Пастырь и художник. Часть 2

Часть 1

Протоиерей Герасим Иванов расписывает храм Христа Спасителя

«Господи, даждь ми терпение, великодушие и кротость».

Шли годы. Посты сменялись праздниками, праздники буднями, время года диктовало свою погоду, а погода была, как всегда, капризна и непредсказуема. Рождество бывало и при морозе, и при весенней капели, Пасха была и лучезарной весной и в пасмурную, промозглую погоду с метелью. И вдруг перегрузки, которые стали уже принципом жизни отца Герасима, внезапно прекратились.

Работоспособного отца Герасима, прослужившего в Богоявленском храме столько лет и приросшего к нему, вдруг освободили, и он оказался не у дел. То ли ротация штатного состава, то ли он надоел кому-то из старших своей преданностью и всепрощающей кротостью, неуместной сейчас, в конце двадцатого века, но однажды случилось страшное. Он не увидел себя в расписании служб. Все служили, как обычно, а его имени нигде не было. Он не спрашивал, не выяснял и, конечно, не бунтовал. Он просто пошел домой и ждал. Ждал, что позовут. Не позвали. Он понял, что он, такой нужный — не нужен. Такой востребованный — не требуется. О чем он мог молиться в эти мучительные дни ожидания?

— Молиться? А с благодарностью! С благодарностью за все то, что получил, чего удостоился. Господи! Да за что, меня, недостойного раба Твоего, маленькую букашку, Ты так вознес! Я даже боюсь молиться-то Тебе, представляя все, чем Ты меня наградил! В храм я не пойду, чтобы не вызывать к себе жалости, а дома, среди родных икон, на коленях, благодарю Тебя, Господи!

Действительно, дома у отца Герасима была коллекция икон, которую он собирал еще с детства, от старообрядчества. У него был даже образ Спасителя, писанный самим преподобным Андреем Рублевым. Когда я приходил в его крошечную двухкомнатную квартирку, я всегда поражался обилию икон, истово собранных рукой мастера и развешанных так, что каждая сверкала среди других сверкающих, превосходя соседнюю и даже подчеркивая ее особенность. Это была не просто коллекция картин. Это было собрание одухотворенностей их великих авторов, перешагнувших пределы мастерства и писавших снизошедшим к ним вдохновением.

Что должен делать человек, привыкший трудиться, не имеющий другой цели в жизни, как постоянный, необходимый труд? Труд как дыхание, как жизненная необходимость. И вдруг потерять это. Да, конечно, — искать себе применения, искать, где бы и что бы делать. Но делать. Жить, чтобы делать. А тут еще заболела жена. И ее надо растормошить, вылечить, заставить лечиться, ходить, гулять, двигаться. И отец Герасим взялся за выхаживание жены и за хозяйство. Убрать квартиру, тщательно протирая каждую икону, постирать, погладить и, тщательно одев жену, пойти с ней в магазин.

Вот, одевшись и одев Валентину и заперев квартиру, он спускается в булочную, что рядом с домом. Тепло, но, быстро купив черного и батон белого, они возвращаются к себе на пятый этаж. Поднявшись, ищут ключи, находят и начинают отпирать дверь. Но оказывается, что она открыта.

Упрекая друг друга, они вошли в квартиру. Все было перевернуто, раскидано. На стенах вместо икон — выгоревшие пятна обоев. За двадцать минут почти все иконы были вынесены. Это было необъяснимо. Иконы, которые висели неколебимо, всегда, казалось вечно, вдруг пропали, будто их взяли и стерли, оставив вместо них выцветшие следы. Милиция. Долго составляли акт, описывая каждую, которую из-за древности даже нельзя описать. Уехали, пообещав найти.

— Господи, благодарю Тебя!

— Да за что же благодарить-то? Ведь унесли-то миллионы!

— А за то, милая Валечка, что уберег нас с тобой Господь. Увел нас подальше от греха. Лежали бы мы с тобой сейчас в луже крови и никакую милицию вызвать бы не смогли. Благодарю Тебя, Господи, что уберег нас от смерти без покаяния, что увел нас от греха, что спас нас, грешных!

А иконы-то были самые драгоценные, старообрядческие, еще с глубоким ковчежцем. Семейные, старинные, писаные ох, как давно! Покойная мать говорила, что ее дед не велел их трогать. Один раз, на Пасху, протирал сам святой водой, с молитвами. А бабку и ее мать, свою тещу, избил, когда теща откуда-то услыхала, что надо икону протереть подсолнечным маслом, чтобы блестела. И протерли. Он бил их этой иконой. Икону преподобного Андрея Рублева, герасимовскую драгоценность, тоже унесли.

Герасим много раз наведывался в милицию. Ему отвечали: «Ищем!» Но как-то раз увидел одну из своих икон, спрятанную за милицейским стулом, и понял, что искать не только бесполезно, но и опасно, потому что разоблачение милиции в этом хищении могло бы обернуться для отца Герасима совсем иной стороной.

Автор: прот. Герасим Иванов

— Благодарю тебя, Господи, что не забыл меня, грешного раба Твоего! Благодарю, за то, что нужен Тебе, и мой труд пойдет Тебе в помощь!

Он привык приходить и видеть, что все разорено, и он должен начинать все сначала. Так было всегда, всю жизнь. Поэтому, когда его назначили в Рождественский монастырь, и он, поклонившись и поблагодарив, пришел туда и увидел, что монастыря нет, он не удивился. Одни стены, — ни крыши, ни купола на храме.

Ему поручили восстанавливать не монастырь, а его храм и стены. Официально это был факт торжественной передачи Советским государством Русской Православной Церкви ее имущества. На самом деле передавалось здания, откуда только выехали люди, обжившие их и вынужденные расстаться с ними. Они разоряли оставляемые помещения просто от злости. Вернее, доразоряли. Потому что и до них храм и здания, ему принадлежащие, занимал склад, а потом хлев, а потом захватили бомжи, а потом уже жили все, кто хотел. А когда им сказали, что их выселяют, то они, уходя, били все подряд. Крушили батареи, унитазы, срывали проводку, выламывали фрески, просто гадили.

Дверей, окон давно не было. Просто стены, продуваемые насквозь. Останки монастыря. В таком виде «передавали» помещения, когда-то принадлежавшие Церкви, те, кто ранее, назвав себя хозяевами всего мира, объявил Бога своим врагом.

Послушание. Это монашеское слово, обозначающее работу, которую делает монах не по своему произволению, а по благословению своего отца. Исполнение такой работы обязательно, какой бы она ни была. В послушании существует необходимость исполнения. Святая необходимость. Этого правила нет у белого духовенства, хотя обязанность исполнения существует.

Отец Герасим — белый священник, обета послушания не давал. Но он из старообрядцев. Поэтому он смиренно, кротко принял назначение и пошел с молитвой в Рождественский монастырь.

– Юринька, я теперь на новом месте. Приходи ко мне!

Я пришел.

Разбитый, облупленный, ободранный храм, с разоренной колокольней и продырявленным, ржавым куполом стоял за кое-где уцелевшей оградой. Вокруг – кучи мусора, поросшие многолетним бурьяном.

Огромные проемы, оставшиеся от дверей и окон, были особенно захламлены. Пороги, образовавшиеся из остатков еды, консервных банок, замерзшей скомканной бумаги, обрывков пакетов и пачек сигарет… Когда я перебрался через все это и очутился «внутри», то увидел облупленные стены с обрывками наклеенных кое-где плакатов. На одном из них можно было рассмотреть ногу в лапте, а над ней что-то, напоминающее лукошко. Видно, это был плакат времен коллективизации.

— Добрался? — услышал я откуда-то сверху голос и поднял голову.

Под дырявым куполом висел в подряснике отец Герасим. Как он туда забрался, я до сих пор не могу понять. Лестниц, стремянок, мостков не было. Я это понял по тому, как он искал какой-нибудь опоры для того, чтобы ему спуститься. Но вот он, тяжело дыша, стоит рядом со мной, в грязном подряснике, с уже седеющей бородкой. Но сияющий, улыбающийся, как всегда, творчески вдохновленный.

— Ну и что же, что стен нет. Будут. И мусор уберем. А купол сделаем новый, с позолотой. Но представляешь, какие фрески тут будут! Это же храм Рождества Богородицы! Представляешь, композиция из нескольких групп: одна вокруг маленькой Марии, а над ней, за облаками, сами как облака, серафимы, херувимы…

— Да какие фрески. Тут еще и храма-то нет!

— Будет. Сделаем. С Божьей помощью все сделаем!

Господь послал ему это испытание в виде послушания — восстановление Рождественского монастыря. И он с благодарностью принял. Но отец Герасим был в этом послушании один. Ни помощников, ни советчиков. Даже сторожа не было. То есть он был, но он охранял организацию, которая выехала из монастыря, и вот оказался без работы. Поэтому он был не сторожем, а врагом.

Если надо было что-то приобрести, например, лопату, отец Герасим покупал на свои деньги, не надеясь на их возвращение. Никогда не писавший официальных бумаг, теперь научился: «Ваше Высокопреосвященство, благословите выдать рабу Божьему протоиерею Герасиму стремянку или деньги на ее приобретение в размере двухсот десяти рублей». Ему по телефону говорили, что писать надо не тому и не так. Он снова переписывал. Объясняли, что для того, чтобы получить такую сумму, надо просить больше, потому что есть налоги. Он снова переписывал и посылал. Чиновники читали не сразу, отвечали, выждав. Через некоторое время отец Герасим был завален бумагами, но реального ответа так и не было. Он приходил на развалины, зажигал принесенные свечи и молился. Один. Вокруг никого. Одни разрушенные, оскверненные стены. Ни средств, ни материала, ни одного христианина. Но со временем нашлись помощники, жертвователи, Бог помог, и восстановление Рождественского монастыря пошло.

Вскоре прислали туда группу монахинь во главе с настоятельницей. А отцу Герасиму указано было быть их духовником.

— Но не могу не писать! Столько планов! Приходи ко мне в студию!

В старом, страшном снаружи доме, определенном под снос, на четвертом этаже он арендовал себе место для занятий. Когда я впервые пришел к нему, долго ходил вокруг, проверяя, соответствует ли этот развалившийся дом тому адресу, что дал мне отец Герасим. Соответствует, сказали из соседнего дома. Я вошел в покосившуюся, туго открывавшуюся дверь. Пахнуло сыростью и стойким, уже въевшимся в стены запахом кошек. Когда-то сложенная из каменных плит лестница, уже покривившаяся, с разбитыми или совсем вынутыми ступеньками, коварно предлагала пройти по ней, освещенной лампочкой, висящей на третьем этаже.

Как альпинист, я поднимался по остаткам ступенек и провалам, и, наконец, добрался до двери, запертой, железной, около которой висела на проводе кнопка от звонка. Я нажал, и кнопка отозвалась далеким звяканьем. И тотчас же дверь открыл, как всегда сияющий своей улыбкой, отец Герасим.

— Юринька! — Произнес он привычное, благословляя меня. — Ну, пойдем, пойдем же!

Мы пошли бы, но идти было некуда. Все было загромождено тем, ради чего он тут существовал. Это действительно была студия — брошенная квартира со свинченным краником сочащейся холодной воды, с разбитым унитазом и сырыми скользкими трубами. Случайная ломаная мебель, скамейки. На полу, на подоконниках, в дверных проемах, на импровизированных подставках, в рамах и без рам стояли, лежали, висели фантазии отца Герасима. У меня кружилась голова от всего этого хаотического беспорядка, где перемешались руки, пальцы, мечи, разноцветные одежды, воины, лики… Тут же были иконы с окладами и без них, лежащие и стоящие на самодельных этюдниках, находящиеся в работе. Герасим стоял посреди этого хаоса. Но это был другой отец Герасим. Внешне он оставался таким же, но что-то изменилось. Куда-то ушел кроткий, молчаливый, тихий человек и вместо него появился другой, властный и своенравный, художник, готовый сражаться за любую мелочь в его произведениях.

Цветы. Автор: прот. Герасим Иванов

Он и сейчас счастливо плыл по безбрежному морю своих замыслов, рассказывая и показывая мне, благодарному гостю, о каждой волне и даже капле. Нам не мешали ни ветер, продувавший сквозь щели, ни гаснущий временами свет. Я не мог оторваться от отца Герасима, а он от своего рассказа. Я еще раз проходил историю, ставшую тут, в студии, уже наглядной, а отец Герасим с увлечением рассказывал о чудесах, творимых святым Николаем.

— Уже сколько лет — пугающая мысль, что предстоит подниматься по ступенькам. Десять пролетов по узкой лестнице — к себе на пятый этаж. Уже все выщербинки давно выучил и иду от одной, выбитой, до другой, скользкой, и, благословясь, миную их, а там еще, на следующем марше сразу две подряд и обе качаются. А еще надо пойти в студию. А уж если в «студию», то это каждый раз, не помолившись, не одолеешь.

На метро и троллейбусе с двумя пересадками в Новодевичий монастырь подновлять стареющие фрески. Там поставил леса и, когда нет службы, работаю. Потом на службу в храм, где престольный праздник, и где надо просто помолиться, потом опять троллейбусом и метро в монастырь, а к ночи добраться домой, с тем, чтобы завтра с утра снова в монастырь. Только вот, ноги уже не хотят так бегать, как я им велю. И задыхаюсь почему-то, если тороплюсь.

Его уж слишком честное отношение к работе иногда вызывало улыбку, но что же делать: ведь это отец Герасим! Священник православного храма в Карловых Варах пригласил его в гости отдохнуть: «Отдохнете, попьете нашей водички. Она целебная и вашу печень вылечит! Собирайтесь, поживете у меня. У меня квартира, я один. Помолимся вместе, летом прихожан мало».

А тут еще я подвернулся. Тоже собирался в Карловы Вары, – мы могли там встретиться и какое-то время быть вместе.

Решено. Впервые за много лет отец Герасим едет за границу отдыхать. Я должен был приехать на неделю позднее. Приехал. Поселившись в отеле, пошел искать отца Герасима. Адреса у меня не было, но я знал, что найду его в православном храме, и это будет легко, потому что православный храм один. Лето, июль или август, жарко, и я в курортной легкой рубашке отправился в храм.

В храме было пусто и тихо. В тишине ясно слышались какие-то равномерные скребки. Не удивительно: службы нет, а везде найдется работа шумная, мешающая богослужению. Но у кого спросить? Пойду, спрошу у того, кто скребет. Звук раздавался в алтарной части. Я подошел к южной двери и заглянул в алтарь. Там стояли строительные леса, на них был один человек. Он лежал и лежа скреб синий свод потолка, изображавший небо. Все было синим от соскобленной краски. Пол был закрыт какой-то тканью, усыпанной синим, вся конструкция была синяя, сам скребущий весь был синим. Он был в подряснике, и подрясник тоже был синим. Но по согнутой фигуре и по синей бороде я узнал отца Герасима.

Спустившись со строительных лесов, он благословил меня синей рукой, и, не омывая рук, тем самым подчеркивая свою занятость, поведал мне очередную историю, в которой есть только добрые люди, которым нужно помогать.

— Приехал я по приглашению. Какие тут люди! Сразу помогут, устроят, во всем стремятся угодить. Даже неудобно, что я вроде барина. Священник местный, хоть и старенький, но боевой! Повел меня в храм. Храм небольшой, но чистый. Старый храм. Немного икон. Одна старого письма. Богоматерь. Но, Господи, Боже мой, когда я вошел в алтарь! Весь огромный свод кто-то покрасил, да, просто покрасил, синькой! Простой синькой. А она, прости Господи, въедливая, не отдерешь! Я говорю батюшке — как же так, синька-то зачем? А он отвечает: Хотели сделать голубое небо, да художник оказался неумелым. Купил в магазине краску, да и замазал. Взял немало. Все хотим переделать, да вот не соберемся никак. Да и с деньгами, сами знаете, сейчас…Уже лупиться стала, краска-то. На престол сыпется.

Я-то, по простоте своей, сделал набросочек — Богоматерь с распростертыми руками держит покров. А они увидели — Вот бы нам такую! Ну, что же делать. Попил ихней водицы. Нехорошо пахнет. И с Богом! Молебен отслужил. Только уж очень въедливая краска. Не отдирается!

Я купил ему перчатки. Несколько пар. Он скреб свод две недели. Отскреб. Отмылся. Загрунтовал свод. Купил красок и начал творить. У меня уже кончилась путевка, и я уехал. Отец Герасим пробыл в Чехословакии больше двух месяцев. Приехал счастливый, прямо сияющий

— Написал Богоматерь с покровом на голубом прозрачном фоне. Иногда пил водичку. Невкусная. Провожали всем приходом. Угостили водкой «Бехеровка», говорят, монахи ее делают. И подарили с собой. Но монахи чешские, их водка липкая, сладкая и какая-то тягучая. Бедный приход. Но какие люди!

Вернувшись, он снова взял кисти и полез в свою «студию».

Преображенка — старый район Москвы. Преображенский Вал, Площадь, Застава, храм Преображения и конечно, кладбище.

Кладбище было заложено ещё когда возводили храм. Сначала построили деревянный, а уж потом, то ли из-за какого-то происшествия, пожара или бури, то ли по смерти кого-то из богатых прихожан, завещавших накопленное на благие нужды, — в петровские времена воздвигли храм каменный, крепкий, вековой. И сейчас храм Преображения стоит, красуясь сдержанным богатством и простой, но торжественной отделкой.

На кладбище, в центре его, прямо на широкой дороге, разветвляющейся на множество уютных дорожек со скромными могилами прихожан, устроена часовня. В часовенке тесно, только войти, поклониться, помянуть да поставить свечу на подсвечниках у Распятия. Часовня утопает в зелени, обнимающей ее, и вместе с нею хранящей память почивших.

А Распятие древнее. Еще мастер-старообрядец привез фигуру Христа из Иерусалима и сделал для нее крест в специально сооруженной часовне. И стоит это Распятие, охраняя покой тысяч усопших, теперь уже неважно, старообрядцев или православных, веками пребывающих тут.

Герасим, еще старообрядцем, знал об этом месте и ходил сюда. Сейчас, став художником, он творил, храня в памяти то лучшее, что было создано до него. Он решил размножить это Распятие. Делая фрески в Новодевичьем монастыре, он вырезал точную копию, вооружившись стамесками, молотком и многочисленными резцами. Делал, несмотря на то, что ноги уже не ходили, а глаза болели все сильнее.

— Как бы Патриарху сказать, что в Сербии ждут крест-то... Нужен лист меди, чтобы облицевать. А меди нет. А резчик опять запил. Остались мелочи, а он запил. Были бы силы, сам бы доделал.

Но медь нашлась, отец Герасим Распятие доделал и препроводил его в Сербию – как дар от России. Этот подарок так понравился, что его установили в храме, а отца Герасима, уже восьмидесятилетнего, даже пригласили на открытие, что было для него подлинным праздником. Вернувшись же, он начал новое Распятие.

Улочки. Автор: прот. Герасим Иванов

Я жил тогда на Якиманке, и мы встречались часто. Беседовали отрывочно, потому, что он был все время занят, и я не хотел его отрывать от его неустанного труда.

Епископ Савва, молодой, красивый, энергичный, служивший в храме Вознесения Господня за Серпуховскими воротами, был еще и главным пастырем Вооруженных сил России и шефствовал над кадетами. Рядом с храмом была кадетская школа, и ее ученики были постоянными его прихожанами. Отца Герасима пригласили в храм и как священника, и как старейшего наставника. Храм большой, двухэтажный, народу много. Отец Герасим рад большой работе. А владыка Савва все расширяет свою деятельность. Прямо в Штабе открывается храм, и отец Герасим делается его настоятелем. Храм в Штабе! Вот радость-то! Но это пока только идея. Самого храма нет. Есть только большая аудитория, возможно, бывший спортивный зал. Как из аудитории, с четырьмя огромными стенами, сделать храм с алтарем, иконостасом, Царскими вратами, клиросами? Как в помещении Генерального Штаба сделать храм?

— А вон идет отец Герасим, вот он все сделает!

Отец Герасим, выслушав поручение владыки, сказал:

— Сделаем. С Божьей помощью все сделаем!

Ему привели солдат. Они, увидев, что командиром назначен старый, сутулый, но добрый дед, который не командует, а просит ему помочь, с удовольствием приходили как развлекаться и делали все гораздо лучше, быстрее и увлеченнее, чем тогда, когда несли службу. Пилили, строгали, привинчивали, носили доски и делали из них любые конструкции. Алтаря не было, но иконостас с большими иконами соорудили довольно быстро. А сам отец Герасим? Ну, конечно же, на огромных стенах этого зала он начал писать «Крещение», «Нагорную проповедь». На специально сделанных солдатами мостках, он писал, наверное, самые большие фрески в своей жизни. Писал с упоением, чувствуя боль в глазах, и тем более заставляя себя, преодолевая и боль и усталость. Творил, понимая, что скоро он этого не сможет.

— А ведь я пишу иконы в Штабе Русской армии, куда большевики не пускали не только иконы, но куда не разрешали близко подходить нормальным людям, где упоминание слова «церковь» считалось политическим преступлением. Господи, за что же мне, недостойному, такая Твоя милость!

Так думал отец Герасим, ожидая, как всегда, неизвестно где гуляющего троллейбуса, чтобы в осенний слякотный дождь добраться до своего дома, а потом с молитвой и остановками карабкаться на пятый этаж. Два, а то и три раза приходилось останавливаться, чтобы отдышаться и откашляться.

Ночами тоже кашлялось. И слабость одолевала все больше. Даже жена Валентина сказала:

— Чтой-то ты уж больно...

Стало понятно, что без врача не обойтись.

Ошибаясь в цифрах и от волнения неумело объясняясь, она звонила в поликлинику. Все-таки удивительно, но врач приехал быстро. Спотыкаясь о неубранные домашности, помарщиваясь от несвежего воздуха, он обнаружил на неубранной постели одетого отца Герасима.  

Врач нашел хрипы в легких, ОРЗ, и еще что-то, что дало ему право срочно делать рентген. Прямо тут, не отвозя в больницу. Рентгенолога надо вызвать.

Узнав, что внуков много, врач позвонил их матери, единственной дочери больного, и сказал строгим врачебным голосом, что надо помочь папе, перечислив все необходимое. Получив с другого конца провода слезы как подтверждение невозможности сейчас приехать, врач сам стал вызывать рентген на дом. Острый случай! Ему ответили, как и положено, что заказы на рентген делаются заранее, что все сегодняшнее выполнено, и что рабочий день кончается. Тогда врач (что это с ним?) попросил к телефону окончившего работать рентгенолога и договорился, что тот приедет немедленно и сделает снимок.

Как раз в это время пришла одна прихожанка — с мольбой отцу Герасиму: ее мать, сильно и давно больная женщина, в легочном кризисе, и вот взывает к священнику, чтобы перед смертью собороваться. И отец Герасим, вместо того, чтобы ждать рентгена, стал медленно собираться, чтобы ехать соборовать. На все доводы врача отвечал — надо!

Отец Герасим:

— Валечка, какую-нибудь кофточку раскопай, а то ветрено, говорят.

Врач:

— Папаша, рентген уже едет. И надо не кофточки надевать, а бельишко снимать. Светить будут!

Отец Герасим (завязывая ботинок):

— А ленточку у дарохранительницы поменяла? Та-то совсем стерлась. Я уж ее сшивал.

Жена (прихожанке):

— Рентген едет. Доктор сам вызвал. И как этот рентген к нам-то! Сдюжит ли?

Прихожанка:

–Батюшка, что сказать матери-то?

Отец Герасим (отдыхая перед вторым ботинком):

— А ничего не говори. Ничего не говори. Я все скажу.

Врач (жене):

— Вы бы повлияли. Рентгенолог ведь после работы. Любезность оказывает. Он не обязан... Да и у меня вызовы.

Отец Герасим:

— Так и езжай. Езжай. Раз вызывают, езжай. Раз зовут люди — надо помочь.

Прихожанка:

— Матери-то, батюшка, что сказать?

Звонок.

Это с двумя чемоданами рентгенолог. Хмурый. Молчаливый. Привычно ориентируется в любой обстановке. Пока доктор говорит, он все быстро подключает, молча, как куклу, кладет Герасима в ботинках на расстеленную кровать, кладет под него рамку, ставит треножник с аппаратом.

Прихожанка:

— Батюшку-то как же, не спросясь…

Доктор (рентгенологу):

— Сергей Никифорович, тяжелый случай. Иначе я бы не затруднял...

Рентгенолог молчит и возится с проводами.

Жена:

— Упаси Бог, взорвется. Иконы, телевизор...

Рентгенолог вертит отца Герасима, пережидая приступы его кашля.

Прихожанка:

— Совсем плох батюшка.

Архимантрит Иоанн (Крестьянкин) и протоиерей Герасим Иванов

Жена:

— А когда рентген-то?

(Врачи некоторое время о чем-то говорят).

Врач:

— Все, сделали. Папаша, дорогой, прямо на этой машине, вместе с рентгенологом и со мной в больницу. Скажите еще, что вам повезло. С врачами, на государственной машине, прямо к подъезду.

Отец Герасим:

— Валечка, ленточку-то. К дарохранительнице...

Жена:

— Так ты же в больницу…

Отец Герасим:

— Какая больница, милая, когда человек покаяться хочет. Разве можно не дать человеку отрешиться от всех грехов земных. Он накопил. Он ждет, когда ему помогут пред Господом-то предстать и осознать «вся прегрешения вольные и невольные» за всю-то жизнь! А я? В кусты? А меня Господь спросит, помог ты кающемуся? А я скажу: Господи, в больнице, на койке валялся, да кисель пил. Теплый.

Прихожанка:

— Батюшка, сними грех с души, езжай ты, миленький сам лечиться, а я уж матери все расскажу...

Врач:

— Он безумный, ваш батюшка.

Рентгенолог (сложивший всю аппаратуру и молча наблюдавший за отцом Герасимом, около иконы возящимся с дарохранительницей):

— А где ваша мать-то?

Прихожанка:

— Да тут, на Валу Черкизовском.

Рентгенолог:

— Одевайся, отец. Ведь ты тоже вроде врача.

Оба врача и прихожанка почти несут одетого Герасима по узкой лестнице, перехватывая его и сами иногда отдыхая. Он двумя руками прижимает к груди бережно завернутую дарохранительницу.

Врач:

— Думали ли вы когда-нибудь, Сергей Никифорович, что мы, два опытных врача, усталые, после работы, вот так понесем больного, да не в больницу!

Рентгенолог:

— Всё. Едем соборовать! Держись, дед!

Как он оказался в больнице, он не помнит.

— Голова только кружилась, и ходить не мог. Хочу сделать шаг и, почему-то, падаю. Ну не хотят ходить ноги, и все тут.

Болезней оказалось немало. И страшно то, что появилась слепота. Еще пока в малой степени, но сильно ухудшилось зрение. Он так не хотел этого, что просто не принимал болезни. Не видел ее. Даже не хотел слышать ничего о глазах.

Отец Герасим в больнице. Врачи убеждены — не выживет. Получил сообщение о награждении его за заслуги в Отечественной войне — был рядовым, прикрывал отход части и представлен посмертно. Но оказывается — жив.

В больнице он ожил — соскучился по вниманию. Как ребенок, улыбается и всех благодарит. Шоком для персонала стали посетители — ветераны, прихожанки, домоуправ. Все просят помолиться. Каждый приносит еду. Сестры негодуют: горы мандаринов, банки со своими грибами, вареньем. Варежки вязаные, носки, сухие грибы. Соседи по палате спорят о политике, и к нему — реши проблему. Приходила прихожанка, деловая, преуспевающая торговка, владелица нескольких киосков на черкизовском рынке. Навещала, как исповедалась. Огорчена бездельником-мужем. Просит поговорить с ним, образумить. На другой день пришел муж. Тоже с откровениями. Боится жены. Просит священника, чтобы поговорил с ней, и чтоб дала мужу «хоть какую-нибудь палатку!» Врач приходил часто. Сидел, говорили. Ночью пришел исповедаться. Слава Богу, пугающие предположения врачей оказались ошибочными, и отец Герасим опять дома. Лечит жену.

В молодости Герасим познакомился с творчеством художника Михаила Васильевича Нестерова. Они были разного возраста, но родные по творчеству, а, главное по взглядам на мир, его Божественное происхождение и преданные Вере. Он познакомился с дочерью Нестерова Ольгой Михайловной, и эта дружба в память отца и почитание ею творчества отца Герасима Иванова попросту сроднила двух православных людей. Ольга Михайловна с честью несла имя Нестерова и была авторитетным человеком и в среде художников, и в среде духовенства.

***

«Господи, даждь ми смирение, целомудрие и послушание»

Уже давно умерли те рассказчики, что помнили, как их деды поведывали о своих дедах. Двести лет миновало с того злосчастного года, когда новый европейский герой, возомнивший себя мировым властелином, Наполеон решил, покорив всю Европу, прибавить к своим владениям и Россию.

Сгоревшая Москва, кровопролитный Бородинский бой, слезы, смерти, нещадное разорение врезались в память навсегда, но над горами горя возвышалась неколебимая вершина, — гордость победы и торжество народа-победителя: защитники Отечества дошли до Парижа, чтобы поставить точку в этой бессмысленной войне.

И Россия, долго приходившая в себя, из копеечных взносов собирала деньги, чтобы воздвигнуть храм, посвященный этой всенародной победе. Храм — гордость России. Храм Христа Спасителя — в память спасения, освобождения вражеской силы.

Рядом с седым Кремлем появилась созданная на народные деньги новая бесценная святыня, — дворец-храм русской благодарности Богу за сохранение Руси. С момента создания этого храма не было в России памятника более почитаемого.

Прошло сто лет после победы в войне 1812 года, и Отечество захватили новые варвары: наполеоновские грабители кажутся благородными разбойниками по сравнению с остервенелыми невеждами, сокрушавшими после революции всё и вся, как слон в посудной лавке, но только слепой, да еще и пьяный.

Как соревнование: кто сокрушит больше? Сжечь дворец! Кто больше? А я сжег пять монастырей! А я закрыл и сломал десять храмов! А я убил Царскую Семью! Кто больше?

Народ...победа...сборы по грошу...освобождение...спасение...

Россия... Бог...

Храм взорвали.

На его фундаменте сделали бассейн, и люди там купались. Тут же — сауна, где бывали «высокие лица» советской власти и угодные ей баловни-артисты, угодные этой власти. Бассейн огромен: облако пара, висевшее над ним, заставляло покрываться каплями пота экспонаты и картины Пушкинского музея, расположенного напротив.

Десятилетия варварства.

Памятники свергнуты, дворцы сожжены, храмы взорваны, монастыри превращены в тюрьмы. Ни Бога, ни совести, ни простоты, ни честности. Крестьяне, своей любовью к земле и своим трудом сделавшие Россию богатой и сытой, разграблены, уничтожены или высланы в голодную пустыню. Жизнь России была вывернута наизнанку.

В этой вывернутости Россия корежилась почти восемьдесят лет. За это время родились поколения, не знающие простых истин, формирующих человека.

А когда главный зверь, державное пугало, иссяк в своих звериных фантазиях и, наконец, перестал существовать, еще долгое время Россия пребывала в контузии и не могла очнуться. И когда все-таки очнулась, то увидела себя на пепелище когда-то существовавшей честной, чистой, трудолюбивой Руси.

И вот начались разговоры о восстановлении храма. Москвичи, так привыкшие к разрушениям, изъятиям, уничтожениям, не верили в то, что это возможно. Не верили даже тогда, когда видели вновь воздвигаемые стены.

Но внутри-то ведь были фрески! Восстановить их — ведь это какой же труд!

Лужков, тогдашний градоначальник Москвы и один из инициаторов восстановления, назначил командиром армии художников, удостоенных участия в храмовой росписи, скульптора Зураба Церетели.

В Москве — выставки Зураба, музеи Зураба. Кто же может возглавить живописное решение храма Христа? Только лучший скульптор мэра Москвы. Он взялся и за это. Изменил скульптурное решение карнизов на фасаде. Вместо белого мрамора, как было до уничтожения — порыжелая пластмасса.  

Представитель Патриархии — художник. Сам бы хотел писать, да Патриарх назначил в комиссию.

Святейший Патриарх Алексий II и протоиерей Герасим Иванов

— А кто от нас?

— Да вот, привела дочка Нестерова отца Герасима…

— Так что же не рекомендуете?

— А он не просился… Да и где он сейчас служит-то…

— А Вы скажите Нестеровой, она знает. Да и нам интересно, чтобы иконы в таком храме писал священнослужитель! И отца Герасима как художника я знаю. Прекрасный русский мастер. Уж он-то имеет право. И мастер иконописи, и священнослужитель. Да еще и фронтовик. Как же без такого!

Скромного и застенчивого отца Герасима в храм Христа Спасителя рекомендовали Патриарх Алексий и митрополит Ювеналий.

И отца Герасима нашли.

Распределением тем и мест росписи между художниками занимается Зураб Церетели.

Но что же дать всю свою жизнь отдавшему служению Богу и людям отцу Герасиму, художнику по молитвенному призванию, да еще священнику? Где ему писать — в центральном нефе, в боковом, на колонне, с какой стороны, на сводах или в самом алтаре? Отец Герасим, с его терпением и кротостью ждал, молясь и полагаясь на волю Божью. Зурабу надо было решить, какое место ему дать, не затрагивая интересов каждого из знаменитых мастеров, имеющих право писать фрески в первом храме России.

После долгих совещаний, споров и обсуждений, отцу Герасиму достался притвор — место для оглашенных, тех, кто уже может молиться на Литургии, но после начала евхаристического канона должен выйти.

Отец Герасим получил послушание написать здесь лик Спасителя, образы Пресвятой Богородицы, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, святого благоверного князя Александра Невского и святителя Николая.

Отец Герасим понял: это — кульминация его творческого пути, его лебединая песня.

— Никогда больше Бог не даст такой возможности — написать Божьи лики в самом дорогом для православных людей храме. В храме во имя победы, самом огромном и величественном месте моления людей, в Кафедральном соборе русского православия, поруганного и низвергнутого коммунистами и чудом возведенном снова на поруганном месте. Лучшие мастера настенной иконописи вступили в спор, кто лучше, умнее и сильнее может молиться своей кистью, потому что речь шла о прикасании к одухотворенному, Божественному. Писать в храме, который был воздвигнут в честь народа, победившего Наполеона, который был разрушен большевиками, и был снова восстановлен! Просто сделать мазок кистью — это уже честь небывалая, а тут написать шесть икон! Мне! Да за что же такая честь, Господи! Смогу ли я вынести этот дар Божий!

Протоиерей Герасим Иванов расписывает храм Христа Спасителя

И вот в храм Христа Спасителя по благословению самого Патриарха явился старенький, сутулый, маленький человек в рясе, который с трудом лазил по лесам.

Бывалые, именитые, тертые, художники встретили отца Герасима неприязненно. Они уже получили каждый по участку стен и держались за них всеми средствами — именем, титулом, опытом. Среди них было немало подлинных мастеров настенной живописи, — таких, как, например, как Василий Нестеренко, но были и совсем другие. Отца Герасима они приняли без радости еще и потому, что все участки на стенах были разобраны, и приход нового художника грозил переделкой распределения.

Строительство храма Христа Спасителя. Внутри леса, под ногами доски, куски камня, рубероид, грязные картонные листы, газеты, банки. Обычная стройка, и только когда поднимешь голову, сквозь доски, лесенки и ржавую сеть железных конструкций мелькнет лик или лист пальмы или кусок ткани, падающей в пыль, вмятую босой ступней.

На досках и лесах — люди в кепках. Это орнаментщики. Они опознаются по разговорам о текущем часе, по кока-коле и мягкими поругиваниями. Сами художники появляются редко.

Но уж если приходят, то всем заметно. Дополнительные лампы, ассистенты, консультанты. Работа ответственная. А орнаментщики со своими шаблонами — им бы только поспорить о стилях. Да и понаблюдать за интригами среди художников. Они все и всех уже обсудили, в том числе и работу отца Герасима, и решили, что это старая школа, и сейчас надо писать не так.

И конечно, каждый из орнаментщиков готов был соскоблить «это старье» и писать в современной манере. А одна из орнаментщиц уже влезла на кривую стремянку и начала тихо скрести святителя Николая, написанного отцом Герасимом.

Орнаментщики высунули головы с лесов, увидев, что приближается автор. Девушка продолжала царапать и скрести. Она не знала отца Герасима и была готова к встрече с типичным делягой-реставратором. Около нее, с трудом поднявшись по хлипким лесенкам, чуть задохнувшись от одышки, стоял невысокий старик с седой бородкой в потертом пальто. Из-под пальто виднелась ряса. Он, глядя на соскабливаемого святителя Николая, крестился.

Работы отца Герасима все художники, особенно иконописцы, знали, видели и считали достойными. Но поскольку это не было его профессиональной деятельностью, то к «своим» его не причисляли, хотя и считали, что в его работах может быть больше или меньше мастерства, но всегда есть духовность, озаряющая написанное.

Та самая духовность, на которую не укажешь пальцем и не потрогаешь, но которую улавливаешь как особое тепло, исходящее от всего творения. Эта самая духовность оказалась победительницей в борьбе, которая завязалась между сторонниками отца Герасима и теми, кто скреб. Скреб все, что можно, лишь бы всунуться в группу иконописцев. И Зураб, главный художник, оказался в этой борьбе справедливым, разумным и даже мудрым, резко отстранив всех претендентов и позволив отцу Герасиму спокойно допеть свою песню.

***

Протоиерей Герасим Иванов в мастерской

«Господи, веси, яко твориши, якоже Ты волиши, да будет воля Твоя и во мне грешнем, яко благословен еси во веки»

— Тяжело дышать. Как бы поспать. Дали бы воду…

Отца Герасима, уже совсем постаревшего, почти слепого, определили служить в храм Дмитрия Солунского на Большой Семеновской — в качестве пенсионера. Он мог главным образом исповедовать.

Когда читает молитвы, держит перед собой книгу, чтобы не отдавало хвастовством. Но заметили, что то, что он читает, совсем на другой странице. Не носит ботинки со шнурками, чтобы не нагибаться и не шнуровать, а носит, чтобы легко надевалось. Поэтому шаркает, когда ходит.

— Вчера не было воды, чтобы умыться. Зашить, хорошо бы заштопать — совсем прозрачная коленка. Ботинки со вчерашнего дня грязные. Надо спускаться целых пять этажей! И не опоздать бы, а то вчера настоятель говорил — что-то долго исповедуете, опаздывают к причастию. А как сказать, что их много. Скажешь — Бога прогневишь. А все идут и идут.

Когда надо идти на исповедь — к аналою, стоящему среди молящихся, — и спускаться с солеи по двум мраморным скользким ступенькам, сверкающим каменной чистотой, то у отца Герасима замирает сердце, но протянутые руки прихожан дают уверенность. А эти-то бесконечные ступеньки — на пятый этаж и вниз, –которые надо одолевать по два раза в день, — совсем тяжело. Каждый раз перед ступеньками, где бы они ни были, надо всего себя сгруппировать и ринуться в трудное лазание. Но уж, когда одолел, хоть две, хоть двадцать раз по две, такое облегчение наступает, и так благодарен Богу за то, что миновало… И можно счастливо опереться об аналой и спокойно слушать.

Вот этот момент слушания для отца Герасима — самый радостно напряженный, а для прихожан нет ничего желаннее.

Автор: прот. Герасим Иванов

— Это так тяжело, — исповедовать! Ведь сколько горя тебе нагребут! И ведь не остановишь. А всё валят и валят. Знаешь, обессиливаю после исповедей. Иду в алтарь, держа Евангелие и Крест, а чувствую, что стал старее, чем был. И жить труднее стало. А в алтаре, кладя на место Крест и Книгу, не можешь рук оторвать, будто кладешь жернова с человеческими судьбами. Знаешь, после исповеди уж и делать ничего не могу. Тяжесть на душе. Один выход — молиться. Молиться за всех этих, что принесли к аналою Божьему судьбы свои. Так и оставили меня эти люди, нагруженного их болями. А сами-то они — кто как. Кто волнуется еще больше моего, кто совсем и забыл о своём откровении. А кто, благослови его Господь, счастлив, освободившись от мучившей душевной боли. Разные, такие разные люди подходят ко Кресту. А одна, прости её, Господи, каждый день ходит. А раз, грешный человек, поймал ее, подошедшую, и говорю, — ты же, милая, уж сегодня-то у меня была! Уж исповедалась. А она мне — Да, батюшка, как же, была. И грехи мои ты отпустил. Так было благостно с тобой беседовать-то. А не успела от тебя отойти, как нечистый попутал, и обругала в душе своей девчонку, что в храм пришла с непокрытой головенкой. Грешна, батюшка. Побеседуй ты со мной. Так легко после исповеди твоей!

В храме Дмитрия Солунского служить не может — не видит. Только исповеди. Но главное-то, что его чтут, уважают, и когда он приходит, его ставят впереди, и все идут за ним.

Давно не был в Штабе, где он продолжал числиться настоятелем. Поехал туда посетить, проведать старые места и посмотреть на свои фрески. Приехал. Не пускают — Штаб! Когда допросился и пустили, вошел в храм, оказалось, что его больших фресок нет, а есть много разных икон, написанных разными людьми, но так безграмотно, что было бы время, сам бы соскоблил это любительское безобразие, от которого так и несет большими деньгами, вложенными Штабом.

— Ну, что же делать. Значит, Господу Богу нужно попустительствовать такому кощунству.

Поеду я к себе, туда, где меня еще терпят и привечают, к Димитрию Солунскому!

Так он и будет исповедовать и, когда позволят, сослужить. А Крест?! В храме, где он нашел пристанище, нет Креста! Большого, резного, такого, который отец Герасим подарил Сербии. Вот найти резчика, и — с Богом! И полуслепой отец Герасим снова в работе. И резчика отыскал, заставил его вырезать точно по эскизу, написанному самим отцом Герасимом, довел это до конца и поставил Крест в храме. Настоятель и священники довольны, а прихожане уже считают это своей святыней, и перед Крестом горит лампада, а на плечи Иисуса накинуто свежее ручной вышивки полотенце. А отец Герасим задумал вырезать Рождество Христово, и в подтверждение этого уже тихо лежат две деревянные овечки. Еще Пресвятая Мария Дева, Младенец, — и можно предлагать поставить на Рождество.

А на День Победы к отцу Герасиму пришли как-то дети. Их послали по адресу, где живет ветеран-пенсионер. Вошли с помятой красной гвоздикой, и не знают, что делать. Ветеран в рясе и с крестом на груди. Ребята почти испуганы. Других одноклассников послали к военным, к бухгалтеру магазина, к охраннику…

Гости озираются среди икон, картин, кистей и полотен. Задают вопросы по бумажке. Какой подвиг вы совершили? Какие награды и за что? В каких войсках служили? Где закончили войну? Он их усадил, стал показывать эскизы и рассказывать о людях войны. Ушли к полуночи. Всё не могли оторваться от такого интересного старика. Он им и о пехоте, и о Родине, и об учебе, и о русских сокровищах.

Показывал часы — награды за память о войне.

— Эти — к 50-летию Победы, эти — к 60-летию.

— А они одинаковые!

— На батарейках?

— Надо заводить.

— Каждый день?

— Тяжеленные!

— А ремешок-то — не согнешь!

А отец Герасим, еще оправдывая государство, дарившее одни и те же часы одним и тем же ветеранам, часы, которые невозможно завести и даже просто надеть, говорил, что это «ветераны виноваты, потому что они умирают. А часов сделано много. Потому так и получается».

Шло время. У отца Герасима умерла жена, у дочери рождались его внуки, а у внуков — правнуки. Я уже сбился со счета, перечисляя всех внуков, а уж правнуков-то было не счесть. Дочь была занята своим потомством, у внуков — свои заботы. Отец Герасим был один. Так уж случилось, что он оставался один, даже при обилии прихожан, даже при своем многочисленном потомстве.

— Что-то плохо вижу, стал запинаться при чтении. Настоятель промолчал, но уж, конечно, при случае вспомнит. Не даст служить.

Он взбирался к себе на пятый этаж усталый, задыхающийся и оставался один. Чайник разогреть, постель постелить, помыть чашку — все сам. Я сам! Это стало как наказание.

— И вот сейчас пришел домой, мокрый от снега с дождем, но знаю, что смогу лечь, тут прямо, не раздеваясь, и хоть отдышусь. Но звонят в дверь. А я не могу двинуться. Ну не могу и все. А они звонят, и звонят долго, настойчиво. Потом начали стучать. Господи, пожар, что ли? Надо открыть. С трудом дотащился обратно до двери и открыл.

Там стояли трое. Они ударили отца Герасима в лицо два или три раза, связали его же мокрым шарфом и лежащего начали выспрашивать, где ценности. Отец Герасим плевал кровью и молчал. Они били еще и велели открыть сундук. В ответ услышали: «От..от…крыто!»

Действительно, сундук был открыт. Они перерыли весь скарб, не найдя ничего ценного и сваливая все барахло в кучу. Перехватали все иконы и картины, но, не разбираясь в живописи и будучи невеждами в церковной иконописи, бросали это как ненужный товар, ища шубы, меха, дорогую одежду. Сдернув со стола огромную скатерть, они увязали в нее все, что им показалось ценным, и двинулись к двери, ругая старика и ударив его напоследок. Узел со старым барахлом был велик, и они вслух гадали, как его пронести. Ушли. Отец Герасим в крови, в мокром пальто, лежал связанный на полу.

Лик Христа (на фото еще не дописан). Автор: прот. Герасим Иванов

– Добрые люди, Юринька.

— И сколько же времени ты, бедный, лежал?

– Не знаю. Господь пожалел. Ужасно спать хотелось!

Мы в очередной раз приехали к отцу Герасиму. Привезли торт, икру, конечно, селедочку и всяких закусок. Этот ужасный пятый этаж без лифта. На каждой площадке забаррикадированные двери: укрепления согласно доходности хозяев и их страху. Железо, сталь, решетки, огромные клёпки засовов. Около двери Герасима лестница кончается, и приделана железная стремянка на чердак. У Герасима тоже железная дверь. Открывается тяжело, туго и почему-то не до конца.

Отворяет сам отец Герасим. С каждым нашим свиданием он становится, как будто, все ниже. А ведь были мы с ним одного роста. Согнулся и не разгибается. От уха до уха на затылке – спутанная полоска седеньких волосиков. Это все, что осталось от густой, настоящей поповской шевелюры. К приходу гостей он в стареньком, но белом подряснике и в тёплых домашних тапочках. Здоровается, ласково целуется, предварительно подняв руку для благословения.

Венозной рукой навстречу тебе очертил крест, а потом — простое, почти детское, герасимовское радушие.

Он живет после смерти жены один. Вот уже который год. Но вокруг него, как пчелы, вьются его прихожане. Многие знают его уже по сорок, а то и по пятьдесят лет. Да и сам он говорит: «А стаж-то у меня — восемьдесят годков!»

Эти прихожане и прихожанки — сами уже старики. Но пойти на службу, когда в храме отец Герасим, и исповедаться у него стало для них жизненной необходимостью.

И, конечно, они приносят ему в дар всё, что могут. А так как он не потащит даже малый груз по улицам, да еще на пятый этаж, то относят к нему домой сами, с покряхтыванием взбираясь к стремянке, ведущей на чердак. Позвонив и войдя, они не кичатся своим даром, а, получив благословение, тихо подходят к чуть поржавевшему холодильнику в кухне и кладут туда свою лепту. Поэтому неудивительно, что когда мы решили привезенное нами положить в холодильник, то отец Герасим, открыв его, сам удивился тому, что тот битком набит пакетами, узелками, баночками, просто свертками, так что для наших даров места просто нету. И надо было разбирать все пакеты, чтобы выбросить половину, уже пришедшую в негодность.

Как всегда, помолившись, сели за стол, и началась ровная, мирная беседа. За столом мы показывали отцу Герасиму, где его рюмка, и помогали ему взять ее. Он не мог найти вилкой селедочный кусок на тарелке, стоящей перед ним. Но когда начинал говорить о работе, о замыслах, на наших глазах происходило чудо. Он как-то воспламенялся, выпрямлялся, и я узнавал в нем того Герасима, который бил босой ногой изорванную покрышку в дорожной пыли, забивая гол в воображаемые ворота, которые он видел между двумя принесенными им камнями.  

Святой Александр Невский (на фото еще не дописан). Автор: прот. Герасим Иванов

После по дачному легкой трапезы мы пошли гулять и купаться. Отец Герасим был бодр и весел. Задрал штанины и первым пошел в воду. Потом, свежий и еще более взбодрившийся, сидел на солнышке, и, глядя на мирную, слегка морщинистую от легкого ветерка воду, говорил, что ему сейчас бы краски! Моя племянница Марина сбегала домой и принесла акварельные краски и кисточки.

Своими жилистыми, сильными руками, отец Герасим схватил кисточку, попросил налить в баночку воды прямо из канала и начал писать, то есть залезать мокрой кистью то в краску, то переносить ее на бумагу. Макая мокрую кисть в краски, он спрашивал — какого цвета. Бумага была мокра, краски по ней размазывались, но он увлеченно продолжал водить. Когда бумага совсем промокла, он, удовлетворенный, держа её двумя руками, сказал: «Надо подсушить, а потом я докончу». Мы бережно понесли мокрую бумагу домой. Отец Герасим шел с нами, усталый, довольный.

Всю свою жизнь Герасим мечтал. Работал и мечтал. Мечтая, работал. И мечтал свои мечты воплотить в дела. А чтобы воплотить, надо сделать много усилий, особенно сейчас, когда он постарел и плохо видит, плохо ходит, устает и не может сделать даже части того, что задумал. Больной отец Герасим переполнен замыслами и может только рассказывать о том, что мечтал бы сделать. Он берет кисти или карандаш, натягивает полотно или берет бумагу и начинает воплощать хотя бы часть из того огромного, что накопилось в душе. Поэтому у него в «студии» и дома лежат десятки начатых полотен, рисунков, набросков, эскизов. По ним можно видеть, как думает художник, и что он в жизни своей считает нужным сказать людям.

Большое полотно, натянутое на раму. На ней копия картины Крамского «Христос в пустыне». Копия в натуральную величину, — на большом этюднике, так что оетц Герасим стоит, когда пишет.

— Вот картина «Христос в пустыне». Я ее начал, чтобы испытать себя. Дай попробую для себя, чтобы войти в состояние.

Спаситель сорок дней голодал. Дьявол ему говорил — Ты же из камня можешь сделать хлеб. — Но не хлебом единым жив человек, но словом Божьим. А тот — все Тебе дам, только поклонись мне. Сейчас кланяются люди. Не за дворцы, ни за что. Вот пришли ко мне и унесли. Обокрали.

Отец Герасим становился все слабее. Его настоятель, умный человек, прекрасный организатор, часто приглашался сослужить вместе с Патриархом. Поняв, почувствовав подлинную преданность отца Герасима Церкви, он, уезжая служить с Патриархом, оставлял вместо себя не молодых, полных сил священников, а старого, немощного, но верного отца Герасима. Зная, что при отце Герасиме служба пройдет достойно, как если бы это было при нем, настоятеле. И он не ошибся. Больной, почти ничего не видевший Герасим продолжал служить. И еще исповедывал. Однажды он в алтаре, прямо в облачении, упал. Его подняли, вызвали «скорую», врач что-то вколол, но отец Герасим довел службу до конца.

— Я решил попробовать написать « Христа в пустыне». Но по размеру оригинала. И Патриарху сказал — хотел бы подарить вам в вашу резиденцию. Он сказал: «спасибо, вы скажите моим помощникам, они вам все сделают». И приехали помощники. Перенесли картину сюда, съездили со мной в Третьяковскую галерею, сфотографировали, сняли размер рамы и сейчас делают раму в Софрино. Долго ждал. А картину писал.

Грешный человек, я, работая, все-таки нечасто находил время навещать почти слепого отца Герасима. Думал, прости Господи, — у него есть большая семья, вот им-то и хлопотать о старом деде.

И это было истинно. Внуки и правнуки, а особенно, конечно, его дочь, Елена Герасимовна, несмотря на расстояния, бывали у него. Заботились, мыли, хлопотали. И вот сегодня моя племянница Марина, жившая неподалёку, позвонила ему, чтобы узнать, как он сегодня. И вместо герасимовского теплого голоса услышала голос знакомой прихожанки — приезжайте скорее! Когда приехала, в квартире был еще и внук отца Герасима. Сам он, до этого лежавший на полу, был перенесен на диванчик. Уже вызвали «неотложку». Марина и прихожанка собрали отца Герасима и вместе поехали в «неотложке» в больницу. Там дождались результатов рентгена. Выяснилось, — перелом шейки бедра: упал.

Отец Герасим залег надолго. Лежит неподвижно, даже не может дотянуться до мобильного телефона, но еле слышно говорит:

— Наконец позвонили — готова рама! Приехали за картиной на машине и отвезли в резиденцию Патриарха. Там поставили рядом с рамой. Ну, уж и рама-то! Громоздкая, корявая, тяжеленная, вся завитушках… и всё это огромное переплетение со всеми шишками и загогулинами — позолочено!

Не рама для Христа, а золоченая уродина. Я им все сказал. Раму делать новую и купить мольберт…

А на мольберт тоже деньги… А потом надо думать патриаршим помощникам, как меня возить в патриаршую резиденцию и вывозить оттуда…

Ну, обедать я смогу там с монахами.

И вот теперь жду. Что скажут и как благословит Его Святейшество.

Приехала его дочь, приехали внуки и, конечно, прихожане. Начались бесконечные посещения с приношениями. А отец Герасим недвижим. Он, действительно, очень болен, потому что к перелому прибавились еще и пролежни, и их нужно мазать мазью и поворачиваться, а поворачиваться он не может и лежит недвижимо, а пролежни увеличиваются. Наняли сиделку. Перевезли в другую больницу.

Протоиерей Герасим Иванов

— Юринька! Привези мне цветные карандаши и большой блокнот. Так много мыслей и задумок!

Привезли.

Его перевели в третью больницу. А отцу Герасиму не лучше. Тогда дочь взяла его домой к себе. А как же иначе? Ведь дочь! И наконец, он дома, в семье. В своей семье! Ему купили специальную кровать, отвели отдельную комнату.

Дочь уже устала от посетителей и звонков, и даже меня, его старого друга, долго выспрашивала по телефону — я ли это. Я приехал.

— Юринька!

Я сел. И началось:

— Знаешь, у меня скоро столетие. Я хочу к этому времени в той комнате, что настоятель мне отвел для реставрации икон, написать святителя Николая, эскиз которого ты видел в студии. Смотри, вон птицы, и сколько их!  

Я ему говорю: «Ты еще мальчишка, тебе до ста лет еще десять образов святителя Николая написать!» А он:

— Только я хочу, чтобы видно было, как Богоматерь над всем этим парит, потому что ничто не делается без Ее благословения! Ты завтра приезжай, пойдем гулять и там поговорим. А тут у меня нет красок. Людей много, а я один.

Это его одиночество, как острый нож проходило через всю его жизнь. Много внуков, а потом и правнуков, все время с людьми — исповедь, проповедь, множество прихожан, готовых общаться, а он чувствовал себя одиноким. Что это? Шутка, стремление быть оригинальным, жалость к самому себе? Ни один из этих поводов к личности Герасима не подходит. Но одиночество он ощущает. Оно его мучит и терзает, не давая покоя. А идёт оно прямо с младенчества, с того момента, когда его уронили и забыли в реке, и какая-то татарка его потрясла и оживила. С тех пор Герасим, вырастая, всю свою жизнь был один. В школе, где над ним смеялись, потому что Вера не позволяла вести себя так, как вели себя все. Дома, где он, единственный мужчина, с малолетства и всю жизнь тянул и обихаживал всех женщин.

Единственной радостью были годы пребывания в Богоявленском храме, где он был по-настоящему счастлив. Но потом…Терпение, смирение и постоянное общение с Богом — вот что было якорем, не дававшим ему пуститься в бурное море повседневной суеты. Бог, вера, молитва — вот что сделало его таким прекрасным.

***

«Господи, умом ли или помышлением, словом или делом согреших, прости меня».

Он мечтал. Мечтал написать, как Богоматерь явила Себя при чуде святого Николая. Чтобы подарить Патриарху образ Христа. Сделать скульптурную картину Рождества Христова…он был перегружен мечтами. Не имея возможности писать, он в мечтах своих складывал образ и этим жил. Потому он видел птиц в палате, потому он уже в девяносто пять лет думал о столетии…Он жил мечтами. И так, мечтая, он однажды забылся и заснул.

Навсегда.