Все могут славить Бога красками

Сегодня, на память равноапостольных Кирилла и Мефодия, – 9 дней преставления ко Господу художника, педагога, создателя Академии акварели и изящных искусств Сергея Николаевича Андрияки. Как некогда святые братья первыми перевели для славян Евангелие апостола любви Иоанна Богослова, так и мастер-акварелист благовествовал цветом, светом своих полотен любовь. Папу вспоминают дочери – Елизавета, Софья и Мария. Их выставка «Сестры Андрияки. Преемственность поколений» проходит сейчас в церковной больнице Святителя Алексия.

Сергей Андрияка

В нем было неистребимо это желание радовать всех

– Папа рассказывал: в молодости как-то ехал в поезде, как всегда и везде, попутно делал наброски, как вдруг поймал себя на том, что он весь уходит в работу! Потом поделился со своим духовником – архимандритом Сергием (Савельевым) – недоумением – ведь сказано же у апостола: «непрестанно молитесь» (1 Сол. 5, 17)… «Так тем, как ты отображаешь Божий мир на бумаге, ты прославляешь Творца», – ответил ему старец. То есть это тоже молитва, и этой молитве в красках он и учил всех нас – своих учеников, – делится Софья. Все три сестры – художницы, педагоги.

Сергей Андрияка в детстве – Можете приоткрыть, как это на практике осуществляется – преемственность поколений в искусстве?

– Когда каждая из нас была совсем еще маленькой, папа не понимал, что с нами делать. Но как только возраст позволял тебе взять в руки карандаш, он тогда уже находил общий язык, – рассказывает Елизавета. – Хотя меня папа сразу «сдал» в школу, чтобы там меня научили азам. Это все-таки требует определенной дисциплины, под которую, возможно, и ему самому не хотелось подгонять свою любовь. Потом уже он мне ставил натюрморты, окружал своей заботой. Подсказывал, направлял, никогда не вмешиваясь в мои работы. Часть так, при его опеке, написанных акварелей сейчас представлена здесь, на выставке в Алексеевской больнице.

Я, кстати, с детства всегда много лежала по больницам, – папа мне и в палаты постоянно цветы, блокноты для зарисовок приносил. В нем было неистребимо это желание радовать всех. Сам он был очень жизнерадостный человек. Всегда с улыбкой.

– При той нагрузке, что брал на себя папа, часто люди становятся достаточно нервными. Замкнутыми. Просят их не отвлекать. Он работал по 16 часов в сутки. На выходных, казалось бы, только и выспаться бы, а папа брал мольберт, тюбики, – шел с нами на пленэр, – вспоминает Мария.

Сестры Софья, Елизавета, Мария в день интервью на выставке «Сестры Андрияки. Преемственность поколений» в Алексеевской больнице

Как явь и сказка проступали

С.А.:

– Папа очень любил сказку. И сам умел, как бы ни был занят своими взрослыми проектами, обсуждениями, делами, создать для нас, детей, такую сказочную обстановку. Сам вдруг превращался в сказочника: «Сейчас мы поедем на болото к Лешему и будем собирать с тобою желтые болотные цветы». Он очень любил их писать. А чтобы не было страшно, он сам в итоге иронично и обаятельно представлял себя Лешим, готовым подарить тебе все цветы своего болота.

«Сейчас мы поедем на болото к Лешему и будем собирать с тобою желтые болотные цветы»

Е.А.:

– А по мере того как мы подрастали, папа нас возил по музеям. И по русским, и за рубеж. Помню, были в Дрездене в Гемальдегалерее. Встал у портретов Гольбейна: «Ой, зараза!» Для художника понятное чувство: почему это не я написал?! Это нечто поверх мастерства, индивидуальности. Скорее, реакция на некую жизненность, заключенную в полотно.

«В любом случае были художники рядом с этими великими именами, которые писали не хуже. Но они не остались в истории, а эти остались», – поделится вот так размышлением у очередного шедевра – а дальше, мол, думайте сами, ищите ответы.

С.А.:

– У папы мастерская была на втором этаже в загородном доме. И мы к нему пробирались – смотрели, как он работает. Выписывает эти гроздья сирени. Помню, загорелась: напишу-ка и я букет! А он никаких установок не дал: «Напиши сама», – говорит. Я там выписала каждый лепесточек, все полутона учла и вывела. «Ты знаешь, очень красиво, очень хорошо, – решил подбодрить меня папа, прежде чем объявить: – Ты разобрала рисунок, всю анатомию цветка. Но он не пахнет...». Цветок должен пахнуть. В этом всё мастерство.

Акварель Сергея Андрияки. Сирень

Е.А.:

– Ему то же самое говорил его отец – Николай Иванович. Тоже художник, преподаватель художественной школы Московского института имени В.И. Сурикова с момента ее основания в 1939-м году. Нам он тоже передавал то, что слышал от своего папы, но не всегда вербально.

Сергей Николаевич с отцом Николаем Ивановичем Помню, как с папой рисовала первый портрет. Позировала женщина. Папа объяснял общую форму, – сам писал, я писала. Эти два портрета у меня до сих пор лежат – и им написанный, и мной. Сейчас уже понимаю, что я «закапывалась в деталях», – мне было важно чуть ли не все ресницы пересчитать, чтобы всё вот так четченько было. А у него именно общий образ получался. Проступала явь.

…Это было прямо ощутимо, когда смотришь на него, как он двигает рукой с карандашом, насколько у него легко всё получается! Вот он просто поглаживает бумагу… И тебе кажется, что ему это ничто не стоит. Дается легко.

– Пишешь, как дышишь. А сколько и какого по напряжению труда надо, чтобы до такого дорасти…

Энергия процесса

Е.А.:

– Но он будто вырастал в мир изнутри этого опыта рисования. Все его главные воспоминания по детству – этюды с отцом. И он точно навсегда в этом моменте первотворчества остался. У него всю жизнь был заляпаннейший этюдник с наигрязнейшей, из-под чего-то приспособленной банкой. По-моему, это был мерный стаканчик.

– Какой-то образ-оксюморон для большого художника: «Что мне делать с этой безмерностью в мире мер»…

Е.А.:

Работая, он забывал обо всем! Краска летит на бороду, на рубашку, на пиджак

– Да, работая, он забывал обо всем! Краска летит на бороду, на рубашку, на пиджак… Он меняет лист за листом! Маленький формат – поймать состояние. Это было любование – на него смотреть: сама его работа – эстетическое волшебство. Только и изумляешься, как это всё рождается на глазах.

Я раньше не могла понять, когда после открытых мастер-классов люди просили его подарить им свою палитру. И он свои палитры только так раздаривал. Так они сами по себе, эти палитры, шедевральны – несут эту взрывную энергетику творчества.

М.А.:

– Хотя мог и задуматься перед листом бумаги. Тогда он сначала отгибался на стуле, смотрел на работу, а потом, если его чем-то еще и загружали «на подумать», не замечая уже никого и ничего, неважно, где бы он ни находился, оттягивал кончик бороды и начинал его зажевывать. Он так думал. Это был такой забавный момент.

Сергей Андрияка. за работой

С.А.:

– А как он реактивно писал небо! Ощущение ливня, даже когда пишет ясный полдень или нежный морозный рассвет. Он садился. Краска мечется, бьется о бумагу, – у мольберта лужа цветной воды… Потому что он руками отжимал кисточку. Он так и всех подначивал: «Так, ты что, белоручка? Или ты в белых перчатках будешь писать? Пиши, как художник!» У него весь мир вокруг становился частью картины, забрызганный цветом, – и весь мир вмещался в полотно.

У него всё дышало, как солнечный день, – жило, стремилось, ликовало радостью жизни, воплощения

Особенно когда он писал большие пейзажи – шестиметровые, – жизнь как-то перетекала изнутри вовне и обратно, застывала, готовая сорваться и жительствовать уже во впечатлениях зрителей.

Когда он работал, было чувство, что это, наверное, такой танец художника и того произведения, которое он творит. У скульпторов – это скорее борьба. А у него именно танец. И акварель, как легкая стихия, запечатлевает изящество движений, оставляя воздух. У него всё дышало, как солнечный день, – жило, стремилось, ликовало радостью жизни, воплощения.

«Не скучай над работой! Не любуйся ею! Сидишь перед натурой – делай давай!»

Спасла ответственность. И любовь

Анна, Фёдор (сын), Елизавета, Мария, Софья Е.А.:

– «Пиши то, что не написано!» – вот это у него еще была одна из ключевых фраз. Начинающий художник может на каком-то фрагменте прибуксовать, – выписывать его. Хочется улучшить, еще улучшить, потом еще дальше улучшать... Не надо! Он всегда останавливал это. «Если хочешь развития дальше, пиши то, что не написано в картине».

А по жизни действовал с точностью до наоборот: «Надо делать всё и сразу», – как учил, так и сам поступал. Темпоральность учитывал, время закладывал, но в каком-то зачатке у него всё и сразу жило. Этому учил его отец.

М.А.:

– Он рано потерял отца. Ему было всего-то 19 лет. Причем в тот же год преставился и его духовный наставник – архимандрит Сергий. Это сразу налагает большой груз ответственности – нести дальше то, что он от них получил.

Портрет архимандрита Сергия – Может быть, отсюда его желание приобщать других к искусству? Все его педагогические труды?

С.А.:

– У него был момент, где-то на втором курсе института. Это как раз после этой двойной потери отцов – кровного и духовного. Он поехал в паломничество в Грузию. И там, насмотревшись древних фресок, был так потрясен, что выбросил кисти: «Мне так никогда не написать!» Его тогда немножко «мотало» – он себя и в современном искусстве пробовал. Но вот так, запретил себе все эти эксперименты. И год к краскам не притрагивался. Думаю, его как художника спасла ответственность. И перед почившими наставниками, и перед учениками – он, еще будучи студентом, преподавал.

– Достоинство человека не в талантах, а, прежде всего, в мере его ответственности, – цитировал своих учителей архиепископ Алексий (Фролов).

С.А.:

Он окружал точно облаком любви, и тебе уже хотелось развиваться

– Да, а еще папа был необычайно терпелив. Он не хвалил и особо не ругал. Мне было годика три, когда он сел со мною рисовать портрет... Ну, что ребенок может? А он окружал точно облаком любви, и тебе уже хотелось развиваться. Я и сама потом с ним советовалась: «Пап, ну, не получается у меня конкретно вот с этим ребёнком заниматься». – «Твоя задача как педагога – ребёнка увлечь. Ты должна его заинтересовать и быть предельно терпеливой. И тебя саму как педагога должно захватывать то, что ты делаешь. Потому что если ты делаешь без любви, то всё бесполезно».

Е.А.:

– Вот, что бы он ни делал, всё делал с огромной любовью. Это и позволяло ему других «заражать» искусством. Кто бы с нами ни поехал на Соловки, – главврач Алексеевской больницы Алексей Юрьевич Заров, кто-то из папиных друзей-бизнесменов, сотрудники учебной части Академии, – все начинали рисовать. И этот навык радования остается. Сейчас как ни придешь в Учебку бумагу подписать, а тебе и там новые пейзажи показывают – что-то уже зимнее, весеннее, подмосковное. И тут же вспоминается: лето, Соловки… Это какое-то постоянное преумножение радости.

И именно благодаря своей любви папа хотел этим ресурсом радости со всеми делиться. Сколько уже было школьных выпусков, академических. Практически все выпускники остались в профессии. Но даже если кто-то чем-то занят еще, рисовать продолжают.

«Образовательные удары»

– С чего Сергей Николаевич начинал учить рисовать?

С.А.:

– Ты должен научиться видеть и передавать объем. Тот же В.А. Серов говорил: «Главное в картине рисунок, не живопись». Важна форма. Первое, что рисуем, – яйцо. В художественных школах обычно ставят гипсовый шар, но так как папа ориентировал свою систему на обучение каждого, первым заданием и стало то, что есть в холодильнике у всех.

– Такая классика: «Ab ovo».

Е.А.:

– Да, у меня сегодня были занятия у второго курса, и мы обсуждали рисование деревьев. Я объясняла, что в любом дереве это яйцо заложено. На этом простом предмете мы учимся элементарным азам – блик, полутона, тень, акцент, рефлекс, падающее. А это всё – везде и всегда: есть освещение, общая форма, объем. Папа умел доносить это моментально. Потом, конечно, мы выполняем множество домашних заданий, делаем наброски, тренируем глазомер... Но это уже отработка того, что мы от него получали. Достаточно было каких-то локальных встреч, – это, при его энергетике, всегда были такие «образовательные удары». Но это не про борьбу, а, скорее, про удары сердца. Это всё шло в рост, и хватало импульса надолго. Оказывается, еще и в пространстве всё это распространяется уже само по себе – далеко. Мы недавно случайно узнали, что в Иране многие художественные школы учатся по системе акварельной живописи Андрияки.

День открытия Академии акварели и изящных искусств Сергея Андрияки, Андрияка держит ключ, как символ открытия Академии

– А как была создана школа, потом Академия акварели и изящных искусств?

Е.А.:

– У отца после окончания Суриковского института были свои ученики – кого-то он вел и в частном порядке. Большинство выпускников художественных вузов пишут маслом. А вокруг папы собирались те, кто готов был воспринять акварель как полноценную живопись. Они-то и стали первыми педагогами в его школе. Хотя ему сразу предлагали открыть Академию. Но он сказал: сначала я отработаю систему, по которой бы я мог научить рисовать каждого. Он потом так и смеялся, что даже ежика научим рисовать. С той лишь оговоркой, что было бы у ежика желание. К нам приходят люди и в 5, и в 10, и в 20, и в 80. Причем из совершенно разных сфер.

Он смеялся, что даже ежика научим рисовать. С той лишь оговоркой, что было бы у ежика желание

Моим первым педагогом, кому доверил меня отец, стала Вера Борисовна Назаренко. По первому образованию она физик-математик, просто «для себя» пришла в школу поучиться рисовать. Но результат был настолько блестящий, что папа ее уговорил брать учеников. Сначала частным образом – тех, кто по возрасту не проходил на бюджет. А потом и курс вести дал. Она всячески упиралась, это очень скромный человек. При открытии персональной выставки отказалась от вернисажа. Но папа отметил ее индивидуальную манеру письма и сразу же увидел в ней глубокого, внимательного педагога.

Он именно взращивал: и школу – в Академию, и каждого ученика, педагога – уже в этой, действительно отработанной до мельчайших настроек, системе образования. Потом Вера Борисовна вела несколько выпусков предпрофессионального отделения, а после перешла к студентам. И так он в каждом видел потенциал.

В его картинах бьется сердце

Сергей Андрияка. в мастерской – А как Сергей Николаевич с детьми общался?

М.А.:

– На равных. Когда в 2008-м году отмечали его 50-летие, в Академии устроили, по крайней мере так мною это тогда воспринималось, грандиозные торжества. А мне всего-то было 5 лет. И хотелось тоже сделать подарок. Мы с Соней вертелись у него в мастерской. И я увидела, что Соня на листе бумаги выводит число 50. Но поскольку она сидела на диване, а я стояла и видела зеркальное изображение, то я просто перерисовала – и получилось 05. «Папа, это тебе, я тебя люблю», – пролепетала. А он просто ликовал от радости! Да, ему столько же, сколько и мне! Даже оставил себе где-то этот листочек.

С.А.:

– Мы потом и на тортах переставляли свечки, – он вспоминал каждый раз об этой ротации. Можно же вот так сократить возрастную дистанцию. А то папа как-то надолго уехал в командировку, а нам, чтобы не скучали, нарисовал и поставил в детской свой автопортрет. Когда потом его решили экспонировать, музейщики поинтересовались: «А почему у вас багет в подтеках?» Я уже несколько подросла, и пришлось признаться: «Кормила папу». И никакое наше по-детски серьезное озорство не оказывалось для него некстати.

Автопортрет Как-то он привез на дачу большой-пребольшой планшет с натянутой бумагой. Акварельная бумага стоит дорого… А папа поставил его и помчался еще куда-то. Мне пять, Маше 3 года. И вот, перед нами этот белый манящий простор, рядом – краски, кисти… Мы не удержались. Нарисовали сердечко – где-то чуть ниже, докуда достали, по центру. Папа приехал… и ничего не сказал. Нарисовал поверх наших стараний, – сумев вписать это сердце в композицию! – букет сирени.

«Папа, а ты-то как удержался?» – спрашивали его потом. «Вы знаете… Когда я был совсем маленьким, мама мне положила как-то в кроватку цветные карандаши и куда-то ушла. И я нарисовал на обоях каждым карандашом, ради колорита, просто линии. ‟Мама! Смотри, какой я красивый веер нарисовал!” – объявляю ей, едва зашедшей. И она меня не стала за это ругать...». Вот он всегда был – на стороне жизни. В его картинах бьется это сердце, – подаренное ему от взаимной к нему любви.

«Вам дано ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него» (Фил. 1, 29)

Е.А.:

– И в нем весь этот опыт оставался жив – он на всю жизнь сумел сохранить в себе ребенка. Когда я была подростком, мог найти со мной общий язык. Даже в этот протестный период умел говорить о Боге. Как созреешь что-то почитать, тут же заинтригует – очень заразительно книжку посоветует. Он же издавал проповеди своего духовного отца архимандрита Сергия. Спохватится, метнется к полке: «Ой, слушай, а там еще у него… Сейчас я найду эту книгу. Вот эту почитай! Вот эту, пожалуйста, почитай! Ой, знаешь, он столько всего знал! Вот жалко, что я не успел еще то-то с ним обсудить...».

У него всю жизнь в мастерской висел тот самый, маслом написанный портрет духовника. Папа написал его, когда отец Сергий ему явился. Рядом висели репродукции рублевских Троицы и святого Предтечи. Здесь он сосредотачивался.

Говорил: «Если ты с Богом, то всё у тебя хорошо. Начнёшь отходить, захлестнут мучения. Все равно надо будет возвращаться». Даже когда он болел, – радовался. «Господь меня так очищает», – говорил. Сразу, кстати, начинал голодать. Помнил евангельское: «постом и молитвой» (Мф. 17, 21). Также и к своей последней болезни отнесся – дострадать до вечности. «Мне надо потерпеть еще, мне надо немножко потерпеть, вот еще потерпеть…».

С.А.:

– Это у них у всех было – и у владыки Алексия (Фролова), и у супруги Алексея Юрьевича Зарова Кати, и у папы – одна и та же болезнь… И то же самое принятие: счастье, – говорили, – когда Господь дал тебе пострадать.

Всё продолжается. И тем больше света

С дочерями. Слева Анна, справа Елизавета

Е.А.:

– Он настолько стоически боролся в последние недели. Для меня это пример силы духа: с такими болями – и он не жаловался. Улыбался до последнего. Нас поддерживал. Уже плохо возвращался в сознание под конец, но если приходил, это всегда была попытка улыбнуться семье. Это бесценно.

Он сам для себя всегда был на втором, на третьем, на пятом плане. На первом – Бог, потом искусство, потом – ближние… Он и к своей боли особо не прислушивался. Оставался в служении до последнего. Нормально лечиться, слушаться во всем врачей, следовать предписаниям ему было некогда.

Супруга Дарья Витальевна Андрияка, самая старшая дочь Анна, Сергей Николаевич, Елизавета, и на переднем плане маленькая Маша С.А.:

– Когда он уже лежал в реанимации, несмотря на всю тяжесть состояния, как только все уходили, а я оставалась одна, он меня спрашивал про мой диплом. Он не говорил о том, как ему больно, что ему плохо, он продолжал жить нашей жизнью. И мы им живем.

Е.А.:

– А как с ним было всегда весело – за всеми этими семейными посиделками за столом, в поездках: суетно, сумбурно, с юмором – и всегда с работами из любого путешествия. Это очень жизнерадостный человек.

Хотя и сложностей в его жизни было достаточно. У него огромный круг общения, он всегда пытался кому-то помочь. Быть рядом в особенно трудное для человека время, – часто это период последней болезни. И это были постоянно похороны, и похороны, и снова похороны. Он всё это глубоко переживал, но тем больше, казалось, света сосредоточивалось в его работах. Он не терял жизнелюбия. Как художник он несколько тяготился административной нагрузкой по школе, по Академии, но, думая о других, нес и ее.

Диапазон вечности и тепло заботы

– Говорят, в этом тоже реализуется соборность, если все эти опыты – младенчества, юности, отцовства – соприсутствуют в духе, и человек сумел не растерять ничего. Этот диапазон тоже приоткрывает нам вечность.

С.А.:

– Он еще про свою дипломную работу говорил, что хотел показать в ней вечность. А в светской живописи ее выразить невероятно трудно. Это в иконописи сам канон с его обратной перспективой являет мир духовный. А как реальность изобразить так, чтобы вечность уже зримо пронизывала ее? Потом он уже признавался: «Если бы я сейчас писал картину вечности, я бы просто начертал крест. В нем всё мироздание. Выходишь в поле и видишь горизонт, и дерево растет – и это крест». Свой диплом он писал больше года, который обычно отводится на эту работу. Ездил на Поле Куликово, подбирал типажи людей, выстроил макет, представлял – как всё происходило, жил всем этим. «Вечная память. На поле Куликовом» – так называется картина. Он тогда как раз потерял отцов – родного и духовного – и в работе над этим полотном точно продолжал общение с ними.

Вечная память. На поле Куликовом. Дипломная работа

М.А.:

– Но он и с нами продолжает общаться. Мы всё думали, когда же наступит этот скорбный момент, – что горечь утраты накроет. Но вместо этого – свет и всё то же тепло заботы. После проводов мы уехали на пару дней на дачу – прийти в себя. Пойду-ка, думаю, в его мастерскую на второй этаж. Села там, где он всегда работал. Дуню Зарову посадила: «Попозируй мне». Пишу, а ощущение, что вот он рядом сидит, мысленно тебя направляет, – ты всё это улавливаешь. Мы так с ним и писали – это была немая работа, но мы понимали друг друга. Это наша молитва – красками прославлять Творца.