Отец и сын

У каждого человека на земле есть или был отец. Большинство мужчин сами становятся отцами после рождения сына или дочери. И потому в какой-то период своей жизни они оказываются одновременно и сыном, и отцом с перспективой стать дедушкой. «Что ж тут удивительного, – скажет читатель. – Обычная история». И будет прав. Различия могут быть только в деталях биографии…

Но в отношениях отца и сына есть еще один, совершенно необычный, не мiрской, а сакральный аспект, потому что христианам открыто, что Бог, Которому они молятся, есть их Небесный Отец, предвечно рождающий Сына, однажды ставшего Человеком и навеки оставшегося таковым. И христиане не могут мыслить свою жизнь, не осмысливая отношения Бога Отца и Сына между Собой и Их отношение к каждому из нас.

Переход

Человек с непокрытой седой головой с трудом поднимал вверх по ступенькам пешеходного перехода тяжело груженую тележку. Подземный переход под железнодорожными путями, как и вся эта станция пригородной электрички, был на реконструкции. Временный переход сделали высоким, с хорошим запасом, чтобы груженые поезда проходили под ним свободно. Колеса тележки тяжело вкатывались на еще не истертые деревянные ступени лестницы, медленно огибая каждое новое ребро. Покрасневшее от натуги лицо, седые усы, побелевшие от прожитых лет брови на худощавом лице…

Ступень, еще одна, другая… Подъем наконец закончился. Борис Федорович выпрямился и глубоко вздохнул. «Да… перегрузил, – подумал он. – Поленился ехать еще. Хотел управиться одним разом».

Надо было забрать вещи и кое-какие книги со старенькой, родительской еще, дачи. Дачу придется продать, причем поскору, а потому недорого. Потому как деньги нужны на лечение сына. Медицина у нас как бы бесплатная (точнее страховая), но только отчасти, так сказать «местами». А в приложение к бесплатному лечению нужны бывают дорогие лекарства, которые не входят в страховку ОМС и на которые их с женой пенсии не хватает.

Сын болен уже давно. Неизлечимо. Их единственный Виталик прикован к постели и медленно лишается жизненных сил. Но нельзя же ничего не делать, сидя или стоя у постели умирающего. Они делают. Врачи назначают лечение, а Борис с женой ищут средства на покупку лекарств.

Борис Федорович медленно катил тележку по переходу. Навстречу ему шли или почти бежали люди, торопясь на отходящий поезд. Кто-то обгонял тяжело идущего старика, волочащего за собой тележку с привязанным к ней старомодным чемоданом, извлеченным из полувековой древности.

На спуске Борис Федорович решил скатывать свой груз по наклонным стальным швеллерам, положенным поверх ступеней. Трудность с ними всегда и везде в том, что ширина их рассчитана на колесную базу детских и, вероятно, инвалидных колясок. Сумки-тележки в них почти никогда не вписываются. Вот и в этот раз колеса его тележки едва-едва заходили за внутренние боковые ребра швеллеров. На первом марше лестницы Борису Федоровичу повезло «снайперски» попасть в эти «тесные врата». Но на следующем марше он раз за разом промахивался, потому что поставленный вертикально чемодан и привязанная поверх него сумка загораживали видимость. Он с усилием толкал взад-вперед тележку, выруливая ее вправо-влево, но ничего не получалось.

Поднимавшийся навстречу Борису Федоровичу молодой парень вдруг остановился и сказал:

– Дай я тебе снесу, отец!

Его больше всего задело, прямо-таки резануло другое. Обращаясь к нему, незнакомый парень сказал: «Отец!..»

Борис Федорович растерялся. Начал было что-то смущенно бормотать про нажитую годами грыжу, которая не дает носить тяжести, травмированное колено, радикулит… Но парень, не слушая, проворно подхватил его груз на руки и стал быстро спускаться вниз. Борис Федорович поспешил за ним, осторожно, чтобы не зацепиться, переставляя со ступени на ступень ноги в черных резиновых сапогах.

«Неужели я так старо и беспомощно выгляжу теперь?» – подумал Борис Федорович.

Когда он был помоложе, то сам помогал женщинам носить по лестничным переходам тяжелые сумки. Бывало, поднимал по ним с кем-нибудь из других пассажиров одиноких инвалидов-колясочников… Но теперь уже не то. В общественном транспорте ему даже иногда уступают место для сидения. Особенно неудобно становилось, когда это делали девушки. Как-то совсем не по-мужски пользоваться такой любезностью с их стороны. Он же не инвалид, в конце концов, и еще не «старая развалина». Его седина и седьмой десяток прожитых лет, конечно, могут впечатлить молодых, но все-таки…

Однако сейчас его больше всего задело, прямо-таки резануло другое. Обращаясь к нему, парень сказал: «Отец!..»

Папа

Когда-то давно, в прошлом веке и даже в прошлом тысячелетии, в великой стране, которой теперь больше нет, Борис Федорович был маленьким мальчиком, учился в начальной школе и в домашнем сочинении на тему «Рассказ о своей семье» не по возрасту серьезно написал: «Мой отец…» Да, не «папа», а именно «отец». В этом слове его детскому уму и сердцу слышалось то высокое, что достойно человека, которого он считал самым умным, самым сильным, самым всезнающим, который мог ответить на его любой самый сложный и важный для Борьки вопрос…

Но учительница, его первая самая любимая, Ольга Ивановна, почему-то подчеркнула слово «отец» красной волнистой линией, хотя и не засчитала за ошибку. На вопрос Борьки, что это значит, она ответила: «Не соответствует стилю…» Конечно, дома Борька, как и все в его возрасте, называл своего отца «папа». Но то дома, а то сочинение, написанное для Ольги Ивановны, которая должна была понять, как он гордится своим папой.

С годами Борька взрослел и, как он думал, умнел. А на самом деле просто наглел. Он выучился на инженера (в Советском Союзе «все» были инженеры и ИТР-ы^[1], как теперь «все» юристы и менеджеры). Уже в десятом выпускном классе его распирало от выученной алгебры, физики, истории. Все законы мироздания и общественного устройства, казалось, были ему открыты как на ладони. Годы обучения в институте переполнили его голову «матанализом», уравнениями математической физики, методами оптимизации и кучей специальных технических дисциплин типа ТММ («теория машин и механизмов», она же «тут моя могила»).

С отцом Борька стал говорить небрежно, чуть ли не свысока, хотя отец давно уже работал инженером, закончил тот же институт, «выучил и сдал» все это намного раньше сына. Даже некоторые преподаватели у них были общие. Все годы его учебы отец как мог помогал ему: сделал домашний кульман для выполнения чертежных работ, достал где-то дефицитный в то время калькулятор, чтобы Борька не считал курсовые работы на логарифмической линейке или на листке бумаги «в столбик». Однако все это Борька воспринимал как должное: отец же все-таки…

Заботу отца Борька воспринимал как должное: отец же все-таки…

С началом перестройки в стране стали открыто и широко обсуждаться сталинские репрессии и другие темные стороны советской власти. Борька, недавний студент, отслуживший свой год в армии и только что устроившийся на работу в конструкторское бюро, встал в позу обвинителя старшего, то есть отцовского, поколения, которое-де допустило все это безобразие и не смогло в свое время поставить на место и призвать к ответу партийную и советскую номенклатуру.

Отец слушал Борькины упреки практически молча.

В год смерти Сталина он работал на заводе простым рабочим и только три года как вернулся с затянувшейся службы в армии, куда его призвали в 1943 году. Ранняя рабочая молодость после неполной средней школы, годы войны в пехоте, потом еще многолетняя военная служба рядовым «по решению партии и правительства», постоянное недоедание, усталость и чувство голода… Так было надо стране. Так он служил ей и своему народу. Доносы не писал, друзей не предавал, в конвойных войсках и в НКВД не служил. Совесть его чиста. Повидавший и испытавший за свою жизнь немало, он не хотел спорить с желторотым юнцом, возомнившим себя «совестью человечества».

Когда в 1991 году Советский Союз распался, Борька был уже «зрелым мужем» тридцати с лишком лет, обремененным семьей с малым ребенком. На баррикады не пошел, хотя и порывался. Страна разваливалась у него на глазах, и лично он сам и его поколение ничего не сделали или не смогли сделать, чтобы сохранить созданное, собранное кровью и потом их отцов, дедов и прадедов. Поэтому, когда однажды Борис приехал 9 мая поздравить отца-фронтовика, голос его прерывался, произнося тост «за Победу»: «Вы… ваше поколение… в годы войны Родину защитили, а мы вот… не смогли», – с трудом закончил он, испытывая смешанные чувства вины и стыда перед отцом.

Отец ничего не сказал и молча выпил свою рюмку.

Да, «дети инженеров идут в инженеры». Но и все, что касается практических мужских навыков – как чистить ботинки, гладить брюки и рубашку, как держать молоток и стамеску, вворачивать шурупы, как без электродрели и перфоратора пробить бетонную стенку и без дюбелей повесить книжную полку, ездить на велосипеде, ориентироваться в лесу, плавать в реке, – всему этому Борьку научил отец. Или словом, или делом, или примером. Сын учится, глядя на отца.

Отец…

Кто-то верно сказал: мальчиками рождаются, а мужчинами становятся. Стать же самому настоящим отцом дано не каждому, даже если родишь сына. А вот потерять отца…

В первый раз такая угроза возникла, когда Борис учился на первом курсе. Отец дважды подряд перенес тяжелую внутриполостную операцию. Причем вторую по врачебной ошибке. Хирурги что-то там заподозрили и, не проведя обследования, решили быстренько вскрыть и посмотреть, как оно выглядит внутри.

Они с мамой по очереди дежурили в его палате, давали пить чай с лимоном, но реально помочь ничем не могли. Тело само медленно заживляло все внутренние и внешние надрезы, отсечения и лишения своих частей. Мучительно, больно, долго, но исцеляло.

По юношеской беспечности, неразумию и душевной нечуткости, как корил себя потом Борис, он не верил, что это серьезно, то есть опасно. Когда мать, пытаясь подготовить его к худшему исходу, спросила: «Ну что, Боря, мы будем с тобой делать, если отец умрет?» – он в ответ только глупо улыбался и молчал, чем сильно ее озадачил:

Как это – отец может умереть? Перестать быть, что ли? Так не бывает. Родители же – они «вечные», всегда рядом

– Что ты улыбаешься? Он же может умереть!

Как это умереть? Перестать быть, что ли? Так не бывает. Родители же – они «вечные», всегда рядом. Как стена. Только руку протяни – и обопрешься…

И отец выжил.

А потом была еще одна операция. К тому времени Борис уже женился. У них с Ириной родился и рос маленький Виталик. А отец вдруг попал в госпиталь. Опять в хирургию. Обезболивающие не помогали. Придя навестить отца в послеоперационную палату, Борис увидел, как его бьет нервная дрожь. Он не жаловался, хотя его всего трясло от боли. Отец сидел на больничной койке, высунув из-под одеяла худые белые ноги с синими прожилками вен, из-за которых последнее время он ходил, всегда морщась от боли, говорил с сыном о том о сем и не мог сдержать эту предательскую дрожь в теле. Голова его тоже подергивалась от боли.

– Ничего, – говорил он, вымученно улыбаясь ему. – Врачи подберут другое лекарство. Это пройдет…

Да, прошло и это. Но потом случилось ЧП.

В темные, глухие, разбойные, а для кого-то «святые девяностые» над заводом, на котором работал отец, сгустились тучи. Старый советский электро-механический заводик, с давних времен стоявший в хорошем районе города, приглянулся «новым русским» – девелоперам с большой дороги. Собственно, не он сам, а земля под ним. Заводик решили быстренько разорить, срыть его корпуса до грунта и на освободившемся месте построить большой жилой дом бизнес-класса. Выгодный и весьма распространенный «девелопмент недвижимости» в постсоветской России…

Заводские как могли защищались. Установили ночные дежурства ответственных сотрудников. На всякий случай.

Однажды такой случай настал.

В дежурство отца налетчики «взяли» заводоуправление. Старому уже человеку связали проволокой ноги, заклеили рот скотчем, наручниками сковали за спиной руки, оставили лежать на полу и пошли шмонать кабинеты, выгребая из шкафов и сейфов документы и кассу с остатками недовыданной накануне зарплаты…

Когда отец вернулся утром домой, на щеках его были видны остатки клея от скоча, на запястьях глубокие ссадины и кровоподтеки. Из его скупого рассказа домашние узнали подробности.

Налетчики поступили «благородно»: старика не оглушили, не били, только лишили подвижности и возможности позвать на помощь. Ноги он освободил, сбросив зимние сапоги (братки второпях накручивали проволоку по их коротким голенищам). Скотч со рта пришлось сдирать, движениями лицевых мускулов и трением о подручные предметы. Руки освободить было никак невозможно. Поэтому, стоя спиной к дисковому телефонному аппарату, он пальцем скованных рук набрал номер милиции… Это стоило содранной кожи на запястьях, потому как самозатягивающиеся наручники при каждом новом движении сжимались все туже и туже. Милиция, конечно, приехала. Осмотрела место происшествия, но ключей от наручников с собой не захватила. Пришлось еще ждать, пока подвезут…

После этого случая отец поначалу бодро вышел на работу, но вскоре опять попал в больницу.

Отец проработал на своем заводе до самой смерти.

Для кого-то это было просто место работы – одно из многих или очередное. Для него же это была вся его жизнь. Он пришел сюда сразу после демобилизации из армии молодым пареньком со школой-семилеткой за спиной и семилетней срочной службой в армии (так выпало семнадцатилетним пацанам, призванным в конце той Великой войны). Вначале работал слесарем. По вечерам учился в школе рабочей молодежи, потом – на вечернем отделении института. С рабочей специальности перешел на инженерную должность. Конструктор, начальник отдела, начальник цеха… Коллектив завода небольшой, дружный. Все – свои, одна семья, как родные. Семью же не бросишь! Так всю жизнь и проработал.

Когда отца в последний раз положили в больницу, ничего «серьезного» не было. При обследовании нашли когда-то перенесенный и почему-то пропущенный всеми инфаркт, фиброз легких…

Борис с мамой навещали отца в больнице. Он всех благодарил, мирил, если они при нем начинали спорить

Борис с мамой его навещали. Он всех благодарил, мирил, если они при нем начинали спорить. Врачи обещали перевести отца в отделение интенсивной терапии: «Там же лучше», – говорил лечащий врач.

Борис предлагал отцу исповедаться и причаститься. Договорился со знакомым батюшкой. Тот заверил, что в реанимацию их обычно пускают. Но отец мягко отказывался: «Да не надо, Борь, зачем…»

Когда-то Борису, самому недавно воцерковившемуся, удалось уговорить отца зайти с ним в их приходской храм на службу. Он даже был на исповеди. Стоя у аналоя, что-то говорил батюшке. Их беседа закончилась как принято. Священник накрыл ему голову епитрахилью и прочитал разрешительную молитву.

Борис бестактно спросил отца:

– Что ты говорил священнику? Ты же не стал готовить исповедь по книжке, которую я тебе дал.

– Да так, – ответил он с деланной легкостью. – Сказал, что давно не причащался.

– А когда это было в последний раз?

– В детстве. Лет, наверное, в десять, – ответил он. – Матери нас в церковь водили, а мы с ребятами баловались во время службы.

В тот раз отец причастился, но по-настоящему воцерковить его Борису не удалось. В храм он не ходил, посты не соблюдал, церковные праздники не отмечал. Что было в его душе, между ним и Богом, не знал никто.

Теперь же Борис решил настоять на своем. Созвонился с батюшкой. Они уже назначили день, когда тот приедет в больницу, но прямо накануне оттуда позвонили:

– Мужайтесь, – заученно произнес женский голос. – Ваш отец сегодня умер. Примите наши соболезнования.

«Все равно получилось, как он хотел, – подумал Борис. – А как же последнее “прости”, последнее напутствие родным и желание умирающего перед расставанием навеки?..»

Смерть на больничной койке давно лишила уходящих в иной мiр поддержки и даже простого присутствия рядом его близких. В реанимацию чужих не пускают, и потому каждый человек умирает в одиночку. Родным остаются только посмертные хлопоты: оформление документов, договор с ритуальным агентством, заказ гроба и венков, приобретение места на кладбище…

Борис тоже исполнил все положенные «формальности».

Перед похоронами гроб с телом занесли в кладбищенскую церковь. Священник совершил отпевание по привычному сокращенному чину. Прощаясь с ним, Борис неуверенно подал ему крупную купюру «на помин души».

– Помолимся! – заверил священник, убирая пожертвование в карман рясы и спросил, – Папа ваш?

– Да… Отец, – ответил Борис.

«Авва Отче!»

Когда Борис постепенно и все же как-то внезапно для себя уверовал и стал взахлеб читать духовную литературу, он со временем стал осознавать, что занебесный и вроде бы абстрактный Бог – это не безликий Абсолют философов-идеалистов, ни Брахман или Атман индуистов, а Отец. Невидимый, во многом неведомый, но Отец, по сути – «папа». Христианин обращается к Богу необычайно интимно, по-семейному, как малое дитя к отцу^[2], по примеру Самого Христа^[3].

Конечно, Борис и раньше слышал, что у христиан есть какая-то молитва, название которой давно стало поговоркой: «знать как “Отче наш”». Но что стоит за этим «Отче» и почему совершенно посторонние для религии вещи надо знать, как эту молитву, он не ведал и даже не задумывался тогда.

Как-то, читая короткие миниатюры одного современного писателя, переполненные бытовыми зарисовками и услышанными в электричках диалогами, Борис наткнулся на поразивший его случай.

«Приехал домой поздно вечером, – писал автор, – усталый, замученный. Поскорее бы добраться до постели, упасть и уснуть. Встал перед домашними иконами на молитву, только сказал: “Отче наш…” – как вдруг слышу: “Что сынок?” Заплакал и больше не смог сказать ни слова».

Случай этот показался тогда Борису невероятным и в то же время несомненным. Сам Бог отвечает человеку!

Какому?

Не подвижнику, годами умерщвляющему свою плоть в безводной и безлюдной пустыне, не святому мученику перед казнью, не святителю и христианскому просветителю целых народов, не апостолу, а простому прохожему с улицы, с которым мы ездим в одном вагоне метро или трамвая, стоим вместе в очереди в магазине…

Оказывается, Бог помнит и посещает, когда пожелает, любого человека, потому что он Его сын

«Что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?» – вопрошал псалмопевец (Пс. 8: 5). А оказывается, Бог помнит и посещает, когда пожелает, любого человека, потому что он Его сын. Да, грешный, часто беспутный, заблудший, иной по естеству и потому как бы приемный, но все равно сын, которому Единородный Сын Божий заповедал обращаться в Небо с этой краткой молитвой: «Отче наш…» И если человек имеет право и даже заповедь обращаться к Творцу мiра как к своему отцу, то почему Владыка всяческих не может ему ответить, как Своему сыну? Всемогущий и свободный Бог Сам решает, когда, как и кому Он ответит.

По мере воцерковления и духовного взросления Борис все чаще размышлял об отношениях Небесного Отца и Его единосущного, то есть единственного родного, а не приемного, как мы, Сына, «нас ради и нашего ради спасения» ставшего Человеком и взошедшего на голгофский Крест.

В Евангелиях описаны страдания Христа, Его неоднократные обращения к Отцу – трагическая мольба обреченного на муку и смерть в ночь ареста, предсмертный вопль богооставленности Распятого на Кресте…

А что Отец?

Он гласно свидетельствовал о Своем «возлюбленном Сыне» при Его крещении на Иордане (Мф. 3: 17; Мк. 1: 11 и др.), в преображении на Фаворе (Мф. 17: 5), предрек Его прославление, когда Тот шел в Иерусалим на Страсти и уже молился об избавлении «от часа сего», на который и пришел в мiр (Ин. 12: 27–28)…

Но Отец ничего не ответил Сыну на Гефсиманское моление к «могущему спасти Его от смерти», совершаемое с душевным страданием до пота, каплями крови падающего на землю (Лк. 22: 44), «с сильным воплем и со слезами» (Евр. 5: 7): «Авва Отче», – просил Он, – папа, «пронеси чашу сию мимо Меня» (Мк. 14: 36). Отец молча послал Сыну Ангела (Лк. 22: 43).

Не ответил Отец и на последний вздох Сына с Креста: «Вскую оставил Мя еси?..» (ср.: Пс. 21: 2; Мф. 27: 46; Мк. 15: 34). Почему?

Отец любит «возлюбленного Сына» Своего бесстрастно? Без сострадания? И потому безразлично взирает на Его крестные муки? Какая же тогда это любовь?..

Да, Церковь учит, что Божество по естеству бесстрастно.

Сам Бог открыл святым отцам Свои тайны. Они, а не мы, бывают восхищены «до третьего неба» и слышат там «неизреченные глаголы, которых человеку нельзя пересказать» (2 Кор. 12: 4). Но иногда они все-таки пытаются передать полученные откровения на человеческом языке, в котором для этого нет подходящих слов, потому что наш язык создан для описания видимого мира, данного нам в чувственных ощущениях. А если человеку открывается невидимая жизнь Божества, то где взять слова, которыми ее можно изъяснить прочим, от коих она сокрыта?

Поэтому Бориса вначале удивило, а потом глубоко поразило прочитанное им у святителя Кирилла Александрийского толкование одного места из книги Бытия.

Размышляя над Божиим повелением Аврааму «принести в жертву возлюбленного сына» Исаака, святитель предположил, что Авраам «с трудом переносил мысль об этом» и «по сильному требованию природы расположен был любить сына», но предпочел «благие последствия такового дела». На это указывает, говорит святитель, изречение Спасителя:

Чудо любви к нам Бога и Отца – в том, что Он, по-видимому, потерпел то, чего не желал, предав за нас Своего Сына

«“Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную”» (Ин. 3: 16). И продолжает: «Ибо если судить по-человечески и сказать что-либо для ясного доказательства этой мысли, то посылавший за нас на смерть Сына Бог и Отец некоторым образом испытывал боль, хотя и ведал, что Он ничего не потерпит вредного, так как и Сам Он бесстрастен, как Бог. Однако, помышляя о пользе, имевшей произойти от смерти Его, разумею спасение и жизнь всех, Он не заботился о любви, свойственной Ему, как Отцу. Посему и Павел удивляется Ему, говоря: “иже убо Своего Сына не пощаде, но за нас всех предал есть Его” (Рим. 8: 32). Ибо в чем по справедливости состоит чудо любви к нам Бога и Отца, как не в том, что Он, по-видимому, потерпел то, чего не желал, предав за нас Своего Сына? Так думать побуждает нас Павел, говорящий: “не пощаде”, что говорится не о всякой случайности, но только о совершающих какое-либо великое дело…»^[4].

«Значит, по мнению святителя, Бог Отец как-то сострадал Сыну, страждущему Своей человеческой природой, – думал Борис. – И Его бесстрастие – не холодное равнодушие и безразличие, а непостижимое для нас сочетание любви и глубочайшего сочувствия при абсолютном безмолвии, исихии божественного естества… Пусть это трудно выразить богословам, объясняющим “страдания Бесстрастного” в лице Сына Божия, но духовная интуиция святителя с его же оговорками “говоря по-человечески” имеет право на существование и помогает успокоить обостренное нравственное чувство христиан, не приемлющих “равнодушного Бога”»^[5].

Апостол Павел называет «Отца Господа нашего Иисуса Христа» «Отцом милосердия и Богом всякого утешения» (2 Кор. 1: 3). Но почему же тогда Отец «Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас»? (Рим. 8: 32).

Для того, верно, чтобы Сын, в безгрешных страданиях души и плоти и в страшной смерти уподобившись нам, мог потом в Евхаристии соединить подобное с подобным. Ибо грешный человек, лишенный добродетелей, подобен совершенному Богочеловеку только в своих безгрешных страданиях.

И в Писании говорится, что Сын Божий должен был приобщиться «плоти и крови» (стать человеком); как и прочие дети Божии (все люди), стать совершенным в страданиях (испытать все, кроме греха), «во всем уподобиться братиям, чтобы быть милостивым и верным первосвященником пред Богом, для умилостивления за грехи народа. Ибо, как Сам Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь» (Евр. 2: 10–18).

И Сын прошел все уготованные Ему испытания, включая самое тяжелое – чувство богооставленности на Кресте.

Сын

…А потом заболел Виталик. Врачи вынесли страшный диагноз, который сразил их с женой, как залп расстрельной команды в стоящих на краю вырытой ямы. Потому что сын был обречен на неподвижность, угасание и неизбежную изоляцию от мира. Фактически на медленную, но неизбежную смерть.

Они не поверили.

Не захотели верить.

Не могли…

Верят всегда в лучшее.

Худшего – отвращаются. Всем сердцем, всею душою, всем помышлением своим.

Однако сын слабел на глазах и вскоре встал вопрос об оформлении ему инвалидности.

Кому? Нашему Виталику? Ни за что!..

Они сопротивлялись несколько лет. Борис время от времени предлагал жене все же оформить сыну инвалидность, но она отказывалась наотрез:

«Наш Виталик – “инвалид”? Ты что!? Может, еще все наладится…» – но потом смирились

– Наш Виталик – «инвалид»? Ты что!? Зачем нам это? Может, еще все наладится…

Но потом смирилась и она.

«Конечно, все мы смертны, – говорил себе Борис. – Не только Виталик. И я сам, и моя Ириша. И все наши родственники, друзья, знакомые и незнакомые нам люди… Да, все мы когда-то умрем. Пусть порознь. Каждый в свой день и час. Но воскреснем все вместе, как уже воскрес казненный за нас на кресте Сын Божий, от чего “испытывал боль” Отец. И потому… Как там у Иова? “я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его. Истаевает сердце мое в груди моей!”» (Иов. 19: 25–27).

Истаивало и плакало и сердце Бориса. Год, два, три…

Как-то в разговоре со случайным знакомым он упомянул, что его сын инвалид. Тот удивился, что Борис так спокойно, по видимости, об этом говорит. «Я бы плакал, наверное, каждый день», – сказал тот.

Борис хотел было спросить его, сколько лет, по его мнению, «следовало бы» проливать слезы. Год? Пять? Десять?.. Но не стал.

Сам он помнил, что первые лет семь глаза его часто были «на мокром месте». Когда он выходил от врача, обсудив с ним болезнь Виталика. Покупал в аптеке лекарства для сына. Заказывал для него книги у букинистов. Покупал ему продукты или одежду… Слезы наворачивались сами собой при одной мысли, что сын не может этого сделать сам. Ни сейчас. Ни через год. Никогда.

Все это время и Борис, и его жена, конечно, молились о выздоровлении сына, подавали в храмы и монастыри поминания, но к лучшему ничего не менялось. Иногда Борису приходила мысль, что Иисус навсегда остался сыном – и по божеству, и по человечеству, прожив земную жизнь один, скитаясь по Палестине, «не имея где главы подклонити», а его сын, навсегда прикованный недугом к постели, никогда не станет отцом, а сам Борис – дедушкой…

Нам неведомы пути Господни и суды Его. Им троим назначено так. Без чуда. Без исцеления. Нести по жизни крест болезни. Не отчаиваясь. Не теряя надежды. Не впадая в грех ропота или хулы на Бога.

Потому что Бог страдал Сам, когда жил на земле, в знойной переменчивой Палестине – обетованной земле Его избранного народа, в злобном ослеплении и безумии отдавшего на казнь язычникам своего веками ожидаемого Мессию. И сейчас Бог страдает великим состраданием Своему страждущему творению. Всей твари. Ибо Бог есть любовь.

А чем сильнее, чище, бескорыстнее любовь, тем больше она вызывает в душе самого человека сочувствие и сострадание к тем, кто мучается. Мучается не от греха, а от его последствий – нижеестественной наследственной тленности плоти, ставшей таковой давным-давно по вине первых людей…

Бог стал Человеком навсегда.

И по Вознесении на Небо Он остался человеком с чистой душой и любящим сердцем, которое не может не страдать при виде чужого невинного страдания, потому что для Иисуса Христа все мы – Божие творения, через Него усыновленные Отцу, братья и сестры Ему по человеческой плоти и потому Свои, а не чужие, всегда и безусловно Им любимые. Даже если мы неверные, непутевые, злобные и враждующие на Него. Ибо и Сам Он заповедал нам любить своих врагов и благословлять проклинающих нас.

Нам ли роптать на такого Бога?!

В Евангелии Господь говорит, что в голодных, жаждущих, нагих и болящих страждет Он Сам (см.: Мф. 25: 31–46).

«Поистине страсти Господа продолжаются до конца мiра, – говорил об этом святитель Лев Великий, – и как Сам Он почитается своими святыми и любим ими, а тот, кто питает и одевает бедных, делает это Ему, так Сам Он и страдает во всех и со всеми, кто терпит скорби ради правды»^[6].

«Вот почему, – поясняет Климент Александрийский, – человек никогда не может по достоинству возблагодарить Господа за Его щедроты и на великий дар спасения ответить чем-нибудь столь же великим». Только «признанием Божественных благодеяний мы низводим на себя благоволение Божие, ибо ничем иным не можем мы возблагодарить своего Благодетеля по достоинству»^[7].

В том и состоит Его неявленное нам величие и кротость – страдать нашими страданиями, даже если мы считаем Его бесстрастным

«Да, мы страдаем сами и сострадаем нашим близким, – думал Борис, читая Евангелие и творения святых отцов и учителей Церкви. – Мы вправе оплакивать наши скорби и горе наших родных, как и Сам Христос плакал, видя горе Марфы и Марии по смерти их брата Лазаря (Ин. 11: 1–44). И как в земном Своем служении Господь воскресил не всех умерших в то время в Израиле, а только троих^[8]; хотя и не всех болящих среди иудеев и язычников; и хотя дважды накормил тысячи голодных, но все же не весь народ Израиля, не говоря уже о тогдашней ойкумене. Так и ныне Христос над кем-то совершает чудеса, но многие из нас болеют и “преждевременно” умирают, одни ожидая, а другие не веруя во всеобщее Воскресение мертвых. И если Христос не совершает над нами явного чуда по неведомому нам Промыслу Божию о нас, Он все равно любит и сострадает нам, даже если мы не знаем об этом или не хотим в это верить. И в том состоит Его неявленное нам величие, смирение, кротость и скромность – страдать нашими невинными страданиями, даже если мы сами считаем Его бесстрастным и далеким от нас».

Нам подобает верить апостолу, сказавшему, что все свои скорби мы преодолеем «силою Возлюбившего нас». Ибо «кто ны разлучит от любве Божiя? – поется в церковном песнопении, давно и сразу запавшем в душу Бориса. – Ни смерть, ни живот, ни Ангели, ни Начала, ниже́ Силы, ни настоящая, ни грядущая, ни высота, ни глубина, ни и́на тварь ка́я возможет нас разлучити от любве Божiя, яже о Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 8: 35, 37–39).

Смиримся.

Потерпим.

Дождемся нового неба и новой земли, где обитает правда, когда ни смерти, ни болезни уже не будет. И отрет Бог всякую слезу с очей невинных страдальцев… (ср.: Откр. 21: 1, 4).

Оптимист

Сердобольный паренек с тележкой в руках добежал до конца лестницы и аккуратно поставил ее на землю. За ним следом спустился с пешеходного перехода и Борис Федорович.

– Спасибо вам, – сказал он, обращаясь к парню.

– Не стоит. Счастливого пути, отец! – ответил тот и побежал вверх по лестнице.

Борис Федорович проводил взглядом своего нежданного помощника, стремительно перепрыгивающего через ступеньки.

«А мой Виталик…» – подумал он было и осекся.

На глазах его выступили слезы. Он подавил готовый вырваться из груди всхлип и глубоко вздохнул. Потом достал из кармана платок и вытер мокрые глаза. Постоял какое-то время, вытирая опять и опять выступавшие слезы.

Надо было ехать дальше. Он взялся за ручку тележки и покатил ее к автобусной остановке.

Когда подошел нужный номер автобуса, Борис Федорович с трудом протиснулся в салон, толкая впереди себя свой груз. Сзади напирали новые пассажиры и тоже не с пустыми руками. Молодые родители вкатили в дверь коляску с малышом. За ними вошла дородная женщина с крупным пухлым лицом, очевидно бабушка малыша.

– Подвиньте вперед свою тележку – сказал она Борису Федоровичу вежливо, но требовательно. – Освободите место для детской коляски.

Он стоял перед стеной людей, держась за ручку тележки. Двигаться было некуда.

– Чтобы подвинуть тележку, надо подвинуть всех пассажиров, – попытался он оправдаться и от безвыходности сам начал смещаться вбок, приподнимая и пихая багаж в узкий проход между сиденьями.

Кое-как устроились, и автобус отправился.

Рядом с Борисом Федоровичем стояла миловидная девушка. Наверное, вчерашняя школьница с аккуратно обработанными бровями и в меру наращенными черными ресницами. На следующей остановке вошли еще две такие же девчушки. Встали у поручня, достали смартфоны, тыкали аккуратными пальчиками в экраны и о чем-то беспечно болтали между собой.

Пейзаж за окном то распахивался просторными незастроенными полями, то прижимался к дороге безликими одинаковыми коробками домов спальных кварталов, придорожных магазинчиков, разнообразных «едален» и фастфудов, автомастерских и еще сохранившихся деревенских домиков с резными деревянными наличниками на окнах.

Борис Федорович все это видел, но думал о своем.

Он думал о своем больном сыне, который сам нуждается в его помощи и никогда не скажет ему: «Отец, дай я тебе помогу…»

О давно умершем отце, которому он уже не поможет ни дома, ни на даче. О своем больном сыне, который сам нуждается в его помощи и никогда не скажет ему, как тот незнакомый парень: «Отец, дай я тебе помогу…»

И каждый раз, когда Борис Федорович вспоминал ту фразу, слово «отец» отдавалось в его душе такой щемящей болью, что на глазах сразу выступали обильные слезы. Они катились по щетинистым щекам на бугристый подбородок и каплями падали ему на грудь. Он украдкой, как ему казалось, вытирал их белым бумажным платком, освобождал переполненный слезами нос и какое-то время крепился, стараясь просушить глаза.

Время от времени малыш за его спиной что-то кричал, выражая на своем детском, непонятном взрослым языке радость от того, что он куда-то едет, что рядом с ним его самые близкие и родные на свете люди – папа, мама и бабушка, что все хорошо и обо всем этом можно во всеуслышание объявить всему миру, хотя бы и в размерах одного автобуса.

– Кричит от избытка оптимизма, – пошутил Борис Федорович, обращаясь к стоящей рядом девушке.

Та немного смущенно улыбнулась ему в ответ. Видно было, что она по-доброму завидует молодой маме этого малыша, что тоже хотела бы иметь любящего мужа, ребенка, семью, уютный дом, чтобы ее жизнь тоже наполнилась этим простым и великим смыслом любви и материнства, ради чего и сама она пришла в этот мир – дарить любовь и жизнь, продолжать себя в своих детях…

Перед ней стоял худой старик с поседевшими бровями на осунувшемся усталом лице. Набухшие покрасневшие веки обрамляли грустные глаза с выступившей ярко-алой сеточкой сосудов на белках.

Она отвела взор в сторону и подумала: «Отчего все-таки у стариков так сильно слезятся глаза?..»