокой неудовлетворенности и обиженности на жизнь, но в общем настроенная идеалистически, со способностями к анализу и теоретическому мышлению довольно слабыми, но зато с огромной жаждой действовать и все вокруг себя переделать, страстно набрасывалась... все на те же французские газеты, французских историков и немецких философов, а в последние десятилетия века – на политэкономические доктрины не для того, чтобы в чем-то разобраться, а для того, чтобы найти сейчас же, немедленно, прямое руководство к действию» (К. Касьянова).

А.И. Герцен в «Былом и думах» так характеризовал интеллигента-разночинца середины XIX века: «Видно было, что он вышел на волю из всех опек и крепостей, но еще не приписался ни к какому делу и обществу: цели не имел... От постоянной критики всего общепринятого Кельсиев раскачал в себе все нравственные понятия и не приобрел никакой нити поведения... Он далеко не оселся, не дошел ни до какого центра тяжести, но он был в полной ликвидации всего нравственного имущества. От старого он отрешился, твердое распустил, берег оттолкнул и очертя голову пустился в широкое море».

Разночинная волна “снизу” не привносила ничего народно–корневого и почвенного. Разночинец преисполнен слепой ненависти и жажды разрушения. Заимствованные “в верхах” дворянской культуры предрассудки фантастично преломлялись в неустойчивом сознании новых поколений безукладья и безвременья. Многие представители семинарской молодежи бежали от нестерпимо униженного положения духовенства, от обскурантской атмосферы духовных школ и чуждого русскому духу принуждения к религиозной вере, но входили в интеллигентское сословие с прочной прививкой школьного начетничества и дурного рационализма. «Семинаристы и разночинцы принесли с собой новую душевную структуру, более суровую, моралистическую, требовательную и исключительную, выработанную более тяжелой и мучительной школой жизни, чем та школа жизни, в которой выросли люди дворянской культуры» (Н.А. Бердяев).

Для русского человека потеря традиционного жизненного уклада, являющегося носителем смысла жизни, оказывается духовной катастрофой и вызывает бунт всеотрицания, ниспровержения, прежде всего, абсолютных ценностей - порождает нигилизм^[1]: «Отсутствие мира гуманистических ценностей срединного морального царства делает богоотступника уже не человеком. Неудивительно, что нигилистическая проказа идет, прежде всего, из семинарий... Это второе по времени освобождение «бесов», скованных веригами Православия. Всякий раз взрыв связан с отрывом от православной почвы новых слоев: дворянства с Петром, разночинцев с Чернышевским, крестьянства с Лениным» (Г.П. Федотов). Молодые люди выпадали из одного умственного уклада, но не были способны органично адаптироваться в другом. Оттого разночинец делает заявку на ревизию господствующих мнений и провозглашение новых идей. Но “новизна” их заключалась в открытом утверждении нигилистических “ценностей”, которые взращивались в культуре дворянской. Достоевский, чувствовавший нерв событий, запишет: “Теперешнее поколение – плоды нигилятины отцов. Страшные плоды. Но и их очередь придет. Подымится поколение детей, которое возненавидит своих отцов”. Когда, по Достоевскому, происходит “встреча двух поколений все одних и тех же нигилистов”, – дети агрессивно отталкиваются и от культуры отцов. Беспочвенность толкает к утопическим и абстрактным, и в то же время приземленным, “идеалам”. Высокое увлечение романтизмом, шеллингианством и гегельянством вытесняется поклонением приземленным европейским богам: О. Конту, Д. Миллю, Я. Молешотту, Г. Спенсеру. С конца 50-х годов признаком хорошего тона становятся нигилизм и позитивизм, эмпиризм и материализм.

Типичный разночинец – это полный слепой силы молодой человек, оторванный от органичного жизненного уклада – от почвы. Традиции русского воспитания, образования и быта отвергнуты. «Отрыв шестидесятников от почвы настолько резок, что перед их отрицанием отходит на задний план идейность, и на сцену на короткий момент выступает чистый «нигилист»... Нигилизм 60-х годов жизненно в достаточной мере отвратителен. В беспорядочной жизни коммун, в цинизме личных отношений, в утверждении голого эгоизма и антисоциальности (ибо нигилизм антисоциален), как и в необычайно жалком, оголенном мышлении - чудится какая-то бесовская гримаса: предел падения русской души» (Г.П. Федотов). При этом гордыня всеотрицания не освобождает и не раскрепощает человеческое сознание, напротив, резко ограничивает его и делает крайне зависимым от расхожих предрассудков: «Нигилизм – это лакейство мысли. Нигилист – это лакей мысли» (Ф.М. Достоевский).

Тургеневский Базаров с помощью Писарева становится нарицательным образом, характеризующим эпоху. «Демоны шестидесятников не одни «мелкие бесы» разврата. Базаров не выдумка и Рахметов тоже. Презрение к людям - и готовность отдать за них жизнь; маска цинизма - и целомудренная холодность; холод в сердце, вызов к Богу, гордость непомерная - сродни Ивану Карамазову; упоение своим разумом и волей - разумом без взлета, волей без любви; мрачность, замораживающая истоки жизни, - таково это новое воплощение Печорина, новая демонофания» (Г.П. Федотов). Все интеллектуальные мании этого человеческого типа неизбежно вели к самой радикальной идейной доктрине - социализму. Поколение исторического безвременья (выпавшее из судьбы народа) оказалось роковым образом предопределенным к порабощению идеей светлого будущего.

Разделяя с дворянством его традиционные антипатии, новые люди обрушились на его симпатии. Это было единство в ненависти (два поколения все тех же нигилистов) и отказ от предрассудков любви. Разночинцу в русской жизни почти ничего не дорого. Освобождение от традиций освобождало и от тех “предрассудков”, которым оставалась верна интеллигенция дворянская: порядочности, понятий чести, долга, интеллектуальной взыскательности, высокой образованности и культуры. Атмосферу духовного разночинства Достоевский охарактеризовал так: “Нравственных идей ни одной не осталось, и, главное, с таким видом, будто их никогда не было... Помутились источники жизни”. Разрыв с заветами прошлого создавал тип людей “довременно растленных” (Н.С.Лесков). “Деморализованные сыны нашей страны” (Н.А. Некрасов) несли в себе заряд беспринципности, ненависти и разрушения.

Сознание разночинца резко сужается, становится поверхностным. Разночинец – это самоуверенный и принципиальный недоучка (недоучившийся семинарист или студент), ибо учиться некогда (зовет практическое дело) и не у кого (нет авторитетов). Разночинец мог быть специалистом в определенной области, но узким. Если он был начитанным (как Чернышевский), то знания его были неглубоки и нежизненны. Разночинная культура не одухотворяла и не возвышала человека. “Блистательная” разночинная публицистика поражает своей убогостью и злобностью. Разночинское нашествие варваров очередной раз усугубило болезненное состояние русских культурных слоев: “За последние полтораста лет сгнили все корни, когда-то связывавшие русское барство с русской почвой” (Ф.М. Достоевский).