Mirantur Hominis – «любоваться людьми»

После публикации первой части моих заметок я получила много тёплых отзывов, и, главное, за людей, о которых я писала, помолилось так много христиан! Спасибо вам! Интересный комментарий и, я бы даже сказала, повод для дискуссии прислала мне подруга – она тоже хирург, и опыта работы в медицине у неё побольше моего будет. Благодаря её словам выяснилось, что в силу недостаточного красноречия или однобокости повествования, наверное, я не донесла свою главную мысль. Она написала: «…Жизненно! Возможно, немного идеализированно…». Я ответила, что ничего не приукрасила. На что получила: «Верю, просто другие пациенты тоже имеются». И вот в чём тут дело. Да, люди разные. Есть те, чьи трудные и невыносимые характеры обостряются болезнью, есть люди невоспитанные, не умеющие общаться и просто избалованные, есть откровенно глупые люди, попавшие в беду исключительно по собственной вине, но дело не в том, какие они. Дело в том, как на них смотреть. Чтобы любоваться людьми, не нужно находить или окружать себя лучшими представителями человечества. Нелюбимое рано или поздно становится раздражителем. А испытывать раздражение к пациенту врач не имеет права. Чтобы полюбить, нужно делать усилие над самим собой. Тренироваться, чтобы делать это искренне. А если еще и переводить всю эту проблему из исключительно рабоче-социальной плоскости в духовную, то любоваться людьми – это научиться видеть образ Божий в человеке. Даже в моей крошечной врачебной биографии бывали печали и курьезы: нам угрожали, запугивали, в нас порой плюются, матерятся, а одна старушка вообще пыталась убить меня ложкой. Но это ничего не меняет. В момент размахивания столовым прибором она походила на престарелую валькирию! Какая экспрессия, какой порыв! Шекспир вцепился бы в такую «натуру» обеими руками!

То, что на фотографиях старцев и святых буквально бросается в глаза, – этот Образ во всем, во взгляде, в морщинках, в положении головы, – в людях обычных приходится искать. И болезнь становится своего рода «прожектором», подсвечивающим нужные детали. Есть пациенты, с которыми общаешься день за днем, на протяжении недель, месяцев и даже лет! Есть те, которые мелькают, как единое мгновение, во время дежурств в разных «приёмниках».

Захотелось рассказать о ребятах: один за другим были у нас три пациента. Их объединял приблизительный возраст – между 30 и 40, печальный диагноз и… жизнелюбие.

Инга мечтала о материнстве и почти 10 лет пыталась забеременеть. Безуспешно. С ней мы познакомились, когда она пришла за хирургическим лечением, уже с направлением от химиотерапевтов. На лысой макушке берет, глаза круглые, сияют, белозубая улыбка, длинные спортивные ноги и руки. Боец. Через 2 дня после операции она уже говорила об их с мужем идее – вот она поправится, и они пойдут за малышом в детский дом. Инга – красавица и любит жизнь...

И Марта – красавица тоже. Они даже чем-то похожи, Марта тоже сидела на постели по-турецки, когда мы впервые пришли ее осматривать. В коридоре у ее двери шеф шепнул мне: «У неё трое детей». Мы вошли. Юное, по-детски сияющее, исхудавшее от болезни лицо. Только слегка округлые щечки. С ямочками. Честно говоря, я только на второй раз заметила, что и у нее не осталось волос после химии – так её красила её разноцветная чалма! Марта пришла на радикальную операцию, чтобы жить. Она очень хотела жить. Во время операции выяснилось, что процесс неоперабелен. Стоять и видеть это, и не мочь ничего сделать – это страшное чувство, страшный момент в жизни, врезающийся в память. Мы стояли, и у нас с операционной сестрой катились слезы, мешали работать, застилали глаза. Заканчивали и закрывались мы молча, в зале повисла свинцовая тишина, нас всех «придавило» Мартиным прогнозом. А через день, когда она пришла в себя после операции, босс сам отправился с ней поговорить, предварительно предупредив сестёр: «Подготовьте для неё успокоительное, она сейчас… плакать будет».

Я эти огромные оленьи глаза, ну, правда, как у Бэмби, никогда не забуду

Я эти огромные оленьи глаза, ну, правда, как у Бэмби, никогда не забуду. Надежда, физически утонувшая в море слёз, вставших у неё в глазах. Губы поджала, сдержалась при нас. Мы побыли с ней, рассказали о разных возможностях… А выходя, слышали, как к ней подбежали две старушки-соседки: «Деточка, да ты поплачь, солнышко, не горюй, маленькая…». Дети Марты, скорее всего, её не запомнят.

Третий пациент, Каспар, еще две недели назад не знал, что смертельно болен. А теперь заглядывает нам в глаза и спрашивает, как скоро после операции можно гонять на мотоцикле? Каспар тоже хочет жить. В час, когда мы должны были побеседовать с ним и с родными о дальнейшем лечении и прогнозе, к нам в кабинет вместе с ним вошла беременная на последнем сроке жена… Их всех объединяет удивительная любовь к жизни, почти как у Джека Лондона. Как будто все то, что кажется нужным в этом возрасте, куда-то смещается, и хочется просто жить, жить, жить… ради детей… Во имя самой Жизни – жить… И они готовы брести, ползти, продираться вперёд, чтобы жить, жить, жить.

Но тут будет уместно вспомнить женщину, имени которой я не знаю. К нам на консилиум (на котором встречаются радиологи, хирурги, химиотерапевты) как-то раз забрели гинекологи. Так, мол, и так: женщина 35 лет, беременна в третий раз, неделя, положим, пятнадцатая. Обнаружили в серьёзной стадии онкологию. Нужна химия. Химиотерапевты в отказ: химию беременной не положено давать, «прерывайте всё, что нужно прервать». Оказалось, та женщина уже всё своей рукой подписала. Отказ от химии, и что претензий не имеет. Она будет носить и рожать своего малыша ценой своей жизни и, возможно, ценой нескольких выигранных лет. Мама.

Под Новый год умер Старик Хоттабыч. Эту очаровательную 82-летнюю пару интеллигентных старичков я еще долго буду помнить. Она – такая ухоженная, нежная, всегда при макияже, с укладкой, одета со вкусом и пахнет хорошими духами. И он – в рубашечках, явно ее ухоженными руками выглаженных, такой интеллигентный, худощавый Старик Хоттабыч. Тяжелая для его почтенных лет операция. Всё шло хорошо, и вдруг, как всегда, внезапно – кровотечение, берем на срочную повторную операцию, еще практически не успев начать, начинаем кардио-пульмональную реанимацию – «качаем»… Заводим, снова остановка, снова заводим, всё как в кино. Только, в отличие от кино, ожидаемое чудо не происходит.

Заводим, снова остановка, снова заводим, всё как в кино. Только, в отличие от кино, ожидаемое чудо не происходит

В моменте смерти есть что-то удивительное, пересекаются всегда параллельные плоскости физического и метафизического. Кажется, что воздух сгущается, что тишина становится какой-то вязкой… Громко фиксируется время конца (или начала…). Медленно расходятся взмокшие от тяжелой физической нагрузки коллеги… А ты остаешься практически наедине с только что почившим человеком, с которым так тесно общался последние недели, с чьей женой ты разговаривал полтора часа назад по телефону. Я не раз спрашивала у мужа, что положено читать вот так – в присутствии только что умершего человека, готовилась… Но в эти моменты всегда путаются мысли. И каждый раз первыми приходят на ум псалмы. Мы зашили рану и закрыли Старику Хоттабычу его карие глаза под 90-й псалом. Быть может, не очень правильно. Зато от души. Лапочка наш…

Как сильно меняют людей сказанные им добрые слова. Главное, чтобы слова были искренними. В них нужно верить самому. Была у нас пациентка Марина. Худая, высокая, волосы каштановые, вьются, падают на плечи. Лет ей было около пятидесяти… У нее была онкология с множественными метастазами в печени, которые мы никак не могли доказать, потому что взять биопсию не могли – её кровь практически не сворачивалась, и малейшее кровотечение могло закончиться для неё бедой. Каждый раз, когда мы снова говорили ей, что её анализы ухудшились и мероприятие снова нужно отложить, она… нет, не сердилась, не отрицала, не скандалила и даже не плакала! Она извинялась перед нами. Извинялась. Она, больной человек, перед нами, врачами – за то, что она занимает чье-то место, за то, что не может повлиять на свои анализы, за время, которое мы на неё тратим. Искренне, без рисовки, без ложного смирения извинялась. А я всё любовалась тем, как она естественна в своем смущении, ее живыми глазами. Всё удалось, мы-таки взяли биопсию и отправили ее на химию. Перед выпиской я спросила у неё: «Марина, скажите честно, вы – актриса?» Она смутилась: «Нет, что вы… Я бухгалтер!» Я говорю: «Знаете, Марина, вам бы на ваши запястья браслеты, в левую руку – мундштук… И всё, весь Серебряный век умер бы у ваших ног». И тут она улыбнулась. И даже засмеялась. Поверьте мне, такой красивой улыбки я и представить себе не могла. А Марина действительно как с полотен Модильяни. Честное слово.

Я бы хотела рассказать и об умирающем Олеже, который каждый раз делал свои воловьи глаза еще более воловьими, когда мы, идя на или с дежурства, встречали его на уличной лавочке – курящим в предрассветной мгле. И о Василии, том самом, который просил «морсу» и так быстро превращался из бодрого балагура в умирающего «Васеньку», как его называла жена. И о Николае-гусаре, которого мы уговорили отрастить вновь усы, которые он зачем-то сбрил «для порядку». А мы убедили его, что с усами он «о-го-го», и счастливый умирающий Николай срочно отпустил свои гусарские усы назад. И о нашей дорогой Фросе, к которой из других городов съехались её внучки, и дежурили у ее постели по очереди, и читали вслух для уже не слышащей и дышащей раз в минуту Фроси её любимого Драйзера.

Но эту страничку заметок мне хочется закончить, по сути, радостным случаем из практики в острой хирургии – как-то поздно вечером привозит «скорая» ко мне в гнойно-ожоговый приёмник молодую женщину лет 35. «Множественные ожоги средней тяжести». Оказалось, многодетная мама уложила всех чад спать и отправилась варить семейству компот. Задела ручку кастрюли и опрокинула на себя кипящий, бурлящий сладкий компот. На грохот прибежал старший сын 14 лет. Средний из мальчиков, 8 лет, сказал, что видел, как в кино делают. Они со старшим братом оттащили паникующую мать в ванную комнату и поливали ледяной водой из душа до приезда «скорой». Ожоги жуткие, но мальчишки ощутимо выручили мать. И вот, пока мы перевязывали её руки, плечи, спину, грудь, лицо, живот, она всё повторяла, трясясь и блаженно улыбаясь: «Во, мужичков вырастила… Во, мужичков вырастила!..» Счастливая. Мы, как это у нас называется, превратили её в «снеговичка» – потому что перевязки при ожоге лица и головы напоминают «снеговичка», – а у снеговичка-то глаза сияют – такой красивый, счастливый, хихикающий снеговичок. Ничего, кроме глаз, не видно, сама на себя в зеркале смотрит – и хохочет (мы её к тому моменту хорошенько обезболили). А глаза красивые, голубые! Скоро, скоро поедет домой к своим. Будет у них еще одна семейная легенда.

Работа в остром приёмнике, да и в медицине вообще – «поле непаханое» для христианина. То самое поле, по которому бежишь, продираясь между колосьями, под голубым небом, и можно петь и кричать от счастья в голос. А над головой по небу плывут белые, как рваная вата, облака. И поле всё не кончается. И воздух так свеж и наполнен жизнью. И еще бежать и бежать.

Продолжаем работать и любоваться людьми. Пять минут, полёт нормальный.