«Фактическое бесправие одних, произвол и беззаконие других – злейшие враги всякой власти»

Среди архивно-следственных дел священников, пострадавших в годы гонений на Церковь, иногда встречаются сюжеты, не укладывающиеся в устоявшиеся представления. Неожиданные детали, зафиксированные в документах, «ломают» формирующийся у исследователя «иконографический» образ исповедника. Но даже тогда, когда неочевидно, что архивные источники послужат материалом к житию, об этом следует говорить, размышлять, это не подлежит вымарыванию и ретуши.

Фото протоиерея Алексея Попова. Дело № 215 по обвинению гр. протоиерея Попова Алексея Павловича // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 8098. Л. 31

За нарушение «негласных правил» ОГПУ

Дело № 215 свидетельствует о нетипичной для представителя канонической церковной структуры общественно-политической позиции

Возбужденное в 1930 году дело в отношении протоиерея Алексея Попова свидетельствует о нетипичной для представителя канонической церковной структуры общественно-политической позиции и демонстрирует то, как менялась оценка им правительственного курса.

До дня ареста – 10 августа 1930 года ‒ отец Алексей служил настоятелем Успенской церкви города Кунгура Пермского округа Уральской области. Арестовывали его столь поспешно, что и «Постановление о начале производства расследования по признакам преступления, предусмотренного ст. 58-10 УК»^[1], и протоколы допросов первой пары из четырех привлеченных следствием свидетелей^[2], и «Постановление о содержании под стражей в Пермском Исправдоме № 1»^[3] были составлены и подписаны в один день, 9 августа 1930 года. В общей сложности содержательная часть «расследования» заняла четыре дня – с 8 по 11 августа.

Из рапорта начальника 1-го отделения ОГПУ Коробицина, поданного в Окружной отдел 8 августа, следовало, что в Кунгуре дело в отношении отца Алексея Попова было инициировано будто бы «по имеющимся агентурным сведениям»^[4].

Рапорт начальника 1-го отделения Коробицина. Дело № 215 по обвинению гр. протоиерея Попова Алексея Павловича // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 8098. Л. 1

Однако в материалах следствия, собранных уполномоченным ОГПУ Ежовым, не содержится никаких вложений, напоминающих «наблюдательное дело»: ни изобличительных «заявлений» от частных лиц, ни «агентурных сводок».

«Ключом» к разгадке этой коллизии служит листок, хранящийся в отдельном конверте вместе с фотографией отца Алексея, сделанной в тюрьме:

Характеристика. Дело № 215 по обвинению гр. протоиерея Попова Алексея Павловича // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 8098. Л. 32

«Характеристика. Протоиерей Успенской церкви г. Кунгур ПОПОВ Алексей Павлович с 14/1 – 1925 года является нашим осведомителем, дав добровольно подпись на сотрудничество в ОГПУ. С этого времени вплоть до ареста Попов наши поручения не выполнял и выполнять их категорически отказывался, заявляя: “делать сообщения, быть в роли доносчика считаю для себя неприличным и не приемлемым”. Так например, наше поручение: недопустить на Кунгурскую кафедру нового епископа и не возбуждать ходатайств об оставлении прав самостоятельности епархии, Попов игнорировал, наоборот он с секретным письмом обратился к благочинным с тем, чтоб от имени прихожан и благочинных перед Синодом возбудили ходатайства советов о удержании прав епархии, а сам по этому вопросу не сообщив нам выехал в Москву.

ПОПОВ один из числа активнейших староцерковников, убежденный фанатик. Среди массы верующих и духовенства пользуется громадным авторитетом.

22/ VIII – 30 г.

НАЧАЛЬНИК ОООГПУ (Минаев)

Уполномочен. 1 ОТД. (Ежов)»^[5]

(Здесь и далее цитируется с сохранением орфографии источника. – М.Д.)

«Характеристика» на отца Алексея служит подтверждением тому, что отказ от выполнения функций «секретных сотрудников» ОГПУ в 1920-х – 1930-х годах, как правило, обращал против представителей духовенства гнев «спецотдела» и служил поводом для возбуждения процессов политического характера.

Лишь единицы апеллировали к каноническим правилам Церкви, не позволяющим священникам принимать на себя обязанности политического характера

Симеон Савкин^[6], Николай Тохтуев^[7], Михаил Коняев^[8], Василий Кожевников^[9], Александр Мальцев^[10], Виктор Новожилов^[11] – вот предварительный и наверняка далеко не полный перечень священников из Перми, Соликамска и Кунгура, имевших мужество отказаться от подобных «поручений». Одни подавали в ОГПУ письменные заявления без объяснения причин «самоотвода», другие как будто нечаянно самым широковещательным образом нарушали «конспирацию». Но лишь единицы открыто апеллировали к каноническим правилам Церкви, не позволяющим лицам, облеченным священным саном, принимать на себя обязанности политического характера, или свидетельствовали о невозможности разглашать тайну исповеди прихожан и делать что-либо во вред Церкви без ущерба для иерейской совести.

В «характеристике» на отца Алексея Попова обращает на себя внимание очевидное противоречие между его «добровольным» согласием на «сотрудничество» с «органами» и последующим отказом от исполнения «заданий» ОГПУ по причинам этического свойства.

Как же могла выглядеть так называемая «вербовка»?

В архивных документах нет отчета о конкретных обстоятельствах, при которых сотрудники ЧК-ОГПУ-НКВД формировали штат «спецосведомов», однако в некоторых делах списки с присвоенными «информаторам» «кличками»^[12] сохранились.

Дело по обвинению Покровского В.Н., Коновалова П.В., Козыльского П.Н. и др. в составе 16 человек. 1935 г. Наблюдательное дело (фрагмент). // ПермГАСПИ. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 8911. Т. 1 Л. 30

Во всех процессах, возбужденных против отказавшихся впоследствии от «сотрудничества», обращает на себя внимание одно обстоятельство: в анкетах «спецагентов», а иногда и в «характеристиках», составленных на них «кураторами», подчеркивалось «признание полномочий советской власти», а иногда и ее одобрение.

Случай же отца Алексея Попова является исключительным в своем роде. В протоколе допроса (пункт 12) содержится следующее пояснение по поводу его политических убеждений:

«Октябрьскую революцию считаю естественным социально-политическим явлением и полагаю, что за нашим Октябрем должен последовать мировой Октябрь»^[13].

Протокол допроса Попова Алексея Павловича от 11 августа 1930 г. Дело № 215 по обвинению гр. протоиерея Попова Алексея Павловича // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 8098. Л. 18

Нет, он не был «обновленцем» и не переходил, как это бывало в те годы, из одного подчинения в другое. Он оставался последовательным приверженцем канонической Православной Российской Церкви и неслучайно заслужил от уполномоченного клеймо «активнейшего староцерковника», но дело в том, что он так думал!

Данная по требованию ОГПУ «подписка о не враждебности» в отношении советской власти могла расцениваться как готовность к работе «спецагентом»

И вот такого рода «находки» дают основание предположить: данная по требованию ОГПУ – НКВД «подписка о не враждебности» в отношении советской власти и даже устное заявление о «политической лояльности», высказанное с чуть бóльшей степенью благожелательности, чем обычно, могли расцениваться представителями структуры как готовность к работе «спецагентом».

Между тем мотивы священников могли быть разными: стремление быть беспристрастным и увидеть в событиях 1917 года проявление Промысла Божия, связанное с христианской эсхатологией, или только оказать послушание священноначалию в лице митрополита Сергия (Страгородского). Так или иначе, окончание беседы на «позитивной ноте» с констатацией уполномоченным достигнутого в ходе разговора «взаимопонимания» были моментом, после которого священник (или диакон) автоматически зачислялся в число «подручных штатных единиц» особого отдела.

Содержание же первых пробных «заданий» от ЧК-ОГПУ-НКВД ставило попавших в расставленную «ловушку» в тупик, и тогда каждый из них оказывался перед выбором дальнейшей «тактики» взаимодействия в отношениях с «органами». Кто-то из священников разрывал накинутую «узду» сразу, а кто-то пытался обезопасить архиерея, приход, своих близких и давал скупые «отписки» общего характера. Второй сценарий мог лишь отсрочить «развязку» на какой-то срок; нравственный выбор был лишь вопросом времени, и момент приближения «Рубикона» ощущался каждым священником индивидуально.

Человек «порубежья»

В анкетных данных протоиерея Алексея Попова содержатся некоторые сведения об его происхождении, образовании и духовном служении. В момент ареста ему было сорок семь лет. Родился он 21 августа 1882 года в селе Никольском Устье-Угольской волости Череповецкого уезда Новгородской губернии в семье земского фельдшера из крестьян. В графе «Национальность» им была сделана отметка: «Великоросс». Семья священника состояла из троих человек: жены – Агнии Георгиевны 42-х лет, сына – Ростислава 17-ти лет и дочери – Людмилы 16-ти лет^[14].

В протоколе допроса был зафиксирован ответ об окончании отцом Алексеем Московской духовной академии^[15]. В последующем он был преподавателем Пермского духовного училища^[16]. На вопрос о роде занятий до и после 1917 года значилось: «В духовном ведомстве без перерыва»^[17].

Анкета Попова Алексея Павловича. Дело № 215 по обвинению гр. протоиерея Попова Алексея Павловича // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 8098. Л. 8

Анкета Попова Алексея Павловича. Дело № 215 по обвинению гр. протоиерея Попова Алексея Павловича // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 8098. Л. 8 об.

Привлеченные по его делу «свидетели» характеризовали его «как одного из руководителей и активных деятелей Кунгурской епархии»^[18], который «среди духовенства и верующей массы является крупной духовной и политической фигурой»^[19]. А в «Заключительном постановлении» по делу будет указано на то, что протоиерей Алексей Попов состоял в должности секретаря епископа (в действительности фактического руководителя епархии) и среди духовенства и верующих был известен «как верный исполнитель церковных традиций»^[20].

Протокол допроса свидетеля Шилова А.Н. Дело № 215 по обвинению гр. протоиерея Попова Алексея Павловича // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 8098. Л. 10

Особенность этого дела состоит в том, что оно является в полном смысле политическим

Особенность этого дела состоит в том, что оно является в полном смысле политическим. Показания группы привлеченных ОГПУ «свидетелей» о нелояльном настрое священника и открытой критике им курса ВКПБ в отношении Церкви, а также ошибок сталинского правительства в выборе экономической стратегии и в сфере социальной политики подтверждаются своеобразным личным «манифестом» отца Алексея, поданным 25 марта 1930 года уполномоченному вместо ожидаемой «информационной сводки».

В первой части обращения батюшка «законопослушно» информировал ОГПУ о том, что с февраля 1929 года, с момента прибытия в Кунгур епископа Иоанна Георгиевского, состояние епархиальных дел было вполне удовлетворительным «за исключением небольшого, но исправленного наследства противо-сергинской оппозиции в пределах Юго-Осокинского района. <…> Сторонники Викторианского уклона принесли раскаяние: одни в письменном виде, а другие еще и в публичном исповедании»^[21].

А вот далее речь шла о том, что именно в период коллективизации провоцировало углубление конфликта в сфере церковно-государственных отношений.

Бесчинства власти на местах

Текст письма настолько показательный и цельный как историческое свидетельство, что заслуживает того, чтобы процитировать его с минимальными сокращениями:

«…Громкие и внушительные лозунги дня были поняты в применении к нашей действительности слишком своеобразно. Но надо сказать правду, что искажению смысла лозунгов содействовали “комментарии” некоторых представителей власти и партии, например, в Баркутовском и Филпповском сельсовете носились определенные угрозы вырезать нескольких зажиточных людей и вместе с ними “попа”. <…> Во многих местах независимо от того, есть у священника хлеб (или нет. – М.Д.), хлеб все равно взыскивался: “Покупай да давай”. То же, но кажется в меньших размерах повторялось и при заготовке сельхозпродукции, как кудель, мыло, шерсть, и что было возмутительнее всего, так это опись и продажа имущества, не взирая на явную непосильность и незакономерность обложения. <…>

Вступившим в колхоз внедрялась мысль, что они теперь должны порвать с Церковью и религией

Лесозаготовки принесли нашей Кунгурской епархии новые скорби, несмотря на известные запрещения власти (из округа) посылать духовенство на лесозаготовки, местные работники, имея наивысшие инстанции власти, буквально гнали духовенство на лесозаготовки. В связи с лесозаготовками и незаконной отправкой духовенства в лес у нас выбыло из строя много рядового духовенства и пять благочинных (Мельников, Кашин, Колокольников, Попов, Черных). В некоторых местах верующее население было положительно терроризировано (Ашап, Аспа), священники арестовывались. Принадлежность к церковным Советам рассматривалась как к индивидуальному обложению, церковь стала пустовать. <…> Создалась атмосфера подавленности и вступившим в колхоз внедрялась мысль, что они теперь должны порвать с Церковью и религией.

Вынужденное отсутствие священника кое-где считалось как достаточный повод к закрытию церкви…»^[22].

В контексте этих событий отец Алексей Попов упоминал и о том, как производилась «проверка церковного имущества» комиссией, состоявшей из милиционера, двух женщин, старосты и двух понятых:

«Комиссия вошла в алтарь и милиционер не снял головного убора. Это было уже двойное поругание религиозных чувств верующих: 1) женщина в алтаре и 2) мирянин в головном уборе. Но дальше было еще хуже. Одна из женщин (б. учительница) садилась на Горнее место, где нельзя садиться даже священникам, а другая с портфелем расположилась на Престоле. Далее, члены комиссии вопреки закона своими руками начали перебирать и перебрасывать священные предметы, как антиминс, Евангелие, кресты и проч. Староста Вавил Иванович от ужаса и скорби потерял самообладание и смотрел на кощунства как окаменелый. Понятые же, перепугавшись, не вышли даже из сторожки. После этого в церкви уже не служили. Ашап положительно терроризирован, а теперь там уже говорят выломали и иконостасы. В Ашапе многие верующие подавлены всем происшедшим. Но нужно знать, что подавление религиозных чувств не легко и не скоро забывается. Так о церкви уже не хлопочут, ибо не смеют шевельнуться. Подобные же кощунства и еще хуже были в Артях, где “власти” еще и курили в алтаре. Подобное же было и в Старом Посаде»^[23].

В заключении своего «отчета» уполномоченному ОГПУ епархиальный секретарь представил резюме по ситуации в период так называемого «коренного перелома» в деле колхозного строительства (1929–1930 гг.):

«Верующий народ забит, терроризирован, не знает своих прав, да доселе фактически и не имел их. Были случаи обращения в прокуратуру, но в силу известных компаний <…>, она была бессильна помогать.

Вас интересует, каковы политические настроения верующей массы и духовенства? Об этом не нужно расспрашивать, нет нужды выслеживать, ни подслушивать. Довольно немножко сообразить и припомнить не столь давно прошедшее время, когда по пословице человека лупят в хвост и в гриву, когда не дают ему опомниться от бесконечного ряда различных компаний <…> и когда зачастую голова не может себе нигде найти защиты, тогда легко сообразить какие чувства волнуют сердце такого человека. Фактическое бесправие одних, произвол и беззаконие других – это злейшие и коренные враги всякой власти. Если можете припомнить отношение прежних революционеров к старому политическому режиму, то отчасти думаю, похожи и чувства тех, кто теперь оказался в роли притесняемого. Вне всякого сомнения, принцип “власти на местах” в современных условиях, когда у нас в идее уже сложился известный правопорядок, является в высшей степени вредным, он плодит скрытую контрреволюцию и недостаточно устойчивые элементы прямо провоцируют на эксцессы против власти. <…> Пусть бы был закон суров, но он все же лучше произвола, основанного на лозунге: “Власть на местах!”

«Делового сообщения» о том, кто именно недоволен советской властью, я сделать не могу, потому, что роль доносчика считаю для себя неприличной и неприемлемой

Я закончил свое обращение, употребив почти целый день далеко не лишнего у меня времени, но ожидаю обычного упрека в том, что я написал общие фразы. Я знаю, что для ГПУ гораздо было бы интереснее “деловое” сообщение о том, кто именно недоволен советской властью, кто бранит ее, кто мечтает о скором наступлении конца, но такого “делового сообщения” я сделать не могу, во-первых, потому, что роль доносчика считаю для себя неприличной и неприемлемой, и, во-вторых, потому, что недовольных в том или ином отношении слишком много.

Все обиженные, все обобранные, все оскорбляемые и третируемые, конечно, недовольны. И, если дело пойдет и дальше так, как и шло, то число граждан лояльных к власти будет все меньше и меньше, <…> остается два пути – пути репрессий, ссылки и тюрьмы для нескольких десятков миллионов граждан и другого пути – пути укрепления правопорядка, устранения произвола “власти на местах” и воспитания у граждан уважения к власти и закону как к действительной охране их материальных и духовных интересов. Дело самой власти – выбрать тот или иной путь и ожидать соответствующих результатов…

Если я написал худо, то, к сожалению, должен определенно и окончательно сказать, что “лучшего” материала я и впредь давать не обещаюсь»^[24].

Он пытался найти «общий язык» с органами советской власти и даже наивно выстраивать «диалог» с уполномоченным в надежде быть услышанным

…Итак, перед нами судьба человека Николаевской России. Воспитанный в лоне Православной Церкви, сформировавшийся в пространстве русской общественно-политической мысли с ее чуткостью к любому проявлению социальной несправедливости, священник Алексей Попов и с переменой общественно-политических условий руководствовался тем, что впитал когда-то в молодости. Как руководитель епархиального управления, осознающий ответственность за множество людей, он пытался найти «общий язык» с органами советской власти и даже наивно выстраивать «диалог» с уполномоченным в надежде быть услышанным, как христианин (и как гражданин) не мог избежать свидетельства о бесчинствах и несправедливости по отношению к Православной Церкви. Случай (далеко не единственный), когда «спецосведом поневоле» обеспечил ОГПУ достаточным материалом, тут же обращенным против него самого.

«В сети агентуры не проходит»

Решением Тройки ППОГПУ по Уралу от 24 октября 1930 года Попов Алексей Павлович был заключен в концлагерь сроком на пять лет^[25].

Выписка из протокола Тройки ОГПУ. Дело № 215 по обвинению гр. протоиерея Попова Алексея Павловича // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 8098. Л. 29

В отдельном конверте, в самом конце дела, хранится запрос НКВД по Кировской области, датированный 23 августа 1930 года и адресованный 1-му спецотделу УНКВД Свердловской области и 1-му спецотделу НКВД СССР, с требованием выслать для ознакомления личное и следственное дело «спецагента» под кличкой «ПОП», так как «последний намечается к аресту»^[26]. В действительности при составлении запроса был использован старый бланк и настоящее время его составления (1940 год) было напечатано на машинке, а со временем эта запись затерлась, поскольку в том же документе было указано (с ошибкой), что ранее, в 1931 году, священник был осужден на пять лет «ИТЛ».

Запрос НКВД по Кировской области. Дело № 215 по обвинению гр. протоиерея Попова Алексея Павловича // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 8098. Л. 33

Ответом на это обращение стало краткое уведомление от 7 сентября 1940 года в том, что «по учету действующей в архивной сети агентуры (осведомления) в 1-м спецотделе НКВД СССР Попов А.П. не проходит»^[27].

Ответ на запрос НКВД по Кировской области. Дело № 215 по обвинению гр. протоиерея Попова Алексея Павловича // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 8098. Л. 34

Достаточно редкая для священнослужителя позитивная оценка Октябрьского переворота лишь оттеняет остроту его разочарования

На основе анализа документов дела, возбужденного в отношении священника Кунгурской епархии Алексея Попова в 1930 году, можно сделать следующее заключение: достаточно редкая для представителя канонической церковной структуры позитивная оценка Октябрьского переворота как «естественного социально-политического явления» и связанные с ней надежды – выстроить отношения с новым политическим режимом в рамках поставленных органами госбезопасности условий (как явствует из контекста – противодействия раскольным течениям) ‒ лишь оттеняют остроту его разочарования действительным содержанием официального политического курса, и прежде всего в сфере церковной политики.

Декларируемый властью принцип «отделения Церкви от государства» на практике означал отказ от гарантий невмешательства в ее внутреннюю жизнь и стремление навязать священникам функции «фискалов» в качестве иллюзорного «гаранта» их личной безопасности, подобно тому, как это было в самые неблагоприятные периоды в истории синодальной системы.