Без анестезии

Теперь, несколько жизней и много смертей спустя, я знаю точно – нет ни смерти, ни безнадежности. Нет границы между живыми и мертвыми, потому что у Бога все живы.
Наталия Скуратовская

Последнее Причастие

То, что у Тамары рак, стало известно осенью, вскоре после 80-го дня рождения пожилой женщины. Да, четвертая стадия. Нет, ничего нельзя сделать. Возраст, что вы хотите…

Сперва Тамара держалась молодцом, стараясь лишний раз не расстраивать дочку Алену, ей и так несладко: двух лет не прошло, как скоропостижно умер зять. У Алены это был первый и единственный брак, Алена у Тамары – единственная дочь, поздний ребенок. Отношения между ними не всегда были «глянцевыми», как в рекламном ролике, где холеная красотка с улыбкой во все лицо обнимает красотку постарше, тоже с улыбкой во все лицо – маму – и дарит ей какой-нибудь чудо-крем. Мама с дочкой даже внешне были разительно непохожи: Тамара смуглая брюнетка, Алена светлая шатенка, Тамара низенькая и пухленькая, Алена – долговязая, худощавого сложения, у Тамары карие глаза, у Алены серо-зеленые.

Но они любили друг друга.

Алена напоследок баловала маму как могла – покупала ее любимые лакомства, водила в сквер гулять и кормить белок, дарила то сумочку, то перчатки, даже купила щенка, чтобы, пока она работает, пожилая женщина не чувствовала себя одинокой. Набрала подработок, забросив любимые занятия – недописанную повесть, фехтование, любимую с детства верховую езду.

Тамара некогда была «роковой женщиной», любящей жизнь во всех ее чувственных проявлениях, красивой и своенравной. Однажды она бросила жениха прямо на пороге ЗАГСа, непринужденно и танцующе, как Зиночка из «Ивана Васильевича»: «У меня в кафе увели перчатки, и я полюбила другого». Вдобавок Тамара обладала недюжинным сценическим темпераментом, с которым, увы, не в театре играла леди Макбет, а работала в библиотеке. В результате леди Макбет и прочих шекспировских героинь дочь наблюдала дома. Жизнь с Тамарой напоминала американские горки – особенно для не любившей дурного драматизма Алены.

Тамара носила нательный крестик, молилась, но в храм заходила только подать записки

Тамара верила в Бога, но как-то своеобразно: носила нательный крестик, молилась, но в храм заходила только подать записки, и Евангелие, подаренное дочерью, так и не прочла (вот о непрочитанном Евангелии она перед смертью сожалела). Поисповедаться ей не случалось, а вот причаститься один раз довелось: в храме, куда Тамара заскочила заказать Сорокоуст о здравии, шла литургия, и пожилая женщина по советской привычке устремилась туда, где «что-то дают», а уставший батюшка не спросил незнакомку, исповедалась ли она.

Дочь, в комнате у которой горела лампадка перед редкой иконой «Ангел Великого Совета», на столе стоял портрет владыки Антония Сурожского, а на полках – толстые «кирпичи» его бесед и проповедей, Тамаре было немного жаль: ей казалось, что все самое интересное в жизни та пропускает. Да и вообще непутевая она: за сорок перевалило, и ни достатка, ни карьерных перспектив; в мужья выбрала неудачника, да еще и овдовела рано, – все у нее не так!

– Мам, – прервала Алена горестные материнские думы, – давай я попрошу отца Димитрия тебя поисповедовать и причастить? Если хочешь, конечно.

– А как это – поисповедовать?.. Что нужно говорить? – растерялась Тамара.

– Говорить? Говорить нужно о том, в чем ты раскаиваешься, о чем особенно сожалеешь. Чего не стала бы делать, если бы могла вернуться в прошлое.

Молодой священник охотно откликнулся на просьбу прихожанки приобщить умирающую Святых Тайн.

– Только уж вы, пожалуйста, ликбез среди нее проведите, – попросил он, – а то знаю я, как исповедуются советские бабушки-комсомолки!

В назначенный день Алена не находила себе места: правильно ли мама поняла суть Исповеди, не покажется ли ей отец Димитрий слишком юным и неавторитетным? Не испугается ли священник «костей Бухенвальда», в которые за считанные месяцы превратилась еще недавно бодрая и энергичная пожилая женщина?

– Мам, это батюшка, – она ввела гостя в комнату, пахнущую, увы, не розами, и, оставив их одних, принялась взволнованно мерить шагами прихожую. Когда священник вышел, Алена бросилась к нему:

– Получилось? Мама смогла поисповедаться?

– Да, – кивнул отец Димитрий, – это была настоящая Исповедь.

Алена

Состояние больной стало стремительно ухудшаться, и с конца января она была прикована к постели. Дочь, пока ухаживала за ней, сорвала спину: выбило несколько дисков, лопатка встала под неправильным углом, произошло защемление седалищного нерва, что причиняло сильнейшую боль. От этой боли Алена почти перестала спать, зато начала прихрамывать. При этом она работала допоздна, без выходных и праздников, чтобы оплачивать приходящую сиделку, памперсы и все, что связано с уходом за лежачим больным.

Мир сузился. Прогулки – максимум 30 минут, магазины – только шаговой доступности. Дойти до соседнего сквера стало настоящим приключением. Алена даже в церковь на службу пойти не могла, приходилось просить отца Димитрия исповедовать и причащать ее на дому.

Периодически Алене хотелось порубить шашкой мебель, как персонажу Олега Табакова в старом советском фильме. Тогда она садилась на кухне, подперев голову рукой, и вполголоса пела «Не для меня придет весна» и другие казачьи песни про смерть и тлен. Хуже всего было то, что у нее уже не осталось ресурсов на сострадание и нежность. Наступило полное эмоциональное выгорание.

Рак желудка в терминальной стадии – это не просто смерть, это безобразие смерти

Рак желудка в терминальной стадии – это не просто смерть, это безобразие смерти. Обнаженность физиологии, забывшей свое место. «Смотрите, дети мои, какое бедное животное есть человек!» – как говорил Петр Первый, мучительно умиравший от воспаления почек.

Вскоре появились когнитивные нарушения. Тамара почти все время спала, даже телевизор уже не хотела смотреть, хотя прежде бесконечные сериалы были ее любимым времяпрепровождением. Дочь пока еще узнавала, но на простые вопросы ответить уже не могла, и как зовут сиделку – тоже была не в состоянии запомнить.

«Пауэрлифтинг – это не мое», – почти без эмоций думала Алена, затаскивая обратно на диван потерявшую сознание и скатившуюся на пол маму.

Регресс шел семимильными шагами. Тамара съедала раз в день несколько чайных ложек детского питания, впала в детство, капризничала и злилась. Ругала сиделку, которая ее сажала (чтобы не было застойной пневмонии), – сидеть было больно. Сиделка звала на помощь Алену, та рявкала: «Вы что ее слушаете? Сажайте! И без истерик мне тут!» – чувствуя себя при этом жандармом Европы.

Когда у Алены не было сил молиться, ее поднимали невидимые крылья молитв друзей.

***

На кухне любимица Тамары Баста – щенок, купленный Аленой, чтобы скрасить последние месяцы маминой жизни – с упорством бобра доедала четвертую по счету табуретку.

– Баська, что творишь, слабоумное животное, – начала было Алена – и осеклась, безнадежно махнув рукой. До табуреток ли тут. Да и переживает собачка, пусть уж хоть так избывает стресс…

Едва ли не последние осмысленные слова Тамары были «Моя любимая Басенька...».

Пискнул компьютер, извещая о получении письма. Письмо было от русской подруги, живущей в США:

«Я очень хотела бы взять тебя вместе с собаками к нам на пруды, которые звенят сейчас от лягушиного пения и кряканья гусей, а сегодня еще и три то ли белых гуся, то ли лебедя приплыли, я издали не рассмотрела. Собаки, все трое, гонялись бы за лягушками, щелкая пастями, как деревянными шкатулками, а мы с тобой смотрели бы, прищурясь, в весеннее полупрозрачное небо, уже сбрасывающее зимнюю хмарь, но еще не приобретшее прозрачной беспредельности, и видели бы каждая свое, но обязательно хорошее и дающее силы для будущего. А на темных мокрых газонах и просто пустырях проклевывались бы упрямо крокусы, от бледных полупрозрачных дичков до крепких, налитых, словно собравших в себя все краски пастельного предвесеннего мира породистых, словно кто-то расплескал капли радуги…».

Алена перечитала письмо дважды. И заплакала.

Азраил

Поисповедать и причастить Тамару удалось всего один раз. В следующий визит отца Димитрия она была уже так плоха, что не могла принимать пищу – только пила водичку.

– Может, хотя бы благословение ей преподать? – заботливо спросил батюшка.

Алена живо представила, как крупный молодой мужчина, не снеся ужаса, падает в обморок, как она пытается его поднять, окончательно добивая спину, – и преградила путь в мамину комнату:

– Спасибо, отец Димитрий, не нужно. Там все ужасно. И мама уже никого не узнает. Только свою собаку, но та боится и не походит.

Причастить Тамару удалось всего один раз. В следующий визит отца Димитрия она уже не могла принимать пищу

Примерно за час до смерти Тамары Баська пыталась прогнать ангела смерти.

Накануне опытная, досмотревшая многих онкобольных сиделка сказала Алене, что кончина произойдет в течение суток. На следующее утро Баська стала проявлять беспокойство. А вечером, после ухода сиделки, она вдруг вздыбила шерсть и с яростным лаем и рычанием кинулась на дверь тамариной комнаты. Глаза ее горели, шерсть стояла дыбом. Она кидалась на дверь, как будто за ней находился кто-то чужой. Алена оттащила ее, зажав пасть руками, но собачка все пыталась вырваться. Потом затихла. Тогда Алена заглянула в комнату – больная была в глубоком беспамятстве, в которое погрузилась двое суток назад, но дышала. Примерно через полчаса Алена снова зашла в комнату, все было кончено.

«Хоть разбейся, хоть умри – не найти верней ответа...»

Подруга Татьяна, узнав, что началась агония, приехала, привезла домашней еды и сказала: – Я побуду с тобой. Если хочешь, ночевать останусь.

И уселась звонить ритуальщикам, причем разговаривала с ними металлическим голосом и каждый раз злобно жала на клавишу отбоя:

– Вот трупоеды! Стервятники!..

Приехали двое полицейских, один посмотрел, «изменившимся лицом побежал пруду» и так и стоял на лестничной площадке, а второй прошел на кухню и сел писать акт (или протокол?).

– Хоронить будете?

– То есть как?! – вместо Алены откликнулась подруга. Алена сидела на табуретке, Татьяна стояла у нее за спиной и поддерживала ее, а та качалась и заваливалась то вправо, то влево.

– Да не хотят! – поднял голову от протокола полицейский. – Каждый второй отказывается, жены-мужья, дети, внуки – чтоб за счет государства, в безымянную общую могилку в безлюдной степи... Я один раз в окно лазал, к трехмесячной давности трупу тетеньки. Она пьющая была, но родственники имелись, никто, однако, за три месяца не вспомнил, не позвонил. Соседи... Ну, и пришлось в окно лезть, иначе было никак, дверь советская еще – МЧСники сломать не смогли, нас вызвали.

– Какая ужасная у вас работа, – прошептала Алена. – Если мне показать трехмесячного покойника, я в тот же миг сама покойницей стану.

– Хуже всего было, что свет у нее за неуплату отключили, темно, и я же не знаю, где она лежит – как бы не наступить...

– Наступить?.. – тихо переспросила Алена и сползла с табуретки. Таня удержала ее в сидячем положении фактически на весу.

Я не знаю ответа, но есть Тот, Кто знает

– Не, все не так страшно, она на диване лежала – во сне умерла, – продолжал делиться былым и думами полицейский. – Так я нашел телефон ее сестры, звоню, спрашиваю – такое дело, будете хоронить? А она: отстаньте, я занята, мне тут пластиковые окна ставят!

– Пластиковые окна, – тупо повторила Алена. – Да... Жизнь жительствует...

Почему-то это «романтичное» влезание в окно к давнишней покойнице стало последней каплей. А может, не окно. Может, видение безымянной общей могилы в глухой степи.

Полицейский все задавал и задавал вопросы – Алена отвечала, не скрывая ужасных подробностей. Потом спросила:

– Зачем человеку перед смертью так мучиться? Зачем эти бессмысленные, безобразные, унизительные страдания? Вы не знаете?

Мужчина поднял голову от протокола (или акта, какая разница):

– А вы? Вы же верующая, вон икон сколько. Может, у вас есть ответ?

– «Это суды Божии». Я не знаю ответа, но есть Тот, Кто знает.

На прощание полицейский сказал, видимо, желая утешить: «Бабуля пожила 80 лет, а мы с вами – наше поколение, кому 40+ – прямо с работы отъедем на кладбище». Оптимист.

У Бога все живы

Тамару похоронили на Мехзаводском кладбище, недалеко от могилы зятя. Татьяна была с Аленой все это время: стояла рядом, когда Алена подносила зеркальце ко рту только что умершей мамы, вела переговоры с ритуальщиком, кормила подругу домашней едой. Друзья помогли деньгами, писали письма, звонили, заказывали службы.

Проститься с Тамарой пришли дальние родственники. Они смотрели на маленькую, с восковым лицом, Тамару в гробу, поджимали губы, неодобрительно косясь на Алену, и качали головами: «Как она, бедная, изменилась! Узнать нельзя!»

Измученная Алена глядела на них с недоумением. Где были все эти люди, претендующие быть близкими, когда она покалечилась, ухаживая за умирающей онкобольной? Где они были, когда нужно было хоронить Тамару? Кто собрал денег на сиделку? – Друзья и добрые незнакомые люди. – Кто приходил в дом, где пахло страданиями и смертью, чтобы поддержать Алену? – Друзья. – Кто готовил еду и заставлял ее съесть? – Подруга. – Кто был рядом от начала и до конца, подпирал плечом, когда Алена пыталась принять горизонтальное положение, помогал все организовать, покупал цветы и продукты для поминального стола? – Подруга.

На поминки Алена никого из родственников не позвала.

***

Когда подруги, прочитав «Отче наш» и краткую заупокойную молитву по новопреставленной, разлили по стаканам компот и нарезали пирог, Алена вдруг явственно увидела внутренним взором маму – молодую, не старше сорока, красавицу-брюнетку с соболиными бровями и глазами цвета горького шоколада. Мама стояла на крыльце старого бабушкиного дома, служившего им дачей, и глубоким контральто пела свою любимую песню. Тамара любила петь.

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина-а…

– Танюш, у меня предложение, может быть, немного странное. Давай споем мамину любимую песню? Ей будет приятно.

И они запели.

А через дорогу, за рекой широкой,
Так же одиноко дуб стоит высокий…

Два голоса, переплетаясь, то поднимались в высоту, то плавно скользили вниз. Откуда-то издалека, из-за вечной, но проницаемой грани, отделяющей земное бытие и пакибытие, им откликался третий.