Встреча. Царь Давид

Прот. Андрей Ткачев: Братья и сестры, приветствую вас! Сегодня мне хотелось бы поговорить о царе Давиде. Мне кажется, что эта личность, ее влияние на исторический процесс в Ветхозаветной, Новозаветной Церкви и вообще в истории мира просто феерическая. То есть идеи, и мысли, и чувства, и исторические параллели тянутся от этого святого человека в самые разные стороны.

Отчасти, я думаю, нужно преодолевать ту дремучесть ума, которой больны многие православные головы, которые считают, что нам нужно говорить только о новозаветных святых, а Старый Завет пусть остается в старых временах.

Уже одно то, что на иконе «Сошествие во ад» вместе с Адамом, Евой и Соломоном изображен и Давид, и они ждут Иисуса, заставляет нас пересматривать свое отношение к Ветхому Завету.

Вообще меня Давид интересует, и не только Давид, конечно, но и Самуил, и Авраам, но сегодня мы будем говорить о Давиде. И поговорим мы о Давиде с нашей чудесной, до сих пор еще чудесной молодежью. Здравствуйте!

Каждый раз, когда мы собираемся вместе, мы совершаем какое-то минно-подрывное дело, потому что мы пытаемся взорвать какие-то залежалые пласты привычных мыслей, чтобы люди по ту сторону экрана почувствовали, что то, к чему они привыкли, к чему они относились традиционно, на самом деле, не совсем такое, чтобы они услышали для себя что-то новое и по-новому посмотрели на старое.

Это самое важное, мне кажется, самое творческое и интересное. Кстати, это свойство любого художника и гения. И вот сегодня я хочу поговорить с вами о Давиде. Я уверен, что в этом разговоре начнут искрить какие-то совершенно неожиданные, актуальные, полезные для нас смыслы.

Казалось бы, ну зачем мне нужен этот еврейский царь? В XXIвеке мы летаем в космос, разговариваем по мобильному телефону, а тут какой-то еврейский царь. Зачем он мне нужен? Я думаю, что Бог даст нам, и мы докажем себе и всем — он нам нужен.

Нам нужен Давид с самых разных точек зрения, а вместе с ним, повторяю, и Авраам, и Ной, и Иов. И Адам, кстати, тоже нам всегда нужен, потому что мы его дети.

Вопрос: Здравствуйте, батюшка! Меня зовут Лера. Я студентка МГУ, учусь на физическом факультете. Меня интересует, что должно быть внутри у человека, чтобы он смог пройти путь от пастуха до царя.

Прот. Андрей Ткачев: В древности при всей антидемократичности древних обществ, то есть они были теократическими, монархическими, деспотичными, были те самые социальные лифты, об отсутствии которых мы сегодня печалимся. Потому что у генералов есть свои дети, которые тоже хотят быть генералами, и у министров есть свои дети, которые хотят быть министрами. Если бы у нас были цари, то их дети хотели бы быть царями. И получается, что лифтов у нас нет.

А в древности, да, Давид был простым пастухом, а пастухов в Израиле, я думаю, было много. Очевидно, в человеке есть некое внутреннее богатство, которое позволяет ему подниматься выше. Вот это, пожалуй, первая мысль, которую можно брать за основу всем, потому что можно быть простым кассиром в супермаркете, но при этом иметь в себе некое благородство, которое потом поставит тебя выше того, что ты ожидаешь.

И в жизни, в истории так было очень часто. Мы знаем из истории, кто становился царицами, царями, великими полководцами, кто был великими победоносными мудрецами и министрами. Этот внутренний лифт древности всегда предполагал внутреннее благородство.

Об этом писал Соломон в своих книгах. Он говорил: «Видел я юношу, бедного и незнатного, который потом будет править всей Вселенной». То есть Соломон видел богатых людей, сидящих на своих престолах и наслаждающихся своим высоким положением, и видел бедного юношу, который потом будет править всеми ими.

Что угрожает любому изначально благородному человеку? Представьте себе, что вы родились дворянином, например, вы — потомственный князь, и ваши князья прослеживают свою генеалогию до самой Куликовой битвы. Или вы, например, какой-нибудь прибалтийский граф, и ваши предки — графы уходят в тьму веков.

Что вам угрожает? Вам угрожает полная деградация, потому что вы окружены почетом, который лично вы не заслужили. Ваш почет куплен заслугами и достоинствами прежних поколений. Поэтому с самого детства вы ели с серебряной ложки, спали на шелковом белье, у вас было четыре няньки, два гувернера. Вы никогда себе носки не то, что не стирали, вы их сами ни разу не надели.

Что из вас, в конце концов, может получиться,? Развратник, негодяй, искатель приключений, гордец, ничтожество. То есть деградация всех этих великих, которые великими родились, это страшный бич вообще человечества, потому что они деградируют в течение нескольких поколений.

Чтобы этого не было, наши цари заставляли своих сыновей служить в армии чуть ли не с 12 лет. Они только рождались, и их сразу одевали в военную форму, чтобы они служили. Потому что, если он, дворянин, не служил, он превращался в ничтожество. Это деградация тех, кто наверху.

Те же, которые внизу, обладают неким набором благородных качеств, например, храбрости, чего-то еще, и вдруг — Бог же правит миром — все меняется, и все эти великие и высокие вдруг падают вниз, а этот маленький взмывает вверх.

Что характеризует Давида как интересного человека? Он был очень храбрым. Григорий Богослов подробно говорит о пастухах того времени. Заметьте, что слово «пастух» у нас оскорбительное, и если мы хотим кого-то оскорбить, мы говорим: «Да ты пастух».

Слово «пастырь» славянизировано, оно несколько возвышенно, в высоком штиле. В принципе, это тот же пастух. Но Господь не стыдится быть пастухом, Он говорит: «Я — пастух хороший», — по-славянски это звучит так: «Аз есмь пастырь добрый». А если по-русски сказать: «Я хороший пастух», — пастух в духе царя Давида.

Каким же пастухом был Давид? Так вот, если медведь или волк уносил кого-нибудь из стада, Давид бежал за этим диким зверем, вступал с ним в схватку, побеждал его, как Самсон, и аккуратно вынимал у него из зубов эту пораненную животину. Он не боялся драться даже за самую маленькую овцу.

У нас же говорят: «Утащил». — «Да пусть тащит. Что, я буду рисковать жизнью из-за какой-то овцы?» А Давид бежал, вступал в борьбу, побеждал, забирал животное и возвращал его в стадо. Этот образ Христа, который несет на плечах израненную овцу, был пророчествован еще Давидом.

Таким образом, у Давида была храбрость, у него была какая-то любовь к скоту, который он пас. Скот, оказывается, тоже надо любить. Я, например, никогда не пас скотину, все они для меня на одно лицо, в смысле, на одну морду. А если бы я знал этих животных с детства, я бы знал, как кого зовут, кто из них хромает, кто с норовом, кто ласковый теленок, а кто бодливая корова.

Давид, видимо, знал всех своих овец и по именам, и по характеру, и любил их, и защищал, и они не были для него просто источником пищи. Он еще их пас. Раз ты можешь пасти скотину с любовью, то ты, наверное, можешь и что-то большее. Но раз ты не можешь ничего меньшего, ты не получишь ничего большего. Вот такой, знаете ли, урок.

Если ты хорошо делаешь маленькое дело, значит, ты можешь подниматься выше. Вот это внутреннее благородство — оно ведь не является прерогативой только тех, кто родился в богатых семьях или имеет известные титулы. Внутреннее благородство должно быть присуще каждому человеку, человеку любой профессии.

Благородный продавец не обманывает покупателя, и, поверьте мне, если бы мы культивировали в нашем обществе образ благородного продавца, то у нас со временем появились бы благородные министры торговли, которые выросли бы из благородных продавцов.

То есть Бог нашел бы возможность отправить этот лифт снизу вверх для благородного делателя маленьких хороших вещей, чтобы не было так, что воровал мало — стал маленьким начальником, воровал больше — стал большим начальником, воровал вагонами — стал еще большим начальником. Почему бывает такая иерархия воровства? Потому, что все плохие? Нет. Потому что у нас нет культивации внутреннего благородства.

Но в случае с Давидом мы явно видим, что миром правит Бог. По-человечески Давид не должен быть царем, его никто не избрал бы хотя бы из-за маленького роста. Люди в древности хотели, чтобы царь был большим. Саул, первый царь Израиля, был выше всех на голову. Когда евреи стояли толпой, голова Саула возвышалась над всеми, как мячик на воде, потому что он был выше всех на голову.

Вот такого царя хотели все. Спрашивали: «Кто будет царем?» — «Вот он». — «Почему?» — «Он самый большой». Это была обычная логика человека. А когда выбирали на царство Давида, Бог сказал Самуилу: «Иди к Иессею. Одного из его сыновей помажешь на царство».

У Иессея было много сыновей, и Самуил приказал: «А ну, веди их всех сюда». И вот все они идут, а Бог говорит Самуилу на ухо: «Не этот». Самуил зовет следующего, Бог снова говорит: «Не этот». И так прошли перед Самуилом все сыновья Иессея, красивые, высокие, статные.

Самуил спрашивает: «Кто еще у тебя остался?» Иессей говорит: «Да есть один заморыш, бегает где-то на поле с козами, в дудку дует». Ну, что такое пастух? Дует в дудку, спит под деревом, вечером пригоняет стадо домой. Ну, что это за работа? Он же не летит в самолете, где куча приборов. Здесь просто козы, овцы, дудка и все.

«Есть, говоришь, еще один?» — «Да, такой маленький, ничего не значащий». Самуил говорит: «Давай его сюда». Тот приходит. Понимаете, как Бог ищет себе людей? Он ищет не больших, не широкоплечих, не с какими-то дипломами. Он ищет Себе человека по сердцу.

И Господь говорит Самуилу: «Помажь этого на царство». Потом Господь Бог говорил про Давида, что Он нашел Себе человека по сердцу Своему. У Господа, конечно, нет всех этих человеческих органов, и сердце Господа — это Его любовь.

Интересно, а может, Бог поменялся, может, Ему больше это неинтересно? Может быть, Он больше никого не ищет, Он уже все выбрал и успокоился? Многие, наверное, так думают. Я так не думаю. Я думаю, что Бог до сих пор ищет Себе человека по сердцу, который будет командовать другими людьми, например, Министра обороны или Министра внутренних дел. Он говорит: «Я нашел Себе человека по сердцу, Я выбрал его». То есть Он взял, поставил его над миллионом людей, пусть командует.

Он и сейчас этим занимается, Господь. И, конечно, Ему хочется выбирать тех, кто имеет внутреннее благородство. Но, если этого благородства ни у кого нет, то Он берет уже кого-нибудь, думает, ладно, больше никого нет, ну, нет никого.

Вот взял и сделал одноглазого царем. Спрашивают: «А чего это он одноглазый?» — «Народ весь слепой, а он одноглазый. Пусть он будет царем над слепыми. Ясно, что он тоже не очень красивый, но, ладно, пусть будет. Все остальные вообще слепые».

Эти механизмы сохраняются в истории до сегодняшнего дня. Все это никуда не ушло, не исчезло. Это вот то самое, чем Ветхий Завет интересен для сегодняшнего человека.

Вопрос: Добрый день, батюшка! Меня зовут Василий. Я из Москвы, женат, двое детей. Если взять современные реалии ХХ века, то Саул —это династия Романовых. Давид, ну, грубо, это Сталин, потому что он был сыном сапожника и каким-то образом стал верховным правителем, и так далее, и тому подобное.

Соответственно, сейчас продолжатель — это Путин, на счету которого строительство не одного, а множества храмов, возрождение православия и так далее. А что дальше, если, опять же, сравнивать современность с ветхозаветным миром?

Прот. Андрей Ткачев: По части точности аналогий можно поспорить, но Вы здесь нащупали, как мне кажется, такую ниточку, такой механизм, что должна существовать преемственность, и каждый должен передавать следующему то, что он сделал, что он сохранил, собрал и прочее.

Например, как росла Москва? Она расширялась именно преемственностью. Действительно, был такой путь — из грязи наверх, от деревянного частокола до каменного кремля. Если же преемственность не совершается, происходит обвал, исторический обвал. То есть мы шли, шли, шли, бодро шли, а потом и встать не можем.

Так было с крушением дома Романовых. Нам сейчас историки говорят, что Россия была на взлете. Они начинают приводить разные цифры по чугуну и стали, по образованию, перспективам развития, приросту территории, церковному великолепию, по каким-то еще параметрам. И мы смотрим на эти цифры и думаем: как же могла упасть такая страна?

Но Россия все же упала, и об этом можно спорить всю жизнь, потому что это было нелинейное событие, то есть оно не может быть объяснено каким-то одним фактом. Там была совокупность миллиона фактов.

Так вот, если нет преемственности, то бывает обвал. Поэтому любой поставленный Богом на свое место правитель, большой или маленький, думает, кому передать бразды правления, кого воспитать возле себя. То есть должна быть смена элит или внутреннее вырастание молодой поросли.

О том, чтобы не случилось обвала, должны думать те, кто поставлен на это правление. То есть мы об этом думать не можем. Мы в принципе не можем выбрать кого-то, кто будет делать то, что скажет ему народ, потому что здесь совершенно сломанный механизм, он вообще не действует.

Власть сама по себе сакральна, мы не можем заранее знать человека, знать, как он поведет себя на высоком посту, потому что здесь заложен механизм миллиона ошибок. Поэтому нужно именно вот это выращивание возле себя преемников, кадровая работа, на самом деле.

Сталин, конечно, совсем не Давид, как по мне, но он сказал очень много вещей, которые работают. Например, «кадры решают все», кадровый вопрос — это самый важный вопрос, который нужно решать и в Церкви, и в медицине, и в управленческом государственном менеджменте, и везде-везде-везде.

Потому что иначе получается щука в пруду на воеводстве, то, о чем всю жизнь писали баснописцы. То есть сказали: «Давайте ее утопим», — и кинули щуку в речку в наказание. Или: «Давайте назначим щуку главной ответственной за карасей. Пусть волк командует овцами, пусть щука командует карасями».

У нас такое происходит постоянно, потому что отсутствует принципиальный набор важнейших идей. То есть что нужно, чтобы править? Этим, кстати, отличались библейские общества. Библейские книги как раз говорят о том, какие качества поведения, души, жизни должны быть у правителя.

Я нигде не слышал, чтобы у нас было такое. У нас у медиков, например, есть некий нравственный кодекс врача. Современная клятва Гиппократа — это не аутентичная клятва, Гиппократ говорил совершенно о других вещах, а у нас как бы оставшаяся клятва советского врача. Там есть какие-то нравственные качества, отчасти похожие на воинскую присягу, а больше ничего нет.

Больше я не слышал, чтобы кто-нибудь говорил, например, о нравственных качествах начальников народа. Я слышал о клятве чиновника, но нужно, чтобы ее текст был известен всем людям, чтобы он висел у него в приемной. И когда у этого чиновника бывают приемные дни, чтобы прямо перед носом приходящего висела эта клятва, написанная огромными буквами и лично им подписанная.

Нужно, чтобы там было написано: «От людей не отворачиваться, на рабочем месте гореть, как свечка, всех звать к себе, отдавать все свои силы народу, который в тебе нуждается». Потому что мы этого не знаем, не слышим. Мы знаем, что военный принимает присягу, знаем, что монахи принимают обеты.

Кстати, чтобы монахи не забывали обетов, Тихон Задонский рекомендовал на воскресной трапезе зачитывать монахам еще раз те обеты, которые они однажды дали при постриге, потому что они могут просто их забыть. Жизнь идет, он уже как бы забыл, что 25 лет назад пообещал Богу. Вот ему и говорят: «Эй, подожди. Ты знаешь, что ты обещал Богу то-то, то-то, то-то?»

Так что обвалы и обрывы происходят там, где отсутствует эта преемственность, где отсутствует это внутреннее выращивание, некая внутренняя селекция людей, достойных занять тяжелое место управленца страной.

Любой из вас знает, как тяжело и ответственно быть начальником любого, даже самого маленького, звена. Если в каком-нибудь детско-юношеском скаутском лагере вас назначат начальником какого-нибудь отряда, то ваш отдых кончился. Все будут отдыхать, а вы будете работать.

Вы будете думать, отвечать, организовывать, сообщать, напоминать, объявлять, раньше всех вставать, позже всех ложиться, потому что вы будете маленьким начальником. Вы будете начальником над такими же сопляками, как и вы сам, в течение всего лишь месяца, но это будет ваш управленческий опыт, это будет тяжелая работа.

С этим тоже связаны взлеты и падения любой страны. Но не только с этим, кстати. Я читал, как цари воспитывали своих детей, наши цари, Романовы, и они понимали, что делали.

Представьте себе распорядок юного царя. Он встает в несусветную рань, сразу молитва, зарядка. Потом длиннейшие занятия по самым разным предметам, обязательно 2-3 иностранных языка. Тогда вообще была прямая дипломатия, такая, что люди могли говорить с французским послом на французском языке, с английской королевой на английском языке, не требуя переводчиков.

Потом, лет в 16 или 18, этот юный человек мог говорить на самых разных языках с самыми разными людьми без услуг синхронного перевода. Уже это интересно, это уже другой уровень дипломатии. А еще скачки, фехтование, прием послов, присутствие в кабинете отца.

Отец подписывает бумаги и говорит: «Смотри, что я здесь подписываю. Читай и вникай». Тот читает про какое-то железнодорожное строительство, или про какие-то земельные реформы, или про какие-то дворянские законы. Он читает то, что отец подписывает, и вникает во все это.

Потом он завтракает, ужинает, играет с детьми, причем с узким кругом избранных детей, приближенных ко двору. Потом он опять молится, опять учится. К вечеру он подползает к кровати, но говорит: «Нет, к папеньке на благословение».

Он приходит поцеловать руку папе и валится в кровать без сновидений, как молодой солдат на КМБ, который засыпает, словно проваливается в черную яму, и просыпается только от крика: «Рота, подъем!» Так и маленький царь.

Что делали эти маленькие цари? Они плакали, как горохом, крупными слезами, и говорили: «Я не хочу быть царем», — то есть кошмар был с самого детства. Учеба, работа, учеба, работа, учеба, работа.

Да еще жениться по любви никому нельзя. Ему говорили: «Мы тебе подобрали невесту из политических соображений, для того чтобы заключить мирный договор с Австрией. Женишься на австрийке». То есть личной жизни никакой.

Они понимали, что они не наслаждаются, а пашут с утра до вечера. И даже при этих условиях, при условии таких качественных усилий человека с детства империя все-таки рухнула. То есть чего-то все же не хватило, что-то упустили, что-то недодумали, что-то правильно не донесли.

Так что не только это является причиной — такая эрозия человеческого материала, когда вдруг у так называемого среднестатистического человека, которого, в принципе, нет в природе, например, сильно упал уровень патриотизма или стремления учиться, и сильно выросло желание ничего не делать и все иметь, некие такие средние показатели. Видя все это, становится понятно, что страна находится в глубоком нравственном пике, и что ничего хорошего ждать не приходится.

Но, даже если нравственный уровень высок, страны тоже падают, вот на России это видно. Люди не были расхлябанными, они работали, трудились, думали. Крестьяне пахали, попы молились, цари думали, как сделать так, чтобы было лучше, и все равно все обвалилось. Тут есть некая тайна.

Как говорил наш Патриарх, лимит революций, кровавых переворотов, этих обрушений Россия давно уже исчерпала. То есть мы уже столько этих разрух пропустили через себя, что так до бесконечности продолжаться не может. Хватит быть птицей Фениксом, сгорать каждые 100 лет и каждые 100 лет возрождаться, сгорать и возрождаться. Сколько можно? Да даже Феникс устанет сгорать и возрождаться, не то, что мы с вами, простые люди.

Вопрос: Здравствуйте, батюшка! Меня зовут Юлия. Я из Волгограда, работаю в страховой компании. Сегодня мы говорим о царе Давиде, такой значимой фигуре. В Ветхом Завете даже про Иисуса Христа говорится, что он Сын Давидов. Скажите, пожалуйста, почему в России не построен ни один храм в честь царя Давида? .

Прот. Андрей Ткачев: Утешает нас в данной ситуации то, что Давида мы обидели как бы вкупе со всеми святыми Ветхозаветной Церкви, то есть мы не одного Давида обидели. Почему так получилось, я не знаю, для меня это загадка. Это стало для меня загадкой с тех пор, как я увидел в некоторых городах того христианского мира, который называется Западной Европой, допустим, храм Иеремии, храм Исайи, храм Давида, храм Моисея.

Если бы у нас, например, был храм Иеремии… Я знаю, что книгу пророка Иеремии не читают не только миряне, но даже монахи. А чего ее читать? У нас есть, что читать — каноны, акафисты, Псалтирь, Евангелие. А какого-то Иеремию — кому он нужен? А если бы у нас был храм Иеремии, мы бы регулярно, каждый год, перечитывали его житие, и книгу пророка Иеремии, и актуальность событий его жизни и нашей была бы для нас очевидна, и мы бы этим занимались.

И если бы в другом месте, рядышком, через 4 улицы, был храм пророка Исайи, мы были бы вынуждены читать житие пророка Исайи, книгу пророка Исайи не только кусочками на ветхозаветных паремиях в Великом посту, а целиком, полностью, потому что Исайя — это сладчайший ветхозаветный евангелист.

Но мы взяли, собрали всех их в кучу и обидели, и у нас вообще нет этих храмов. У нас есть только один Илия. Вот Илия — он выделен нами в особую категорию, мы его как-то особо любим, а всех остальных, получается, мы то ли забыли, то ли посчитали, что не надо нам их знать.

Так что здесь Давид обижен нами вкупе со всеми теми святыми, книги которых мы читаем. У нас же есть в календаре День святых праотцов накануне Рождества. Мы там перечисляем всех этих праведных людей, и Ноя, и бедного Лота, который столько натерпелся в этом Содоме, и праведного Авраама.

Допустим, когда мы читаем в Послании к Римлянам, что все верующие — это дети Авраама, наши русские люди искренне удивляются: «Что, я тоже сын Авраама?» — «Да, все верующие — дети Авраама». Авраам — отец наш. Он отец всех верующих, духовный отец, не физический, физически он нас не рожал.

Славяне не имеют авраамической генетики, а вот евреи, арабы — это дети Авраама по плоти. Но духовно Авраам наш отец, так сказал нам Христос. Люди искренне удивляются этому и говорят: «Какое мне дело до какого-то Авраама?»

И это, на самом деле, знаете, что? Это дырка в сознании, такая громадная дырка. Знаете, когда зашивают большую дырку, иглой стянуть ее нельзя, и нужно ставить заплату, большую заплату на эту дырку в сознании людей.

Из-за того, что мы забыли об этих святых или не очень сильно их любим, мы не знаем, что они писали, что они делали, что говорили, огромные пласты этих плодов Духа Святого лежат в стороне и нами просто не востребованы. Правда, где-то в Москве у нас есть храм Моисея.

Причем, знаете, что интересно? Допустим, память Моисея Законодателя попадает на сентябрь, там еще параллельно празднование иконы Божией Матери «Неопалимая купина» и память святого Иоасафа, Белгородского епископа.

То есть, в принципе, можно построить храм «Неопалимой купины», и в нем будет еще дополнительный престол Моисея, то есть, как бы ничего в этом технически сложного нет. Память пророка Исайи попадает на летнего Николая, и это можно праздновать вместе. А память пророка Иеремии попадает на митрополита Киевского, священномученика.

Это все могло быть вместе, просто у нас внимание, например, обращено на Иоасафа, на Макария, на Николая летнего, а Исайя, Иеремия, Моисей — тут как бы: «Да ну! А чего про них говорить?» Вот это пожимание плечами: «А зачем нам это надо?» — для меня самое страшное. Я удивляюсь, как можно не понимать, что эти люди нам вот так нужны.

Они же не являются частной собственностью еврейского народа. Например, можем ли мы называть Платона или Аристотеля частной собственностью греческого народа? Нет. Любой человек, который изучает философию, обязан знать и творения, и имена этих людей.

Как можно заниматься, например, историей философской мысли, или логикой, или политикой, обойдя мимо все эти диалоги Платона о государстве или книги Аристотеля о государственном устройстве и прочее? То есть Аристотель и Платон не являются собственностью греков, а Моисей и Давид не являются собственностью евреев.

Между прочим, Серафим Саровский не является собственностью русских, потому что, когда я, допустим, куда-нибудь приезжаю, на любой другой континент, и вижу храм Серафима Саровского, это означает, что он принадлежит всем.

Или, например, тот же наш Лука Крымский, Войно-Ясенецкий, врач-хирург, епископ-исповедник, ведь его первыми полюбили греки. Лука жил у нас, за пределы Российской империи, Советского Союза никогда не выезжал, как Пушкин. Он только ездил из тюрьмы в тюрьму, из ссылки в ссылку.

Он никогда не ездил в Грецию, но греки раньше нас на несколько лет или, может, на целое десятилетие стали почитать его и строить ему храмы. У нас еще не было ни одного храма, а у греков их было уже много.

Поскольку в греческом сознании Крым — это греческая земля, там же были старые греческие города, греки говорят: «Там есть такой полуостров или остров, на котором есть греческий епископ-врач». Они вообще его греком считали.

И до того, как по всей России и Украине появились в честь Луки Крымского храмы, а на сегодняшний день их уже сотни, и было уже тысячи исцелений, совершенных им, пока мы это сделали — прославили святого народной любовью, греки сделали это раньше. А почему? Почему Лука это им разрешил? А чего он будет запрещать им? Он никому не принадлежит, кроме Иисуса Христа.

Я читаю его житие, книжки о его исцелениях, как он в Японии исцелил больного мальчика от рака, явившись врачам посреди операции и разговаривая с ними по-японски. А в Германии, исцеляя кого-то, он говорил по-немецки с врачами, потому что в раю мы будем все филологами, мы все будем говорить на любом языке, наверное.

То есть собственности здесь такой, национальной, нет. Вот говорят: «Это наш святой», — «Нет, это наш святой». Я не хочу этого понимать, потому что, что значит — наш? Николай Мирликийский — он чей, турецкий, что ли? Миры Ликийские — это турецкая деревня. И что, он теперь туркам принадлежит, что ли? Конечно, нет.

Он всему миру принадлежит, и, может быть, даже русским больше всех, потому что русские как-то полюбили Николая на всю жизнь, и все везде, кругом: «Николай, Николай», — все любят его и служат ему. Эти святые преодолевают национальные границы, и так надо поступать и в отношении ветхозаветных святых, мне кажется.

Это вопрос будущего. Наша русская цивилизация и наш народ, наша Церковь будут жить и дальше, если Бог скажет: «Ну, ладно, живите еще, у вас еще может что-нибудь получиться». Помните то дерево, что стоит в саду и не приносит плода? «Да сруби ты его. Чего оно землю занимает?»

Но, как написано в Евангелии от Луки, люди сказали: «Подожди, давай мы еще его обкопаем, обложим навозом и подождем. На следующий год, может быть, оно зацветет. А если нет, тогда уже срубим».

Бог будет нас еще обкапывать, извините, навозом обкладывать, чтобы мы что-нибудь хорошее из себя показали. И если мы что-нибудь хорошее покажем, у нас появится все это, я думаю, обязательно появится.

Святых много, и каждому хочется построить храм, но их так много, что нужно строить очень много храмов. Так что все это вопрос будущего. Я верю, что это будет, и тогда будет любовь к Священному Писанию, которое пока что у нас любят не все.

Вопрос: Здравствуйте, батюшка! Михаил. Юрист, Ковров. Возвращаясь к богоизбранности пророка, я хотел спросить. Мы говорили про мужество, говорили про благородство. Таких людей немало, и мудрых тоже немало. Но, тем не менее, наверное, сложно привести примеры людей с таким же уровнем покаяния, какое было у пророка Давида. Может быть, в этом секрет богоизбранности?

Прот. Андрей Ткачев: Да, наверное, Да даже, знаете, может быть, не столько с таким же уровнем покаяния… Вот что такое Псалтирь? Это какая-то книга интимности. То есть Давид настолько интимно переживал отношения с Господом, он ведь все выговаривал Богу — свои радости, страхи, печали, надежды, победы, поражения, бегство, приближение старости, страх смерти — все, что у него было в душе, он Богу выговаривал, и в этом смысле он уникальный человек.

Если бы кто-нибудь до него вот так же сильно свою жизнь, свое сердце выложил в песни, в стихи, в молитву, Псалтирь бы появилась гораздо раньше Давида. Но она не появилась раньше Давида, потому что до него таких людей не было.

В этом смысле, конечно, у него была какая-то такая сильная личная любовь к Богу. Он относился к Нему гораздо более глубоко, чем большинство верующих людей относятся к Богу. Для него Бог не был далеко, на небесах, для него Бог был постоянно рядом: «Вижу Бога одесную меня и не подвижусь», — какая-то такая сердечная уязвленность в отношении Господа.

Он постоянно говорил с Ним и, очевидно, получал ответы, и из всего этого получилась книга псалмов. Евреи говорят, что Тора, закон — это слова Бога людям, а Псалтирь — это слова людей Богу, это ответ на Тору. А человек через Псалтирь говорит: «Ты живой, я помню о Тебе. Ты рядышком, Ты не ушел, не забыл меня».

Или, наоборот, говорит: «Где Ты?» Или: «Да встань же Ты. Что ж Ты спишь, Господи?» Слышите, такое: «Восстани, вскую спиши? Ты что, не видишь, что нас бьют, гонят, что мы вообще, как помет, лежим на земле? Где Ты? Почему Ты спишь, почему не видишь этого? Ну, встань быстрей». То есть у него отношения гораздо более теплые.

Вот подчиненный говорит царю: «Смилуйся над нами, великий господин. Помоги нам, мы без тебя пропадем». А маленький мальчик может дергать папу за штанину и говорить: «Папочка, папочка, ну, что ж ты не помогаешь? Ну, давай, папочка». Вот Давид так же теребит Бога за край одежды и говорит: «Ну, помоги нам, ну, помогай же. Ну, что ж Ты?»

Вот Господь помогает, и он тут же: «Ой, слава Тебе! Ты помог нам», — и начинает плясать, как плясал он вокруг ковчега. То есть Давид очень эмоциональный, очень живой человек. За что, собственно, и упрекала его Мелхола, дочка Саула: «Что ж ты скачешь, как какой-то мужик, вокруг ковчега?»

И оказалось, что Богу нравится, как он скачет вокруг ковчега, Богу это было мило, Бог не оскорблялся таким вольным поведением царя. А такая строгость Мелхолы: «Что ты себе позволяешь?» — это Богу не нравилось.

Вот этой интимности нам как раз не хватает. На Пасху мы видим, как молодые арабы бьют в бубны, скачут друг у друга на плечах. Я так понимаю, что это Давидовы дети в духе, в этой радости, и иначе они радоваться не могут.

А мы стали по стойке смирно и радуемся, и ни один мускул на лице не дрогнет. Так должны стоять в карауле солдаты Кремлевского полка. Но мы не можем так плясать, мы не имеем права так себя вести, но, по крайней мере, мы знаем, что такое бывает, и Богу это не противно, это нормально для Бога.

То есть Он смотрит на них как на детей. А что дети? Гляньте на наших детей, что они вытворяют, кубарем ходят, на голове с утра до вечера. Господь смотрит, наверняка улыбаясь, на всю эту человеческую комедию, и нам, по крайней мере, подумать об этом не мешает.

Так что, я думаю, Давид очень искренний, очень открытый, и в отношении к Господу он, как ребенок. И все-все-все, что было в сердце, он рассказал Богу и, по сути, он научил нас молиться. Это отец нашей молитвы. Например, захочешь благодарить — вот благодарственные псалмы, захочешь попросить — вот, проси. В печали, уныло сердце твое…

Арсений Каппадокийский расписал: если начальник злой — читай псалом 53-й, если ключ от дома потерял — псалом такой-то, если корова не доится — псалом такой-то, на все случаи жизни есть псалмы. Если зуб болит, если левую ногу подвернул — такой псалом, правую ногу — такой псалом. Он все расписал.

Почему так? Потому что Давид попытался вместить всю нашу жизнь в Псалтирь и нас учит молиться. Это правда. Берешь псалмы и находишь там все, что хочешь.

Вопрос: Отец Андрей, Светлана, Москва, замужем, двое детей. Вопрос следующий: в 50-м псалме есть такие строчки: «Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся». Что здесь имеет в виду пророк Давид? Здесь речь идет о проповеди как таковой, либо же здесь какое-то пророчество?

Прот. Андрей Ткачев: Как пророк Давид много сказал такого, что выходит далеко за пределы его личной жизни. И апостол Петр, и апостол Павел цитируют 15-й псалом, в котором он говорит: «Не дашь преподобному Твоему увидеть истления».

Он говорил это вроде как от себя, на самом деле, и Павел, и Петр говорят: «Давид умер, и могила его известна между нами», — но, будучи пророком, он говорил это о Христе, что Он умрет, но душа Его в аду не останется, и что Он воскреснет и так далее.

И таких примеров у Давида много. Он вышел гораздо дальше, чем одна жизнь человеческая может в себе вместить. Поэтому данные слова, безусловно, могут относиться к неким отдаленным временам, потому что евреи — не миссионерский народ. У них нет кровной заинтересованности в том, чтобы все верили, как они.

Наоборот, они хотят, чтобы их никто не трогал, и чтобы только они верили по-своему, а остальные чтобы делали, что они хотят. Они в этом отношении очень замкнутые, а Давид здесь говорит совершенно не еврейские вещи.

Если бы еврей, например, узнал, что к нему пришли какие-то ассирийцы, или вавилоняне, или римляне, или египтяне и сказали: «А научи-ка нас верить по-вашему», — об этом пророчествовал Исайя, но этого никто толком не понимал, они бы со страхом сказали: «Слушайте, отойдите от нас. Зачем вам это надо? Это наша вера, наши молитвы, наши обряды. Делайте свое, живите по-своему».

А Давид говорит какие-то не еврейские вещи. Он вообще здесь говорит очень парадоксальную штуку. Он только что сблудил и убил мужа той женщины, с которой блудил, и он начинает молиться и говорит: «Помилуй, помилуй, помилуй, помилуй, — а потом вдруг говорит, — научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся».

То есть нужно подозревать, что, совершив такое тяжкое двойное преступление, он сам стал беззаконником, и отчасти нечестивым стал тоже, потому что грех бесчестит человека. И он начинает каяться, и вдруг в конце этого покаяния он говорит: «Я нечестивых буду обращать к Тебе».

Представляете? Как бы можно сказать: «Что ты говоришь вообще? Ты что несешь? Ты только что совершил по совокупности два тяжелейших преступления. Кого ты хочешь обращать куда-то еще? Сам обратись как бы обратно».

Оказывается, обращать людей к Богу может только кающийся человек. То есть, только по мере покаяния, по мере какой-то внутренней боли о своем несовершенстве, можно говорить какие-то искренние вещи. Не какие-то вещи академические, когда все слушают и засыпают, и никто не собирается каяться, а такие живые искренние вещи, которые пробуждают грешника от сна. Оказывается, это может говорить только кающийся человек.

И Давид узнал некую тайну покаяния, которая раньше не была известна. Оказывается, когда ты покаешься, ты сможешь научить других. Пока ты, например, такой гордый, никогда не грешивший праведник, скорее всего, ты будешь презирать грешников. Ты будешь смотреть на них, как на каких-то… «Как их Бог терпит? Да что они тут…»

И вдруг ты согрешаешь и каешься, и тебе открывается от Духа Божия какая-то странная вещь: а вот теперь я их научу. Теперь я уже не горжусь перед ними, я такой же, как они. Теперь я научу беззаконных путям Твоим, теперь нечестивые к Тебе обратятся.

Это парадокс, великий парадокс, по сути, евангельский парадокс, когда последние будут первыми, первые — последними, когда Дева стала матерью, когда три равно одному, Троица — это один Бог. Это куча евангельских парадоксов, это тоже парадокс.

Казалось бы, тот, кто не грешил, тот пусть и учит людей верить, а нет, не получается. Тот, кто не грешил, тот грешников презирает, а тот, кто согрешил и покаялся, тот может грешников научить.

Поэтому, если Петр, и правда, стоит на воротах рая, как нам говорили в средние века, то это кающийся человек. Петр же отрекся, вернулся, плакал, каялся, и у него нет смелости гнать от себя всех грешников, потому что он помнит, что он сам был грешником.

И Павел тоже — это больше всех потрудившийся апостол, он же тоже всегда говорил: «Я же знаю, что я хуже всех, потому что я гнал Церковь Божию». То есть возникает какая-то парадоксальная вещь, что вот именно они больше всех потрудились, а не гордецы, которые хвалились своей праведностью.

Самые две важные вещи в молитвенной жизни — это Бога хвалить и перед Богом каяться. И если человек начнет Бога хвалить, то в конце постепенно сердце его придет к покаянию. А если человек начнет каяться, то, в конце концов, сердце его придет к похвале.

Когда мы поем Великое славословие, мы говорим: «Хвалим, благословим, поклоняемся Тебе, Господи, — а в конце говорим, — исцели душу мою, ибо я согрешил Тебе». То есть начали мы с хвалы, а закончили покаянием. А здесь, наоборот, начали: «Помилуй меня, Боже, по великой милости, — а потом в конце, — нечестивых обращу», — и так далее, и так далее.

«Возложат на алтарь Твой тельцы», — тоже Давид открывает тайну, то есть начинай снизу и потом потихоньку поднимешься наверх. А если хочешь начать прямо с самого верха, как Ангел, хочешь Бога хвалить, хвалить, хвалить, потом спускаешься вниз и говоришь: «Ой, Господи, все, хвала закончилась. Прости меня, я согрешил перед Тобой».

То есть непременное условие того и того в жизни человека, непременно нужно и каяться, и хвалить. Те, кто только хвалят и не каются, это странные люди. А те, кто только каются, и не хвалят Бога, и не радуются, это очень мрачные люди. Вот сколько нам Давид дает. Все это выходит далеко за пределы Ветхого Завета. Это выходит в вечность.

Вопрос: Здравствуйте! Меня зовут Анастасия. Я регент храма священномученика Серафима, город Лобня. Я бы хотела задать такой болезненный для меня вопрос о чтении Псалтири на церковнославянском и на русском языке.

Слыша Псалтирь на богослужениях, читая ее и затем прочитывая в синодальном переводе, я вижу, что это как бы две разные книги. И акценты смещаются, и вот эта интимность и личность — она как бы появляется только в более понятных словах.

А второй вопрос: как звучала музыка во время жизни царя Давида? Как звучали все эти тимпаны, кимвалы, как звучала сама Псалтирь? И как это отличается от музыки, которая есть сейчас у нас, в наших храмах.

Прот. Андрей Ткачев: Русский текст должен быть известен человеку, для того чтобы понимать смысл. Я вам скажу, как мне нравится делать. Когда я читаю Псалтирь на славянском и встречаю какие-то неудобопонятности, я ищу русский текст и хочу понять, о чем же там, собственно, говорится. И когда я понимаю, о чем там говорится, тогда я опять читаю по-славянски, и тогда от меня уже вот эта смысловая вещь не уходит, и сладость этого текста остается.

Его же как переводили? Максим Грек, например, не знал русского, а наши не знали греческого. Но Максим знал латынь, и он переводил на латынь, а наши с латыни на русский, и на каждом этом колене происходят потери.

Феофан Затворник писал, что греки каждый какой-то период времени, каждые лет 10 подновляют свои переводы, делают какие-то сноски, что-то заменяют. У нас тоже книжки Псалтири имеют разночтения, изводы, поэтому нужно спокойно, но все же искать смысл.

Когда-то я читал Алексея Федоровича Лосева, Царство ему Небесное, он писал о музыке. Он говорил, что если бы грек, я думаю, что и еврей тоже, древний, античный житель, услышал, например, Бетховена или Мусоргского, у него был бы такой шок, что он мог бы даже умереть. Он бы не увидел в этом никакой красоты, он бы просто испугался огромности звука и большого количества инструментов, в этом звуке присутствующих.

А они играли очень тихо, музыка выполняла очень слабую орнаментальную функцию, она не была самостоятельна. То есть она, скорее, задавала ритм, чем давала мелодию. Она ритмизировала пение и как-то подкрашивала человеческий голос.

Мы бы сказали, что это была бедность, и с ней не сравнить, например, какой-нибудь скрипичный концерт, если мы умеем наслаждаться этим. Это, конечно, какая-то роскошь, а там что-то чрезвычайно простое.

Этим занимались пифагорейцы. Вообще музыкой они занимались с другими целями. Эстетическая функция музыки была минимальной по сравнению с нашей. Они через музыку пытались понять движение небесных сфер, математические пропорции между звучанием, то есть их интересовала, собственно, математика, и музыка изучалась в составе математики.

Когда уже в средние века были университеты, там был как раз тривиум и квадривиум. В квадривиум входили арифметика, геометрия, музыка и астрономия, и это было едино. То есть изучавший музыку одновременно должен был изучать астрономию и математику, поэтому музыка была такой родной сестрой астрономии и математики.

Соответственно, автономного, самостоятельного значения она не имела до очень поздних времен. Так что, я думаю, что если бы мы это услышали, нам было бы скучно.

Вопрос: Добрый день, отец Андрей! Александр, гид, ведущий. Москва. Интересует такой вопрос: если мы проследим жизнь Давида, то увидим, что повороты ее уходят в разных диаметральных направлениях.

Например, мы знаем, что Бог не дал ему построить храм, потому что руки его были в крови из-за войны. И мы также знаем, что он совершил очень тяжкие преступления, но при этом был близок к Богу, и конечный итог его жизни — святость. Как это все может сочетаться?

Прот. Андрей Ткачев: Поскольку Господь дал ему такое тяжелое послушание — помолиться от лица всех, то есть, по сути, в течение своей жизни Давид помолился от лица всех Богу — и от лица грешников, и от лица праведников, и от лица ищущих Бога, и от лица нашедших Бога, ему надо было сказать, конечно, и такие слова: «Из глубины воззвах к Тебе, Господи».

Грех настолько въелся в человека, что самые великие люди от него несвободны. Это потрясающе страшная картина правды. То есть мы не можем говорить о Павле, не помня его периода гонений. Мы не можем говорить о Петре, не помня его отречения. Мы не можем говорить о Давиде, не помня о его блуде, не можем говорить о Соломоне, не помня о его идолопоклонстве.

Если бы Библия была корпоративной книгой, и если бы из нее вылизывались, зачищались все неудобные вещи про любимых нами людей, конечно, это бы не вносили в эту книгу. Это бы забылось, и уже никто не помнил бы, что Давид сблудил, еще что-нибудь такое сделал.

Но Библия — это книга правды, поэтому считали необходимым писать всю правду про святых, и хорошее, и плохое. Поэтому Давиду приходилось спускаться в самые глубины, приходилось чувствовать в себе грех, живущий в человеке, приходилось чувствовать, что «я червь, а не человек», и приходилось ему предзреть и предчувствовать унижение Христа на кресте.

Это же он, по сути, подарил Иисусу Христу слова, которые Он сказал на кресте: «Боже, Боже мой, вонми ми. Вскую оставил мя еси». То есть у него и это было, у него было все. Свою синусоиду духовной жизни он честно отработал.

Ну, что ж, друзья! Мне кажется, мы добились маленькой, небольшой победы. Я надеюсь, стало понятно тем, кому не было до сих пор понятно, что и об этом тоже нужно говорить, что эти великие люди, казалось бы, исчезнувшие, ушедшие во тьму веков, на самом деле, очень близкие к нам, очень понятные нам во многих вещах, открывающие нам глаза на духовную жизнь. На иконе воскресения Христова вы всегда увидите Давида, поэтому как можно не говорить об этих людях?

Спасибо вам. До встречи!