Пять историй о том, как поэзия прорастает в жизнь

Любовь к поэзии рождается не из каких-то особенных обстоятельств и высокоумных бесед, а из жизни

Откуда берется любовь к поэзии? Многим кажется, что из каких-то особенных обстоятельств, высокоумных бесед. Из книг. На самом деле она рождается из жизни.

Рецепт прост: нужно увидеть, как поэзия встраивается в момент, иллюстрирует его. Увидеть совпадение, удивиться ему и обрадоваться. Поэзия обращается к чувствам, к эмоциональному опыту, поэтому здесь требуется узнавание: я ощущаю именно то, о чем говорил поэт.

Чтобы это узнавание произошло у ребенка, нужна помощь взрослых – проиллюстрировать чувства прямо в момент, когда он их испытывает, или после, когда он их помнит и может отрефлексировать.

Звучит сложно, но на самом деле это не так. Вот примеры из моего детства, из жизни моих детей. У каждого они свои, а значит, и путь к поэзии индивидуальный. А принцип общий, смотрите.

Гроза

Папа, как известно, это вам не мама. Когда я оставалась в деревне с папой без мамы, жизнь становилась менее упорядоченной и более интересной. Например, не нужно было терпеть ежедневное расчесывание и заплетание. Папа туго затягивал косички один раз на неделю. Потом маме приходилось выстригать колтуны, но это, как говорится, другая история.

Я прекрасно помню, как папа показывал мне, пятилетней, грозу. Мы стояли на крыльце, смотрели, как стремительно темнеет небо, как гнутся деревья. Ждали раскатов грома после каждой молнии. Дело было в мае, воздух пах сиренью.

А потом разразилось. Ливень был такой, что вода словно кипела на садовых дорожках. Мама ни за что бы не разрешила, а папа отпустил бегать под дождем. Я скакала босая по лужам, было весело и страшно. От каждого удара грома приседала, зажимая уши руками, потом скакала опять. Зарывалась лицом в куст сирени и снова выбегала в кипящие пузырями лужи.

После папа растирал меня полотенцем и читал Тютчева:

Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.

Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые,
И солнце нити золотит.

С горы бежит поток проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И гам лесной и шум нагорный –
Все вторит весело громам.

Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.

Конечно, я не поняла тогда и половины. Но хорошо запомнила слово «громокипящий». Ходила в резиновых сапожках по лужам и бормотала его себе под нос. И потом каждый раз во время грозы оно всплывало у меня в голове. Грохот, сирень, пузыри в лужах навсегда теперь связаны для меня с «громокипящим кубком».

Капитаны

Иллюстрация: Г.А.В. Траугот     

Мне было семь лет. Мы долго ехали пыльной грунтовкой на старом раздолбанном микроавтобусе «Ниса». Было жарко, все затекло, но останавливаться не хотели: узкая дорога, зажатая пыльным подлеском, где тут отдыхать?

А потом кусты вдруг расступились, и вдали сверкнула светлая полоса, похожая на ртуть в градуснике. Она становилась шире, блестела ярче, вплотную подходила к горизонту. Папа крикнул сквозь рев двигателя: «Белое озеро!»

Я впервые видела столько воды. Отвести взгляд было невозможно, и не верилось, что так бывает. Мы вышли из «Нисы» рядом с заплеванной автобусной остановкой, исписанной бранными словами. Папа и дядя Коля подхватили меня и поставили на низкую бетонную крышу.

Взрослые переговаривались внизу, решали, видимо, где поесть – здесь или поискать место получше. Мне было все равно – я смотрела на озеро.

Мама внимательно посмотрела на меня, приобняла и начала читать стихотворение…

Молчаливая и зачарованная, я молча села в машину. Мама внимательно посмотрела на меня, приобняла.

– Как море, да? – спросила она.

Я кивнула.

И она начала читать стихотворение.

На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,

Чья не пылью затерянных хартий, –
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь

И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.

Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса,
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.

Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд,
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,

Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?

Я слушала и, не отрываясь, смотрела на сияющую полосу у горизонта. Скоро она закончилась, закончилось и стихотворение. Мы снова тряслись в старой машине по пыльным кочкам, но моя жизнь изменилась. Мыслей хватило до конца пути.

Что я поняла тогда из этого стихотворения? Кто для меня был его автор? Это все неважно – важно чувство

Какое отношение имел этот текст к северной глухомани, по которой мы ехали? Что я поняла из него тогда? Кто для меня был автор? Это все неважно – важно чувство.

Новизна серебристого сияния у горизонта соединилась в моей семилетней голове со строками про смелых капитанов. Дома к этому добавились иллюстрации: книжка с поэтическим циклом Николая Гумилева «Капитаны» была проиллюстрирована Александром и Валерием Трауготами. Невесомые фигуры в летящих камзолах, подзорные трубы в бледных пальцах, печальные лица над штормовым морем. Я снова и снова перечитывала эти стихи.

До сих пор я помню весь цикл «Капитаны». И до сих пор, через десятки лет, у меня с ним две ассоциации: легкие глубокие акварели Трауготов и серебристая полоса воды на горизонте с крыши бетонной остановки в брошенной деревне.

Чертополох

Мы с родителями часто ходили за грибами в лес. Бродили подолгу, выбирались иногда за 5–7 километров от нашей деревни. Приносили с собой кроме белых, подберезовиков и груздей букеты зверобоя, смятые травинки в сапогах, глубокий лесной дух. Было хорошо, но и уставали, конечно.

Однажды мы выбрались из леса особенно далеко от нашей деревни. Устали. Я плелась по проселочной дороге со своей корзинкой и, что уж греха таить, ныла. Гудели ноги, хотелось пить. Родители меня жалели, но что они могли сделать? Подбадривали меня, как могли.

Когда я совсем раскапризничалась, мы остановились, сели на обочину. За моей спиной стеной росли колючие ветки с пушистыми розовыми цветами. Я сорвала один, хмуро начала ковырять.

– Знаешь, что это? – спросила мама.

Я помотала головой.

– Это чертополох. Его любил ослик Иа-Иа.

Я молчала.

Мама сорвала несколько веточек, села рядом со мной и прочитала:

Принесли букет чертополоха
И на стол поставили, и вот
Предо мной пожар, и суматоха,
И огней багровый хоровод.
Эти звезды с острыми концами,
Эти брызги северной зари
И гремят и стонут бубенцами,
Фонарями вспыхнув изнутри.
Это тоже образ мирозданья,
Организм, сплетенный из лучей,
Битвы неоконченной пыланье,
Полыханье поднятых мечей,
Это башня ярости и славы,
Где к копью приставлено копье,
Где пучки цветов, кровавоглавы,
Прямо в сердце врезаны мое.
Снилась мне высокая темница
И решетка, черная, как ночь,
За решеткой – сказочная птица,
Та, которой некому помочь.
Но и я живу, как видно, плохо,
Ибо я помочь не в силах ей.
И встает стена чертополоха
Между мной и радостью моей.
И простерся шип клинообразный
В грудь мою, и уж в последний раз
Светит мне печальный и прекрасный
Взор ее неугасимых глаз.

Я слушала. Плакать больше не хотелось, жалеть себя тоже. Вспомнились почему-то иллюстрации Билибина к русским народным сказкам, мрачные черноволосые девы-птицы, глухие леса, темные озера в обрамлении елок. На проселок спускался вечер, папа поднял нас, мы пошли дальше. Я не отрывала взгляд от колючих веток со странными розовыми цветами, несла их перед собой, как первоклассник на школьную линейку.

О чем было для меня это стихотворение? О шипах, которые превращаются в сказочные копья, о таинственных всадниках и жестоких битвах. Объяснить я это не смогла бы, конечно. Но то, как увидел чертополох Николай Заболоцкий, мне понравилось.

Лесное озеро

Рядом с деревней, где я росла, есть лесное озеро. У него топкие берега и таинственная черная вода. В озеро глядятся ели, по вечерам там кричат птицы. Маленькой я бегала туда одна, но близко к берегу не подходила – боялась. Стояла и смотрела зачарованно издалека на темную воду.

Мама и папа расцвечивали мне в детстве стихами сложные и скучные моменты

А недавно мы с мужем привезли туда детей. Их озеро не очень-то впечатлило – маленькое, заросшее. Но я вдруг вспомнила, как мама и папа расцвечивали мне в детстве стихами сложные и скучные моменты. Еще вспомнила студенческие годы, затасканный библиотечный томик Заболоцкого, «Некрасивую девочку», которую я никак не хотела учить и анализировать. Выбрала другое. А сейчас оно вдруг вспомнилось.

Опять мне блеснула, окована сном,

Хрустальная чаша во мраке лесном.

Сквозь битвы деревьев и волчьи сраженья,

Где пьют насекомые сок из растенья,

Где буйствуют стебли и стонут цветы,

Где хищными тварями правит природа,

Пробрался к тебе я и замер у входа,

Раздвинув руками сухие кусты.

В венце из кувшинок, в уборе осок,

В сухом ожерелье растительных дудок

Лежал целомудренной влаги кусок,

Убежище рыб и пристанище уток.

Но странно, как тихо и важно кругом!

Откуда в трущобах такое величье?

Зачем не беснуется полчище птичье,

Но спит, убаюкано сладостным сном?

Один лишь кулик на судьбу негодует

И в дудку растенья бессмысленно дует.

И озеро в тихом вечернем огне

Лежит в глубине, неподвижно сияя,

И сосны, как свечи, стоят в вышине,

Смыкаясь рядами от края до края.

Бездонная чаша прозрачной воды

Сияла и мыслила мыслью отдельной,

Так око больного в тоске беспредельной

При первом сиянье вечерней звезды,

Уже не сочувствуя телу больному,

Горит, устремленное к небу ночному.

И толпы животных и диких зверей,

Просунув сквозь елки рогатые лица,

К источнику правды, к купели своей

Склонились воды животворной напиться.

Я читала его тихо, самой себе. Дети слушали. Лесное озерцо вдруг открылось для них с другой стороны – словно их снабдили иной, глубокой, широкоформатной оптикой. Они увидели его именно таким, как описал поэт: диким, таинственным и поэтому прекрасным. А у меня захватило дух: прямо в этот момент я видела, как поэзия меняет ощущения детей, их видение мира.

Журавли

Мы с дочкой шли из школы. Торопились: ей нужно выучить уроки и вечером на балет, мне – приготовить ужин и дописать кое-что по работе. Смотрели хмуро под ноги. В городе редко смотришь в небо.

– Мам, смотри! – дернула меня за рукав дочка.

Я подняла голову. Над нами летели журавли. Раньше я их не видела над городом. Не знаю, как они здесь оказались. Не знаю, как возникло в голове позабытое, но горячо с детства любимое:

Меж болотных стволов красовался восток огнеликий…

Вот наступит октябрь – и покажутся вдруг журавли!

И разбудят меня, позовут журавлиные крики

Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали…

Широко по Руси предназначенный срок увяданья

Возвещают они, как сказание древних страниц.

Всё, что есть на душе, до конца выражает рыданье

И высокий полет этих гордых прославленных птиц.

Широко на Руси машут птицам согласные руки.

И забытость болот, и утраты знобящих полей –

Это выразят всё, как сказанье, небесные звуки,

Далеко разгласит улетающий плач журавлей…

Вот летят, вот летят… Отворите скорее ворота!

Выходите скорей, чтоб взглянуть на любимцев своих!

Вот замолкли – и вновь сиротеет душа и природа

Оттого, что – молчи! – так никто уж не выразит их…

Это было странное чувство, острое – горечь и радость пополам. Я держала за руку дочку, а она, запрокинув голову, глядела вслед журавлям. И тоже чувствовала. Стихотворение выплыло из памяти, оказалось под рукой в нужный момент. Наверное, в такой же и писал его Николай Рубцов: в серо-золотом знобком октябре, когда разом ощущаешь и печаль, и полноту жизни.

***

Я привела эти истории, чтобы показать, что поэзия живет там же, где и мы. Не в заоблачных высях, а в нашей повседневности. Она живая, поэзия. Она про нас. И дети это прекрасно чувствуют.