«Крепись, мать! Ты видела того, кто терпел поболее и имел силы любить!»

Более двух десятков лет жизни монахини Евфимии (Аксаментовой) – начиная с иноческой молодости – прошли рядом с архимандритом Кириллом (Павловым). Она – его воспитанница, его духовное чадо. Но побеседовать с монахиней Евфимией мы решили не только об отце Кирилле, а о праведности как таковой, о том, как возможна она в современном мире, чего не хватает нам для того, чтобы хотя бы к ней приблизиться.

Архимандрит Кирилл (Павлов) – Матушка Евфимия, в вашей жизни было много праведников, не один отец Кирилл, – не могли бы вы кратко рассказать хотя бы о тех из них, кто сыграл направляющую роль в вашей жизни?

– Конечно, я могу перечислить имена, которые известны далеко не мне одной – начиная с архимандрита Адриана (Кирсанова), благословившего меня, совсем еще юную, на поступление в монастырь. И это было моей первой встречей с человеком, обладающим даром прозорливости. В тот период жизни я еще только робко искала свой путь, но твердо поняла одно – мне не место в мире, который меня окружает, я в нем просто не выживу. И дело было не в каких-то социально-политических ситуациях, а просто по самоощущению… Кстати, изначально я не искала никаких «прозорливых старцев» и, можно сказать, случайно оказалась в Псковских Печорах, благо из тогдашнего Ленинграда добраться до Печор не представляло никакой сложности. И вот, отец Адриан, словно сойдя со страниц древних патериков, обратился ко мне по имени, хотя совершенно меня не знал, а затем, вытянув из толпы богомольцев, повел в свою приемную, где я даже рта не успела раскрыть – весь мой путь был перед этим человеком как на ладони, даже последний вздох моей жизни… И я благодарила Господа за то, что мое желание стать инокиней совпало с Его всеблагой волей.

Еще одна истинная праведница на моем пути – игуменья Георгия (Щукина), поразившая меня, новоначальную послушницу, своим милостивым сердцем и проницательностью… Вот только один характерный эпизод: с декабря 1989 года мы, молодые пюхтицкие насельницы, под началом игуменьи трудились на восстановлении Иоанновского монастыря в Петербурге на Карповке. Всем новеньким, знаете ли, трудновато в первые годы этой непривычной для них жизни. Настоятельница держалась с нами строго, но никогда не забуду, с какой неподдельной нежностью она извинялась перед нами, когда на нашу просьбу сходить в зоопарк (это был давно обещанный бонус за тяжелые труды) ей пришлось ответить отказом. Помню, как она впервые поставила меня на поклоны – их было всего-то семь! – но при первом удобном случае она компенсировала свою строгость прилюдной похвалой. А я была так рада этим поклонам – для меня это был знак того, что наконец-то я своя среди своих, и с меня можно взыскивать!

Но мне бы хотелось отметить и то, что подчас направляющую роль в твоей жизни играют не одни лишь «знаменитости» или люди с высоким положением. Сколько бесценной духовной и человеческой поддержки я получила от тех замечательных людей, свидетелем праведности которых была, возможно, только я одна…

Еще до поступления в монастырь я была знакома с одной питерской семьей – полуслепой отец, фронтовик, «сиделец» по 58-й статье, и сын, одинокий молодой человек, всего себя посвятивший своему отцу, уходу за ним. Этот молодой человек не позволял себе даже подмести в комнате, если отцу это по какой-либо причине мешало или просто раздражало… Глядя на их мирное и взаимоуважительное житье-бытье, на то, как щедро они делились последним с другими людьми, я говорила себе: «Учись! Вот истинные монахи!» Эти и многие другие примеры остались в памяти моего сердца, как великая милость Божия, как благодатный дар…

И еще. В Пюхтицком монастыре в конце 1980-х было просто изобилие достойных монахинь праведной жизни – рядовых монахинь, и, кстати, замечательное духовенство! Не сомневаюсь, что они были и есть и в других монастырях, но говорю о том, что сподобилась увидеть своими глазами. Жаль, что я слишком мало жила в Пюхтице, чтобы поучиться у тех сестер и перенять опыт… Старейшие из тех монахинь умерли еще в 1990-е годы, но и сегодня там живут продолжатели их смиренного подвига. И миру они, конечно, неведомы. Однако они – наши с вами современницы.

– Мы живем сегодня в бурном и непредсказуемом мире, каждый день происходят события, которых мы еще вчера даже и представить себе не могли… И, может быть, вас кто-то спрашивает: «А как бы отец Кирилл отнесся вот к этому? Что бы он сказал вот об этом?» Я понимаю всю некорректность подобных вопросов: ведь таким образом мы бы приписывали ему собственные мысли и мнения. Но – можете ли вы сказать, что получили от отца Кирилла некий универсальный ключ ко всем возможным ситуациям?

– Сложный вопрос… Скорее, так – я чувствую, что у меня, благодаря тем или иным советам моего духовника, есть свой собственный – особый – ключ. Вот именно мой ключ, для меня им подобранный. Не потому, что я такая уникальная, а просто потому, что вот только так это и работает. Совесть каждого человека должна нечто подобное ощущать, когда он принимает решения. Можно назвать это внутренним духовным камертоном, наверное. Но вот какого-то общего лекала нет. Я помню страхи, которые охватили людей в период давней истории с ИНН: никто из наших сестер в Патриархии, когда я там несла послушание, не хотел отдавать свой паспорт, в связи с этими страхами. Не вспомню сейчас, для каких именно процедур эти паспорта были тогда нужны, но меня призывали, что называется, «сплотиться с народом» и тоже не отдавать. А я пошла против рожна – с полным безразличием к теме ИНН направилась прямиком к Патриарху и спокойно положила перед ним на стол свой паспорт. Помню, как старец в те злополучные дни просто растрогался, обнял меня и сказал: «Какая же ты умница!» А ведь столько шуму было вокруг того, что отец Кирилл якобы категорично настроен против присвоения ИНН, и все это даже вносило тогда определенную напряженность в его отношения с Патриархом Алексием. То есть если бы мы внимательнее приглядывались к Божиим людям, вслушивались всем сердцем и очень серьезно в то, что они хотят нам сказать, – мы бы жили, действительно, свою жизнь во всей ее подлинности: пусть непростую, нелегкую, но – свою…

Я пошла против рожна – направилась к Патриарху и спокойно положила перед ним свой паспорт

– У меня складывается впечатление – может быть, вы со мною не согласитесь, – что сегодня утрачивается праведность как норма жизни. Вот эта тихая праведность безвестных и бедных сельских батюшек, которые никого не удивляли, с которыми никто не носился… о которых мы читаем подробные некрологи в дореволюционных «Епархиальных ведомостях». Праведность и простота. Современный человек, даже и искренне верующий, и стремящийся к добру, сложен, запутан, противоречив, весь в болезненных проблемах. Многосложная жизнь атакует его со всех сторон, тряся и выворачивая, выматывая и опустошая. В человеке нет тишины, в нем постоянная ментально-эмоциональная какофония. Можно ли сегодня вернуться к праведности, к простоте и тишине? Не был ли старец Кирилл «последним из могикан»?

– Этот мир, как мы с вами знаем, давно бы рухнул, если бы праведников не существовало вообще… «Не стоит село без праведника», да?.. Они все же есть, и, как я уже говорила выше, они не обязательно широко известны. Или, по вашим словам, – с ними никто не носится. Быть может, такая безвестность как раз и хранит их от лицемерия и актерства, которыми многие успешно маскируют свое безразличие к нравственному подвигу…

Время сегодня действительно как бы не располагает к тому, чтобы человек глубоко и основательно посвящал себя, например, исследованию своих мыслей и поступков в свете евангельских заповедей. Много внешних соблазнов, ловушек… Отсюда и эта, как вы говорите, ментально-эмоциональная какофония. Но выбор за нами. Путь многих христиан сегодня даже трагичен, но если человек ищет Бога, если голос совести для него не пустой звук и если он работает над своею душой – это окупится. Может, желанная тишина и покой будут редкими, но сердце известит такого труженика о правильности его пути. И он будет счастлив, я думаю.

В моей книжке воспоминаний о старце Кирилле, которая вышла недавно, благодаря издательству Симбирской митрополии, есть посвящение: «Моим дорогим, в мир иной ушедшим друзьям…». Это очень важное для меня посвящение, ибо они, мои дорогие умершие, являли, по моему убеждению, образец вот такой непростой праведности в реалиях современного мира. Путь некоторых из них, людей с драматичными жизненными обстоятельствами, был путем, я бы сказала, бескровного мученичества на этой земле. Это был не безупречный путь, не безошибочный, но великий в своей устремленности к высшей правде.

Да, отец Кирилл был самородком, редким человеком, помимо того, что он был благодатным старцем… Однако должна сказать и следующее. Вот, я сегодня живу в Крестовоздвиженском Иерусалимском монастыре, в Подмосковье. После смерти старца я немного боялась жизни в сестричестве, да и вообще жизни – легко привыкаешь к тому, что рядом с тобой совершенный человек. И когда он уходит в вечность, ты просто трусишь перед холодом одиночества… Но вот, я оглядываюсь вокруг и замечаю, что практически все мои сегодняшние сестры – праведницы и подвижницы, каждая в свою меру! Они скромно трудятся от зари до зари, терпят недостатки друг друга, стараются хранить мир и благодушие – что еще нужно?! Иногда я прямо-таки любуюсь ими всеми и не перестаю благодарить Бога за то, что мне снова даровано счастье видеть прекрасных людей рядом, людей жертвенных, добрых, отзывчивых!

И я благодарю своего бесценного старца за то, что он исходатайствовал мне своими подвигами и предсмертными страданиями вот такой взгляд на мир вокруг – взгляд благодарный.

– От одного известного архиерея я однажды услышала горькие слова: «Я смолоду постригся в монахи, чтобы избежать неизбежных в миру нравственных компромиссов, но в моей церковной, особенно архиерейской жизни этих компромиссов оказалось куда больше, чем было бы в миру». От чего это зависит – идет человек на компромиссы или не идет? Точно ли, что это неизбежность? Только от самого человек это зависит, или от обстоятельств тоже? Проще говоря: почему у отца Кирилла получилось компромиссов с христианской совестью избежать, а у других, вроде бы тоже неплохих и искренних людей – не получается?

– И я знавала монахов, которые тяжело переживали то обстоятельство, что наша современная монашеская жизнь подчас ставит тебя перед выбором, которого по определению не должно бы возникать в нашей среде… Да, мы, что называется, не достигаем высоты предназначенного нам подвига. Наше обмирщение и лицемерие для многих из нас даже не очевидно, или стало привычной нормой, что страшно… Но есть в монастырях и такие, кто глубоко страдает, осознавая, насколько далеки мы от идеалов подлинного иночества. И вот, эти страдальцы, о которых даже в своем братстве мало кто знает, – праведники наших дней. Зачастую они чужие среди своих.

Полагаю, что и отец Кирилл глубоко чувствовал несовершенство этого мира и тоже внутренне страдал, и никогда не был удовлетворен собою уж точно. У него не было иллюзий относительно качества нашей монашеской жизни. Но он должен был «носить тяготы» всех, кто его окружал, а в лучах его всегдашней доброжелательности к любому человеку как-то верилось в лучшее, душа окрылялась надеждой, что не все потеряно…

Если честно – сама я только учусь этой внутренней правдивости. И трушу, и лгу самой себе, и лицемерю – очень часто. И заметила только одно: великая движущая сила для человеческой правдивости – это любовь к Богу. Только любовь к Богу! Вот так просто сказать себе: «Все, с завтрашнего дня бескомпромиссность – мое второе имя!» – пустое сотрясание воздуха. Стать правдивым ради того, чтобы самому себе что-то доказать, – незначительная мотивация. А величие замысла – только в предстоянии пред Лицом Божиим. И тут уже от Него – и силы, и мужество.

Отец Кирилл был человеком, влюбленным в Бога и в Евангелие… И этим, наверное, все сказано.

Отец Кирилл был человеком, влюбленным в Бога и в Евангелие

– Мне запомнились ваши слова об отце Кирилле: «Никогда, даже в разговорах на бытовые темы, не возникало чувство поверхностного скольжения». Не могли бы вы пояснить, что делает нас поверхностными? Почему мы скользим друг по другу?

– Думаю, потому, что мы не растворены в другом человеке, в собеседнике полностью во время разговора с ним. Мы не даем человеку того внимания, которое должны давать: на периферии сознания мы уже размышляем о том, что скажем в ответ, или вообще думаем о своем… Батюшка был предельно внимателен в каждый момент своего разговора с другим человеком. Ну, и он молился. Поэтому любая ситуация становилась твоим совместным с ним предстоянием пред очами Божиими…

– Вы пишете о том, что старец Кирилл останется в вашей памяти «не чудотворцем, не прозорливым предсказателем тех или иных событий будущего (хотя в сокровищнице памяти моего сердца есть и такое), а добрым мастером, который, точно и деликатно подбирая свои инструменты, с теплотой и великой рассудительностью делал из тебя человека». Не я одна, наверное, оглядываюсь на свою жизнь и вижу, насколько же не хватало мне умных воспитателей… А почему же такой дефицит? Не потому ли, что только евангельское отношение к человеку и может лежать в основе нравственной педагогики?

– Да, нам всем катастрофически не хватало в свое время умных и одаренных воспитателей. Не хватает их и сегодня, и монастыри – не исключение… Но вы совершенно правы, отметив, что только нравственный пример, пример евангельского отношения человека к человеку – подлинная педагогика. И бывает, что подобные примеры подаются нам от людей не особо-то и верующих, малоцерковных…

Только нравственный пример, пример евангельского отношения человека к человеку – подлинная педагогика

Воистину, «душа человека по природе своей христианка»! Припоминаю сейчас, как мой «неверующий» папа с сердцем пристыдил меня за то, что я поступила грубо и высокомерно по отношению к психически больной девочке. Его душа чувствовала, что «мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать» (Рим. 15,1), а я этого в ту пору еще не понимала… Но до сего дня благодарна ему за тот урок. Так же и в монастыре мы все учимся друг у друга – когда-то на ошибках, а когда-то и на очень достойных примерах поведения наших братьев и сестер. В монастыре, когда я допускала те или иные погрешности, на меня всегда оказывали сильнейшее воздействие не суровость, а именно кроткое снисхождение начальства, великодушие, прощение – такое отношение потрясает твою совесть и побуждает меняться к лучшему…

– О любви. Это невероятно трудно – научиться любви высшего, евангельского порядка, не любви-реакции («Вот с этим человеком мне хорошо – он меня согревает, поддерживает, защищает, вдохновляет – поэтому я его люблю»), а любви-жалости, любви-дару. Ты пытаешься это делать, но очень быстро устаешь от людей. Ты хочешь простить, но не можешь. Пример отца Кирилла – да, разителен; но можете ли вы сказать, что он научил этому других, что этому вообще можно научить?

– Пожалуй, действительно нельзя. Я была так близко, но ведь не научилась… И это не кокетство. Но как же все-таки важно, что образец такой любви и такого уважения к человеку был перед твоими глазами! В минуту крайнего малодушия я могу себе со всей ответственностью сказать: «Крепись, мать! Ты видела того, кто терпел поболее и имел силы любить!» И, кто знает, быть может, одна эта память спасет меня от губительного шага.

Но, с другой стороны, совсем необязательно находиться с человеком в одном помещении, чтобы научиться у него лучшим его качествам. И ходят сейчас по земле те люди, которые и бывали-то у старца всего два-три раза, а навсегда запечатлели в сердце пример его смирения и доброты – и подражают этому примеру. И Бог дает им благодать свою. И они в свое время приобретут, Богу содействующу, и любовь….

– Тяжелейшую жертву отца Кирилла – 13 лет болезни, полной беспомощности, – очень трудно принять. Возникает невольный вопрос: «Зачем? За что такие муки – ему-то?..» У вас возникали подобные вопросы? Если да, то что помогло найти ответ?

– Сейчас я могу сказать одно – это пути Божии… И это последнее славословие старца своему Творцу и Создателю, если можно так выразиться. Человек не всегда бывает благороден и красив в периоды предсмертных страданий. Отец Кирилл был именно красив и благороден все эти 13 лет своих мучений. Его страдания как бы придали особую огранку драгоценному камню его души, стали как бы вершиной его монашеского и пастырского подвига. Так я думаю…

– Расскажите, пожалуйста, о рождении книги «Увидеть однажды». И – как бы вы обозначили ее цель?

– Признаюсь, я не была уверена в том, что у меня может получиться книжка. Моя жизнь при старце была обыкновенной, ничем не примечательной… К тому же меня нельзя было назвать очень доброй келейницей – людей, приезжавших к старцу, мне приходилось ограничивать, а значит, и огорчать. Все это вызывало у меня справедливое недоумение – ну, какие у меня могут быть воспоминания? Чудеса меня не интересовали никогда, в прозорливости я тоже никогда не нуждалась, образцовой келейницей я не была, ученицей в самом высшем смысле этого слова – не стала. Жалкое зрелище.

Однако некоторые знакомые все же подталкивали меня к тому, чтобы потихоньку начинать писать. И со временем ко мне пришло понимание: вне зависимости от того, хороша я или плоха, достойна или нет, но жизнь старца в Переделкине больше запечатлеть некому. И надо ответственно относиться даже к своему скромному опыту, чтобы не покрылось пылью забвения то, что имеет, я думаю, непреходящую нравственную и духовную ценность. Какие бы мы ни были – мы уже просто в силу возраста свидетели эпохи. А отец Кирилл был человеком-эпохой.

Он стяжал ту мирность и безгневие, которые позволяют мне считать батюшку человеком, пришедшим в меру совершенства

Я не ставила перед собою цели написать духовный портрет батюшки – это задача, конечно же, не моей меры. Но я видела то закулисье его повседневной жизни, которое не видел практически никто более. Все приходили к великому человеку, к замечательному старцу и духовнику, а я наблюдала великое в малом. Я видела настоящего христианина, который не был одним на людях, а другим за дверями своей келлии… Он стяжал ту мирность и безгневие, которые позволяют мне считать батюшку человеком, пришедшим в меру совершенства. И я снова говорю о той тихой праведности, о которой мы с вами сегодня ведем речь. Этой праведностью, этой тихостью, лишенной внешнего блеска, этой кротостью многие в наше время пренебрегают, а ведь только она и является верным показателем богоугодной жизни.

И еще мне хотелось сказать в этой книжке о тех, кто заботился о батюшке и во время его предсмертной болезни, и вообще – не одно десятилетие. Справедливо было хотя бы упомянуть о некоторых – ведь эти люди очень скромны и остаются в тени.