Патриарх Тихон и комсомолка Маша

Всматриваясь в эту историю, в это скрещение и сплетение судеб, я думаю о том, как шаток, как уязвим и склонен к помрачениям человеческий ум – и как зорко, в отличие от него, человеческое сердце. И какая же это беда, если человек – когда-то от гордости, от самоуверенности, а когда-то от неумения быть отдельным, не поддаваться настроению массы, толпы – не слышит собственное сердце или не доверяет ему.

А еще я думаю о том, почему праведник, Божий человек, как солнце, согревает всех – и верующих, и неверующих (ср. Мф.5, 45) и все чувствуют его тепло, и до конца дней своих не могут его забыть.

Святителю Тихону, многострадальному Патриарху Московскому и всея Руси, посвящено немало биографических исследований, и во многих из них фрагментарно приводятся воспоминания Марии Семеновой (впоследствии, в замужестве, – Вешневой) – двадцатилетней комсомолки, занимавшее должность старшего оперуполномоченного Бюро печати ВЧК. Вместе с напарницей, Надеждой Сидневой, и нарядом красноармейцев Мария охраняла Патриарха в период его заточения, так называемого домашнего ареста в Донском монастыре (1922–1923 г). Ее мемуары – действительно очень интересный человеческий документ. Маша – убежденная революционерка, комсомолка и безбожница; но она воспитана на русской культуре и литературе, она глубоко чувствует и любит поэзию, она, вопреки всему, сохранила живую душу и совесть. И потому она не может не видеть, какой человек сейчас оказался перед ее глазами. Мария удивляется уму, такту, скромности святителя Тихона, кротости, с которой он переносит свои злоключения, а еще – той любви, которой окружает его верующий народ, тому почитанию, которое оказывают ему, преследуемому и страждущему, русские люди:

Мария удивляется уму, такту, скромности святителя Тихона, кротости, с которой он переносит свои злоключения

«Патриарху ни с кем нельзя видеться. А посетителей бывает много. Часовой звонит, я впускаю на площадку, выслушиваю, докладываю Патриарху и передаю ответ.

Чаще всего ему несут дары – самые разнообразные: дрова, рамку меда, заштопанные носки, фунт свечей, мешок муки, две луковицы, штуки полотна и т. д. и т. п.

(…).

К этому времени (времени разрешенной Патриарху краткой прогулки по крепостной стене – М.Б.) двор заполняется народом. Это верующие ожидают его благословения. Патриарх время от времени подходит к краю стены и молча благословляет крестным знамением. Многие опускаются на колени. Матери поднимают детей. Все молча, разговаривать не положено».

Как сотрудница ЧК, Мария исполняет полученный приказ, но при этом не переходит грани:

«Патриарх любит тепло. Иногда поздно вечером просит затопить у себя. Сидит на маленькой скамеечке с кочергой и смотрит на пылающие дрова. Ребята говорят, мечтает, а я уверена, что что-то сжигает, но об этом Рыбкину не докладываю».

Меж неверующей Марией и ее подопечным арестантом возникает ненавязчивый диалог:

«Однажды он спросил, читала ли я жития святых.

– Нет.

Он сказал, что это не лишено интереса, и если есть возможность, то познакомиться не мешает. Принес и сам отметил, с чего начать и на что обратить внимание. А когда я спросила, почему он рекомендует именно это, он сказал, что это самое яркое, а остальное однообразно.

Когда я прочитала всю книгу, то убедилась, что рекомендовал он действительно самое поэтическое.

Забавный разговор был у нас о ‟Четках” Ахматовой. Возвращая книжку, он сказал: ‟Не стоит увлекаться такой тематикой, она слишком будуарна”. Я чуть не фыркнула. Патриарх заботится о моей нравственности!..»

Марию мучают вопросы, в которых она не может разобраться… А на самом деле все просто: чистое сердце спорит с помраченным, обманутым умом. Сердце действует вопреки мороку сознания:

«Он обращается с нами идеально. Всегда внимателен, ласков, ровен. Я не видела его раздраженным или капризным»

«…я никак не могу увидеть в Патриархе классового врага. Умом я понимаю, что он враг, и, очевидно, очень опасный. А общаясь с ним, ничего вражеского не чувствую. Он обращается с нами идеально. Всегда внимателен, ласков, ровен. Я не видела его раздраженным или капризным.

Надя говорит, что Патриарх верующий, он живет по Евангелию, он прощает своих врагов. Я в Бога не верю, но бить лежачего не могу и никогда не стану.

Весь быт Патриарха в наших руках. Облегчить его положение или ухудшить – зависит от нас. Мы с Надей, насколько возможно, облегчаем. А для этого приходится нарушать…».

Инструкции Мария с Надеждой (кстати, членом ВКП (б)) нарушают и тогда, когда Предстоятель исповедуется и причащается Святых Таин. Им положено присутствовать при этом, а они остаются за дверью.

Неслучайно все же старец (так меж собой называют Патриарха охраняющие) сам просил своих тюремщиков оставить в охране именно этих двух девушек, Марию и Надежду…

На прощание Патриарх дарит Маше белую вышитую салфетку. Она боится принять подарок от заключенного – не положено! – но Патриарх убеждает ее в том, что это всего лишь «символ, память о днях в Донском».

***

Конечно, когда я прочитала эти воспоминания – точнее, их фрагменты – впервые, мне сразу стало интересно: как же сложилась дальнейшая судьба комсомолки Маши?.. Ясно ведь, что не одну только салфетку вынесла она тогда из Донского монастыря, но нечто гораздо более важное… Неужто продолжала служить в ведомстве «Железного Феликса»? А какими судьбами ее воспоминания стали известны, где и когда они были опубликованы?

Я стала искать ответы. На помощь мне в очередной раз пришла социальная сеть. Друзья подкинули ссылку на короткий фильм, снятый еще в 1995-м году известным саратовским режиссером-документалистом Дмитрием Луньковым. Главное действующее лицо этой ленты – Ксения Владимировна Вешнева, дочь той самой комсомолки Маши… И вот – почти чудо: то, что представлялось далекими неведомым, оказалось чрезвычайно близким.

Выяснилось, что Мария Александровна Семенова – в замужестве Вешнева – отчасти моя землячка: она подрастала в степном заволжском городке Новоузенске, совсем недалеко от моего родного села; тогда это была Самарская губерния, а ныне Саратовская область. Отец Марии, Александр Кондратьевич Семенов, происходил из самарских купцов-чаеторговцев, а корни у этих Семеновых были крестьянские. Дед Александра Кондратьевича, прадед Марии – Севастьян Петрович – оставил прибыльную торговлю и ушел в монастырь, став в постриге Серафимом. Внук, Александр, тоже ушел из купеческой среды, но в совершенно противоположном направлении: он видел себя не торговцем, а писателем. Сочинял рассказы и романы, издавался, был знаком с Горьким и Короленко; держался весьма «прогрессивных» взглядов, Государя называл не иначе как Николашкой, в церковь не ходил, икон в доме не держал. Супруга, Надежда Яковлевна, дочь приказчика из лавки Семеновых (ради нее Александр ушел из первой законной семьи, вызвав крайнее возмущение всего самарского купечества), разделяла убеждения мужа. Среди друзей этой семьи были большевики-подпольщики; да и сам Александр Кондратьевич числился неблагонадежным, какое-то время находился под гласным надзором полиции. Детей у Семеновых было трое: Мария, Юрий и Ярополк (Ярка), к которому мы еще вернемся.

В 1912-м году Александру Кондратьевичу предложили службу в Новоузенске – редактором земской газеты – и семья перебралась в этот степной городок, ныне находящийся на границе двух государств, России и Казахстана; ну, а тогда, сами понимаете, была Империя. В 1950-х годах ХХ века Мария Александровна напишет яркое эссе (или, как она сама это называла, поэму в прозе) под названием «Новоузенск» (см. Дружба народов» № 11 за 1991 год). Самобытный многоязыкий город со всеми его колоритными типами и социальными контрастами, с окружавшей его своеобразной и суровой степной природой предстанет перед нами как живой. Кстати, моя родная железнодорожная станция там, в тексте, тоже упоминается: ехали-то Семеновы в Новоузенск через нее… Грустно, однако, читать, как 12-летняя Маша доказывала сверстникам, что Бога нет, и проводила экскурсии по собственному дому – смотрите, дескать, живем без икон, и ничего с нами не случается!.. И добавляла, что Царя скоро свергнут… Но ее ли это вина? Какой спрос с подростка, если слепы взрослые.

***

В ЧК Маша пришла на волне комсомольского энтузиазма, услышав пламенное выступление чекиста-комсомольца Алексея Рыбкина – того самого, который командовал охраной Патриарха и которому Маша не все о подопечном докладывала. Но «борьба с контрреволюцией» оказалась для Марии слишком тяжелой, причем, именно морально. В своих воспоминаниях, опубликованных в 1990-м году в журнале «Юность», Мария Александровна рассказывает о том, как ее послали с обыском к женщине «из бывших». Искали, вероятно, фамильные драгоценности: известно ведь было, что «бывшие» их прячут в надежде на возвращение царского режима. А женщина эта недавно родила и лежала с грудницей, с высокой температурой и забинтованной грудью. Маше было велено распеленать ребенка и разбинтовать грудь его матери... Будучи в крайнем смущении, она старалась действовать предельно деликатно – тщательно помыла руки, согрела ладони, даже помогла больной, перепеленав ее мокрого малыша… и не стала разбинтовывать грудь, потому что мать поклялась жизнью ребенка: ничего нет.

Но боль и стыд не угасали, жгли, а в ушах звучал голос несчастной больной: «Какое лицо, какие глаза! Ангел! Как вы можете быть с ними?..»

«Однажды я почувствовала слабое пожатие руки за запястье. Один из тех, кому стреляли в висок, оказался еще жив»

Но окончательное «не могу» пришло позже. В упомянутом выше фильме Дмитрия Лунькова Ксения Владимировна Вешнева вслух читает те страницы воспоминаний матери, которые не вошли в публикацию 1990 года^[1]:

«Мне приказали раздевать казненных в ЧК людей. Одежду их стирали, а потом раздавали нуждающимся. Несколько раз мне приходилось этим заниматься. Но однажды я почувствовала слабое пожатие руки за запястье. Один из тех, кому стреляли в висок, оказался еще жив. Больше я на свою службу не пошла».

***

Мария Вешнева с дочерью, 1925 год Мария вышла замуж за литератора Владимира Вешнева, стала домохозяйкой, матерью семейства. Энтузиазм угас, участвовать в «строительстве новой жизни» больше не хотелось. А то, что с детства впитала – литература, поэзия – по-прежнему владело душой. Брат Ярополк – Ярка – писал стихи, общался с поэтами и критиками, познакомился с Борисом Пастернаком…

И вот где мы вновь встречаемся с Марией Александровной Вешневой – в книге Марии Иосифовны Белкиной «Скрещение судеб». Это книга-свидетельство, книга воспоминаний о Марине Ивановне Цветаевой, точнее, о самом тяжелом, черном периоде ее жизни – после возвращения из эмиграции, после ареста мужа и дочери. Муж Марии Белкиной, литературный критик Анатолий Тарасенков, был знаком с мужем Марии Вешневой (подростком занимался в литературном кружке, который вел Владимир Георгиевич) и дружил с ее братом Ярополком Семеновым. И Ярополку, и его старшей сестре было суждено принять участие в судьбе Марины Ивановны. Вот что пишет Белкина:

«Видно, как-то в эти дни Марина Ивановна зашла на Кропоткинскую к Марии Александровне Вешневой, сестре Ярополка Семенова. И та вспоминала, что Марина Ивановна была очень расстроена, все время говорила, в какое опять безвыходное положение она попала с жильем. Вешнева предложила ей на летнее время свою квартиру (…). Но Марина Ивановна отказалась, говоря, что это не выход из положения (…) главное, она боится своим присутствием в квартире повредить ее мужу, который работает режиссером на кинохронике^[2]...».

Не зря Патриарх Тихон подарил белую салфетку этой девушке из ЧК

Повторюсь, не зря Патриарх Тихон подарил белую салфетку этой девушке из ЧК… Помочь Марине Ивановне с жилплощадью Марии не удалось, но этим не закончилось. Мария Белкина рассказывает о том, как ее тезка помогала гонимому поэту встретиться с читателями:

«Ярополк в мае 1941 и позвонил своей сестре Марии Александровне Вешневой, которая жила в огромной квартире, занимавшей чуть ли не весь флигель в начале улицы Кропоткина, во дворике, в милом московском тополином дворике.

– Собери всех наших, я сегодня приведу Цветаеву, она будет читать стихи, – сказал Ярополк.

Мария Александровна обзвонила всех друзей и знакомых. Молодежь с радостью откликнулась, и все пришли, а старшие – засомневались.

– Напрасно это вы затеваете, не ко времени сейчас!

У Вешневых был широкий круг знакомых: литераторы, профессора, искусствоведы – люди старшего поколения, 1920-х годов; вот многие из них и заколебались и не пришли. Но все равно народу было полно. Неожиданный приход Марины Ивановны совпал с банным днем, топили ванну, а в те годы во флигелях, в особнячках все это было совсем непросто. Мария Александровна, кроме своих детей, купала еще и чужих, детей друзей, которые были арестованы (обратите внимание! – М.Б.). Когда Ярополк привел Марину Ивановну, она была удивлена такому количеству детворы и спросила хозяйку:

– Это все ваши?!»

Марина Цветаева не была православным, церковным человеком, это общеизвестно и тоже весьма прискорбно – как и вся ее судьба, и страшная кончина. Но она умела уважать веру других, считая ее даром – просто почему-то не доставшимся ей. И от Патриарха Тихона мы сейчас не отвлеклись. В том самом 1923-м году, когда Мария Семенова караулила Старца в Донском, Марина Ивановна, живя в эмиграции, в Чехии, участвовала в общественном движении в защиту русского святителя^[3].

***

Наконец, кратко – о дальнейшей судьбе брата Марии Семеновой-Вешневой, Ярополка Семенова. Уйдя в 1941-м на фронт, он сражался геройски. «Был четырежды ранен. После ранений возвращался на фронт, а перед возвращением всегда бывал в Москве, и знаю, что Сурков каждый раз уговаривал его ехать военным корреспондентом. Он отказывался, говорил: ‟Я строевой командир”», – так рассказывает о Ярополке Александровиче его сын, тоже Ярополк Семенов^[4]. Лежа в госпитале, Ярополк Александрович написал «непубликабельную» повесть «Разведчики», где уже явно присутствует тревожная, больная тема: кроме германского фашизма, у наших солдат, сражающихся на передовой, есть еще один враг, и он окопался за их спинами… В 1942-м году гвардии старший лейтенант Ярополк Семенов написал длинное стихотворение, переполненное горечью, гневом и стыдом – «Слово к погибшим» – и послал его вместе с сопроводительным письмом великому авторитету тех боевых лет, Илье Эренбургу:

«Дорогой Илья Григорьевич! Посылаю Вам свое стихотворение “Слово к погибшим”. Вы для нас, фронтовиков, – самый близкий сейчас человек. Ваше суждение ценнее всего. Неважно, что вещь написана не в стихосложении, важно, что это – крик души (…). Мне думается, что все, о чем сказано в стихотворении (и даже много больше того, но в том же плане) известно Вам и возмущает Вас еще больше, чем меня; думается, что если Вы не говорите громко об этом, то только из опасений зарубежного резонанса. Это понятно и жаль: громкий, гневный голос помог бы нам очиститься от приставшей грязи, а чем мы будем чище, тем будем сильнее...

Мертвые товарищи мои,
Разделявшие со мной бои
И в разведки по болотным тропам
Кравшиеся к вражеским окопам,

Хмурым утром и во тьме ночной
Без раздумий шедшие за мной,
Доверявшиеся мне, как дети,
Я пред вашей памятью в ответе!

(…)

Помните?.. Среди любых невзгод
Шуткою я ободрял вас первый.
Но теперь, пройдя за этот год
Сквозь штабы, госпиталя, резервы,

Признаюсь вам: я уже не тот;
Признаюсь: не выдержали нервы.
Сколько я увидел подлецов!

(…)

Безысходной злобою палимый,
Сдерживая ругань на губах,
Сколько сволочи “незаменимой”
Видел я в резервах и штабах!

(…)

Что им думать о каком-то фронте?
Только их, пожалуйста, не троньте!
Им на все на свете наплевать,
Только бы самим не воевать^[5].

Вероятно, Эренбург так и не получил письма от лейтенанта-правдоискателя: несколько лет спустя послание обнаружилось в уголовном деле. Ярополк Семенов был арестован уже после войны, в 1948-м году, и расстрелян в 1950-м. Его не назовешь мучеником за веру, конечно, но он, безусловно, страдалец совести, а совесть, как известно, – искра, всеянная в человека Богом.

Ярополк Семенов

***

В одном из старых выпусков киножурнала «Волжские огни» (№ 5, 1996 год) внучка Марии Семеновой, Наталья Вешнева-Белл, живущая и работающая в Лондоне, рассказывает, как переживала ее престарелая бабушка драматичные события новейшей истории: августовский путч 1991 года (после него, ощутив всю нестабильность российской ситуации, согласилась, наконец, уехать вместе с внучкой за рубеж) и мятеж октября 1993-го, вскоре после которого и скончалась.

Я верю, что святитель Тихон молится и за Марию, и за ее родных и потомков

Мария Семенова-Вешнева не хотела лежать в чужой земле, а привезти из Англии в Россию гроб с телом в те времена было практически нереально. Исполняя волю бабушки, внучка развеяла над Волгой ее прах. Она сделал это, стоя на нашем саратовском автодорожном мосту через Волгу – у Дмитрия Лунькова есть эти кадры. Мост, который я проезжала тысячи раз. Комсомолка Маша. Патриарх Тихон…

Я верю, что святитель Тихон молится и за Марию, и за ее родных и потомков – ибо «Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф. 5, 45).