«В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли», – сказал его герой доктор Астров в бессмертной пьесе «Дядя Ваня». Именно таким человеком и был сам Антон Павлович
В конце января, а именно 30-го по новому стилю, 1860 года, родился Антон Павлович Чехов. Очередную «круглую дату» у нас отметили своеобразно: «лента» в Интернете сообщила, что у классика в молодые годы было более 70 псевдонимов, очень смешных, что он, оказывается, был не чужд любовных связей с женщинами, и вообще нередко вел развеселый образ жизни, так что официальная версия о нем как о высоконравственном человеке – не совсем, мягко говоря, верная.
Ладно бы только Интернет «кукарекал», шокируя всякого рода «новыми», «сенсационными» подробностями жизни наших классиков и вообще выдающихся личностей, отыскивая в их биографиях эпатажные факты, для того чтобы любыми средствами привлечь читателя. Но ведь и серьезные издания как-то вяло и официально откликнулись на событие, вместо того чтобы действительно сказать об Антоне Павловиче слова, достойные его значения в мировой литературе и культуре.
Вместо этой «звенящей пошлости» следовало бы привести хотя бы арифметику Любви – сказать о том, что сделал Антон Павлович за 44 года жизни:
- построил четыре деревенские школы, колокольню, пожарный сарай для крестьян, дорогу на Лопасню;
- основал в Таганроге общественную библиотеку, пожертвовав для нее более двух тысяч собственных книг, и 14 лет непрерывно пополнял ее;
- поставил в родном Таганроге памятник Петру Первому;
- во время жизни в Мелихове ежегодно как врач принимал свыше тысячи больных крестьян совершенно бесплатно и снабжал каждого из них лекарствами.
И это далеко не все. Напомню, что Антон Павлович совершил героическое путешествие на остров Сахалин, в одиночку сделал перепись всего населения этого острова, написал книгу «Остров Сахалин», доказав цифрами и фактами, что царская каторга – «бездарное издевательство имущих и сытых над бесправной человеческой личностью».
Это уже не арифметика, а Высшая Математика Любви.
Так же и в его творчестве: от «Каштанки» и «Ваньки Жукова» – до «Палаты № 6» и, казалось бы, очень простого рассказа «Святая ночь», которым и заканчивается это мое размышление о любимом писателе.
Писатели Антон Павлович Чехов и Лев Николаевич Толстой (слева направо) в Крыму. Фото: РИА Новости
Вот одна удивительная фотография, которая очень характерна для Чехова. Она сделана в Крыму, в Гаспре, куда Антон Павлович приезжал к Толстому и как врач, и как человек, которого Лев Толстой ценил более всех современных ему писателей, любил его как сына и потому «воспитывал», «назидал». Вглядитесь: каков «упертый» старик-Толстой, убежденный в своей ереси, и каков Чехов, скромный, вроде бы послушный ученик, но в то же время не менее твердый в своих убеждениях. Он, как врач, жалеет, бережет больного – и поэтому не высказывает ему в ответ ничего, что могло бы удручить Толстого. Характерно, что после посещений Толстого и в Ясной, и в Крыму у Антона Павловича горлом обильно шла кровь – от пережитого, что брали на себя его больные легкие, а, главное, его любящее, отзывчивое сердце.
Взаимоотношения этих двух великих людей не один год занимали меня, все более отчетливо показывая, кто был действительно религиозен, а кто сочинял свою «религию», уходя от Христа. Об этом я написал роман «Власть света», которую олицетворял Чехов, тогда как Толстой с головой погрузился во «власть тьмы».
В конце прошлого года были мои публикации здесь, на этом замечательном сайте – «Пять дней прощального лета» (28 октября – первый монолог). В одной из них я сказал самые сердечные слова у могилы Антона Павловича на Новодевичьем, в Москве. В комментариях читателей, теплых, искренних, отмечалось, что я не «пиарю» сам себя, а лишь высказываю сердечную признательность любимому писателю и замечательному, редкому по красоте души человеку.
Вот поэтому я решился предложить читателю заключительную главу, где мой герой открывает для себя Антона Павловича Чехова – человека Света.
Это и есть Высшая математика любви, которая ведет ко Христу-Спасителю.
«Святой ночью»
Разговоры под шардоне и коньячок не оказались пустыми, и Павел Павлович Курбанов принял Ивана Ивановича и Албену в Москве, свел их со «светилом» медицины.
Профессор осмотрел больную, посмотрел на неё с грустной отеческой улыбкой и сказал:
– Ну, что, моя дорогая, вам теперь надо поскорее завершить все отложенные на потом земные дела. И если вы верите в Бога, попросите у Него прощения за все грехи вольные и невольные. Вот и все мои рекомендации.
Албена выслушала приговор спокойно. Она похудела, лицо ее осунулось, но не потеряло красоты. Щеки несколько запали, глаза стали больше, и в них появилось новое выражение, как будто ей открылась некая незнакомая другим тайна.
– До Рождества я не дотяну? – спросила она.
– Сроков лучше не знать. Легче будет. Думаю, надо и мужа вашего посвятить в существо дела. Вы ведь любите друг друга.
– Да, вы не ошиблись и в этом диагнозе.
Пригласили в кабинет Ивана Ивановича, профессор объяснил течение болезни у Албены подробнее.
– Я дам обезболивающие. Но ими ни в коем случае не надо злоупотреблять. Есть можно все, что только красавица ваша ни пожелает. И другие ее просьбы тоже постарайтесь выполнить. По возможности, конечно.
На том и расстались.
В тот же день Иван Иванович побывал у Курбанова, поблагодарив его, взял билеты на поезд, и на следующее утро они выехали в Самару.
В Москве Теплякову удалось забежать в любимый книжный магазин на Кузнецком. Здесь он купил недавно изданный том Чехова с малоизвестными ему рассказами и воспоминаниями об Антоне Павловиче. Купил он и хорошо изданное Евангелие с Апостолом, на церковнославянском и русском языках, с толкованиями, довольно обширными.
И сейчас, когда Иван Иванович сидел напротив Албены в купе, он раскрыл том Чехова и стал читать рассказ «Святой ночью», который если и читал прежде, то совершенно не понял его. Он прочел этот короткий рассказ вслух и, как обычно бывало у них, решил проверить свое новое впечатление, поделившись им с женой.
В рассказе от первого лица, как это нередко у Чехова, автору надо переправиться на другой берег реки, где уже вовсю идет приготовление к Пасхальной встрече. Уже горит в бочках факельная смола, как это принято в этих русских краях, уже горят и другие огни в руках у встречающих Торжество из Торжеств.
Вот двинулся крестный ход вокруг храма, а паромщика все нет, и автору досадно, что он встречает Пасху не с народом на том берегу, а лишь наблюдает за происходящим.
– Ие-е-ро-о-о-ним! Иеро-о-о-ним! – зовут паромщика, н, наконец, он является и перевозит опаздывающих на торжество.
Следует краткое и точное, как всегда у Чехова, описание встречи Пасхи, и вот автор возвращается на пароме туда, откуда прибыл. Он заводит разговор с паромщиком, и выясняется, почему тот опоздал.
Оказывается, скончался его задушевный друг, священник отец Николай. Замечателен он был тем, что слагал прекрасные акафисты, которыми заслушивался паромщик Иероним. Такие слова находил отец Николай – прекрасные, переливчатые, – что душа содрогалась и умилялась, и слушал бы и не наслушался их послушник Иероним.
Но акафисты отца Николая не только не печатали, но никто из братии монастыря и слушать их не желал. А когда отец-настоятель составлял праздничные проповеди, вся братия только тем и занималась, чтобы ему угодить, чтобы он не обливался потом, трудясь несколько дней и ночей. Отец-настоятель считал занятия отца Николая блажью, ворчал, чтобы он со своими акафистами никуда не высовывался. Вот и был он, Иероним, единственным слушателем и восторженным почитателем трудов отца Николая.
Теперь отошел он ко Господу – прямо в пасхальную ночь.
Так что просит послушник Иероним прощения у господ за опоздание.
Видя, что рассказ Албене понравился, Иван Иванович стал объяснять, что он понял и что открыл для себя.
– Видишь ли, я только сейчас догадался, что Антон Павлович написал этот рассказ о себе самом. Акафисты отца Николая – это сочинения самого Чехова. Их понимают лишь такие вот паромщики Иеронимы, образно говоря. А наместники монастырские – это не только власти предержащие, но и все издатели и критики, которые считали Чехова то певцом сумерек, то безнадежным пессимистом. А сколько другого бреда он наслушался! И будто не определяет свою позицию, и не утверждает идеалы! И неизвестно куда зовет!
Албена улыбнулась.
– Ваня, ты прав, конечно. Но, мне кажется, все-таки преувеличиваешь. Издавали ведь Чехова и признавали.
– Ну, да, издавали. И «надували» безбожно. Возьми того же Маркса[1]. За все, что написал и напишет Чехов до гробовой доски, он заплатил в несколько раз меньше настоящей цены, как знающие люди говорят. Тот же Большунов, к примеру. А и признавали-то со скрипом зубовным. Пьесы, дескать, плохи, но куда же деться, если их гнилая интеллигенция хвалит.
– Гнилая интеллигенция как раз и ругала Чехова. Слава Богу, появились Станиславский с Немировичем, которые сумели объяснить, о чем пьесы Чехова.
Ведь он звал переплыть реку – и на другой берег! Туда, где горят Пасхальные огни
– Вот-вот. Но и они до конца не поняли подлинную высоту Чехова. Ведь он звал переплыть реку – и на другой берег! Туда, где горят Пасхальные огни! Понимаешь?
Албена удивленно смотрела на мужа.
– Ты так думаешь?
– Да! Но чтобы переплыть черную ночную реку, нужен паромщик Иероним. Нужен и отец Николай, которые сочиняет сладчайшие акафисты. Пускай его не понимают. Поймут со временем. Ведь есть послушник Иероним.
– Ваня, ты слишком преувеличиваешь. Ведь Чехов нигде прямо не говорит, что надо верить в Бога.
– Да, прямо не говорит. В поэзии вообще не принято говорить в лоб – это не для таких поэтов, как Чехов. А он – поэт, да еще какой! Вспомни Толстого: «Чехов – это Пушкин в прозе».
Проводник постучался в дверь купе. Предложил чай.
Иван Иванович выложил на столик припасенные закуски.
Стали вечерять.
Албене совсем не хотелось есть, но она все-таки немного поела, чтобы не волновать мужа. Он тоже есть не хотел, но делал вид, что ест охотно.
– Еще одно открытие для себя сделал. Послушаешь?
– Охотно.
– Толстой говорил про Чехова, что у него «нет окна в религию». Глупо и неверно. Как это «нет окна»? Отец с ранних лет заставлял детей хором петь акафисты. И Антон знал их наизусть, как и порядок служб. Поэтому всюду, где он пишет о священниках или службах, он предельно точен. И потому именно акафисты сочиняет его отец Николай. «Окна в религию» не было у Толстого. Хотя он твердил, что знает ее. А у Чехова как раз и было это окно. Он, в отличие от Толстого, смысл, в том числе и религиозный, уводил за текст. Давая нам, читателям, научиться читать между строк, размышлять и крепко думать. Понимаешь, о чем я?
Албена попыталась прибрать со стола после ужина, но Иван Иванович сделал все сам. Уложил ее, накрыл одеялом.
– Знаешь, придет время, когда в купе поездов будет электрический свет, а не эти свечи в лампах. И двигаться поезда будут совсем с другой скоростью. Будут почти лететь, преодолевая пространство.
– Фантазер ты мой.
– Да, ведь и Чехов любил, чтобы его герои говорили о том, что будет через сто, двести лет… Но это ведь уж сказано. У Христа, у апостолов. Есть два места, которые я заложил. Прочесть на сон грядущий?
– Конечно, прочти.
Он достал книгу, купленную на Кузнецком, нашел нужное место из Послания апостола Павла к Римлянам, глава шестая. При свете свечи, слабо мерцающем, прочел:
«Освободившись же от греха, вы стали рабами праведности.
Говорю по рассуждению человеческому, ради немощи плоти вашей. Как предавали вы члены ваши в рабы нечистоте и беззаконию на дела беззаконные, так ныне представьте члены ваши в рабы праведности на дела святые.
Ибо, когда вы были рабами греха, тогда были свободны от праведности.
Какой же плод вы имели тогда? Такие дела, каких ныне сами стыдитесь, потому что конец их – смерть.
Но ныне, когда вы освободились от греха и стали рабами Богу, плод ваш есть святость, а конец – жизнь вечная.
Ибо возмездие за грех – смерть, а дар Божий – жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 6, 17–23).
– Правда, замечательно сказано?
– Правда.
– И еще я хотел сказать тебе, Албена, что если я буду писать о Чехове, эпиграфом поставлю слова Христа, где Он говорит: «Я Свет миру» (Ин. 8, 12). Потому что Чехов воспел власть света. А Лев Толстой – власть тьмы.
– Что значит: «Если я буду писать?» Обещай мне, что обязательно напишешь.
– Обещаю.
– И еще обещай, что съездишь к Гоше. Ведь это ближе, чем Сахалин, куда на перекладных добирался Чехов.
– Обещаю.
– Ну, вот, давай спать.
– Хорошо.
Он улегся, но свечу не погасил.
Колеса поезда отстукивали свой ритм: трах-тах-тах, трах-тах-тах...
Убаюкивали.
Ивана Ивановича – до рассвета земного.
А его жену Албену – до рассвета, ведущего во Врата Небесные.