«Пушкинская речь» Ф. М. Достоевского

Бауман А. Открытие памятника А. С. Пушкину в Москве. 1880 г. Всемирная иллюстрация: журнал. – 1880. Т. 24 № 599. С. 9.

«Я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить»^[1].

«Окончилось чтение, все кинулись к выходу, к артистической комнате, навстречу Достоевскому, и тут произошло совершенно еще невиданное и неожиданное зрелище. Когда только вышел Достоевский, к нему буквально

бросились девушки, и вообще молодежь, толпою, некоторые прямо падали на колени перед ним, целовали ему руки; я такие сцены видела только после, с отцом Иоанном Кронштадтским, когда толпа буквально несла его»^[2].

«Речь Достоевского… Маша Шелехова упала в обморок. С Паприцем сделалась истерика»^[3].

1880 год. Россия пожинает первые плоды Великих реформ. Начальник Верховной распорядительной комиссии М. Т. Лорис-Меликов готовит проект продолжения реформ. В обществе царит подъем и ожидание новых перемен. Совсем скоро, в августе этого года, Лорис-Меликов будет назначен Министром внутренних дел и займется подготовкой так называемой «Конституции». Это время позже было названо «весной» Лорис-Меликова. На май этого года было намечено празднование «Пушкинских дней», приуроченных ко дню рождения поэта. Однако из-за смерти императрицы Марии Александровны мероприятия пришлось отложить до июня.

6 июня^[4] на Страстной площади был торжественно открыт созданный на народные пожертвования памятник Пушкину работы А. М. Опекушина. Однако этим не исчерпывалось отдание чести великому поэту. Была составлена целая программа, включавшая в себя публичные заседания, литературно-музыкальные вечера, торжественные обеды и выступления известных лиц. Это было не только чествование поэта, но и своего рода показ талантов. В Москву съехались виднейшие представители культуры: писатели И. С. Тургенев, А. Н. Островский, А. А. Фет, А. Ф. Писемский, И. С. Аксаков, меценат П. М. Третьяков, композиторы П. И. Чайковский и Рубинштейны, адвокаты А. В. Лохвицкий и Ф. Н. Плевако. Литераторы и мыслители читали речи, композиторы и музыканты давали концерты.

Особое внимание было приковано к И. С. Тургеневу, который негласно признавался творческим наследником Пушкина^[5]. Его появление и речи встречались овациями. На стороне Тургенева были и симпатии молодежи. Ожидалось, что на собрании любителей российской словесности 8 июня его речь станет «гвоздем программы». Кроме того, привлекали внимание и его взаимоотношения с идейным и личным врагом – Ф. М. Достоевским. По воспоминаниям участника собрания, распорядителю торжеств была даже дана команда следить, чтобы эти два литератора не встретились и не случилось бы скандала.

«На рауте, в думе, вышел такой случай. Григорович, ведя Тургенева под руку, вошел в гостиную, где мрачно стоял Достоевский. Достоевский сейчас же обернулся и стал смотреть в окно. Григорович засуетился и стал тянуть Тургенева в другую комнату, говоря: “Пойдем, я покажу тебе здесь одну замечательную статую”. – “Ну, если это такая же, как эта, – ответил Тургенев, указывая на Достоевского, – то, пожалуйста, уволь”»^[6].

А всего некоторое время спустя Тургенев будет плакать^[7] во время произнесения речи своего противника, а затем кинется пожимать ему руку^[8].

«И Тургенева вытащили на сцену. Достоевский протянул ему руку, и они поцеловались… Восторга публики я не могу изобразить при этой трогательной сцене, когда два таких огромных писателя-учителя помирились!»^[9]

И не он один был в таком состоянии. Вот как описывал эффект речи Достоевского очевидец событий юрист А. Ф. Кони:

«Рукоплескания, крики, стук стульями сливались воедино и, как говорится, потрясли стены зала. Многие плакали, обращались к незнакомым соседям с возгласами приветствиями; многие бросились к эстраде, и у ее подножия какой-то молодой человек лишился чувств от охватившего его волнения. Почти все были в таком состоянии, что, казалось, пошли бы за оратором по первому его призыву, куда угодно…»^[10].

Аксаков, который должен был выступать после Достоевского, отказывался это делать, назвав прочитанную речь «событием»

Примерно в тех же выражениях вспоминали речь и другие участники собрания. Аксаков, который должен был выступать после Достоевского, отказывался это делать, назвав прочитанную речь «событием»^[11].

Речь Ф. М. Достоевского вызвала резонанс не только у слушателей. Она вызвала бурю интереса и после того, как была опубликована в «Московских ведомостях», а затем, 1 августа 1880 года, в «Дневнике писателя». Однако после публикации восторг сменился критикой. Тургенев, очнувшись после наплыва эмоций, назвал речь фальшивой и «хитроискусной»^[12]. Что же услышали и прочли современники Достоевского?

В речи писатель именует Пушкина «чрезвычайным» и «пророческим» явлением русского духа^[13]. Надо отметить, что фигура Пушкина для Достоевского всегда имела огромный авторитет. Н. Н. Страхов писал, что та популярность, которая настигла Достоевского после его речи о Пушкине, была вполне справедлива, так как он, возможно, больше всех в зале любил поэта^[14]. Достоевский выделяет в творчестве Пушкина способность поэта «схватить» характерный для русских образ. Прежде всего, это образ «скитальца», который возник, по Достоевскому, со времени реформы Петра I, когда общество разделилось, и, условно, между интеллигенцией и народом пролегла пропасть. Этот образ он видит в главных героях «Цыган» и «Евгения Онегина». «Скиталец» страдает. Его мучает тоска. «Ленского он убил просто от хандры», – говорит автор и тут же поясняет характер этой хандры – «по мировому идеалу»^[15]. И здесь, безусловно, крайне сложно понять, какую же характеристику дает Достоевский этому типу «скитальца»: положительную или отрицательную. Достоевский мастерски вовлекал публику в свое выступление, явно давая понять, что оно не отвлеченное, а касается каждого, сидящего в зале.

«Человек этот (скиталец. – А.С.), повторяю, зародился как раз в начале второго столетия после великой петровской реформы <…> О, огромное большинство интеллигентных русских, и тогда, при Пушкине, как и теперь, в наше время, служили и служат мирно в чиновниках, в казне или на железных дорогах и в банках, или просто наживают разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читают лекции»^[16].

Таким образом, речь идет уже не совсем о Пушкине и его персонажах – а о тех, кто сидит в зале. Это их анализирует уже писатель, это они тоскуют по «всемирному счастью». Слушатели, присутствовавшие на памятном вечере, очевидно, восприняли на свой счет тип «скитальца», и восприняли его благородный мотив страдания – по мировому идеалу.

«Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится»^[17], – восклицал автор с трибуны.

Пожалуй, Тургенев был отчасти прав, говоря, что речь Достоевского (вернее, то, как ее восприняли слушатели) льстила русскому самолюбию

Гордость собственной причастности к широте и благородству русской души овладела всеми. Пожалуй, Тургенев был отчасти прав, говоря, что речь Достоевского (вернее, то, как ее восприняли слушатели) льстила русскому самолюбию^[18].

Достоевский в образе горячо любимого им поэта старался представить национальный характер, показать истинный дух русского народа – и истинную его миссию. Миссия эта также сквозит у автора в фигуре Пушкина, одной из особенностей которой называется талант перевоплощаться в любую народность.

«Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность. <…> Перечтите “Дон-Жуана”, и если бы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали, что это написал не испанец <…>»^[19].

Перов В. Портрет Ф. М. Достоевского. 1872. Государственная Третьяковская галерея

Русский народ в этом подобен великому поэту. Писатель видит миссию русской нации в примирении всех народов.

«Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите»^[20].

Это было характерно для самого мировоззрения Достоевского. Как писал приятель литератора, Н. Н. Страхов, широта симпатий писателя была такова, что он пытался найти формулу, нивелирующую противоречия между разнородными группами: образованного общества и народа, западниками и славянофилами, Европой и Россией^[21]. В Пушкине писатель стремился всех примирить. Когда М. А. Поливанова заметила Достоевскому, что после его речи каждый стал немного лучше, Федор Михайлович «со слезами на глазах повторял, что это его лучшая “награда”, что ничего ему более не надо».

«Вы правду говорите, – сказал он, – я сам видел, как мирились люди, ненавидевшие друг друга. Два седых старика помирились, после того как двадцать лет жили во вражде. Да в какой! Где только могли, там вредили они один другому, ночь не спали, а думали, как бы почувствительнее затронуть другого; а тут один из них уверял меня, что теперь точно ничего и не было, вся ненависть пропала у него»^[22].

Эту же историю про двух стариков Достоевский рассказывал и в письме жене – так она его впечатлила.

Писатель действительно хотел всех объединить, и 8 июня в здании любителей русской словесности у него это получилось

Писатель действительно хотел всех объединить, и 8 июня в здании любителей русской словесности у него это получилось. Судя по всему, речь он читал с листа. Внешний вид у него был несколько неопрятный и болезненный^[23]. Но читал так выразительно, что довел публику до восторга. Интонации менялись по мере чтения текста. Он говорил то глухо и таинственным шепотом, то возвышая голос и вскрикивая, то делая паузы^[24]. Надо отметить, что у Федора Михайловича был многолетний опыт декламирования своих произведений: из-за того, что большинство произведений он писал «на скорость», он один из немногих писателей прибегал к услугам стенографистки. Это позволяло ему не только быстро создавать произведение, но и сразу получать эмоциональную отдачу от слушателя. Все это повлияло на то, что способность устно читать свои произведения он постоянно совершенствовал, и если в начале своего пути читал на публике неважно, то к концу жизни своим чтением умел вызывать необходимые эмоции у зрителя^[25].

Из вышесказанного видно, что образ русского человека выглядит вполне привлекательно, и именно так восприняли слушатели речь Достоевского. Каждый мужчина почувствовал себя «скительцем», тоскующим по мировому идеалу, а женщина – самоотверженной Татьяной Лариной, которая отвергла личное счастье, не пожелав причинить боль другому человеку. И они все – и «скитальцы», и Татьяны Ларины – имеют великую миссию – объединиться и объединить всех. Такой пафос царил 8 июня в момент, когда Федор Михайлович закончил свою речь. Но как только речь была напечатана, стало ясно, что это не панегирик русскому народу. По крайней мере, романтика «скитальца» испарилась, и оказалось, что образ этот отнюдь не положительный.

«Что же это такое? Что же остается от всемирного журавля?» – восклицает близкий к народникам писатель Г. И. Успенский после прочтения речи^[26].

И действительно, увидев речь в печатном виде, образованное общество открыло, что многое затушевалось в устном декламировании: хотя «скиталец» и скорбит по мировому идеалу, но он праздный, гордый, не готов потрудиться на родной ниве. Он не народен. Не духовен («в этих мировых страдальцах так много подчас лакейства духовного!»^[27]). И он не знает правды («разве он знает душу человеческую? Это отвлеченный человек, это беспокойный мечтатель во всю его жизнь»)^[28]. Не способен любить («может быть, он и никого не любит, да и не способен даже кого-нибудь любить»)^[29]. Истинная мысль Достоевского была призвать «скитальца» к смирению, к труду на благо общества, отказу от праздности.

«“Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве”, вот это решение по народной правде и народному разуму. “Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя и себе, подчини себя себе, овладей собой – и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его»^[30].

Вот где видит писатель народную правду – в смирении!

Вот где видит писатель народную правду – в смирении! Татьяна Ларина оказывается антагонистом «скитальцу», она – народный образ, идеал. Она смиренная, тихая, ее не коснулась тлетворным влиянием даже светская жизнь Петербурга.

«Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда»^[31].

Самоотверженную Татьяну многие уже принять не могли – особенно те, чьи симпатии были близки к социализму.

«Конечно, Лиза не наш идеал, как не идеал и Татьяна с ее “рабским”: “я другому отдана и буду век ему верна…” <…> Речь Татьяны – проповедь тупого, подневольного и грубого жертвоприношения», – писала, к примеру, слушательница Московских высших женских курсов В. И. Герье Е. П. Леткова-Султанова^[32].

Надо сказать, что ошиблись не только слушатели, ошибся и сам Достоевский, восприняв бурный восторг за безоговорочное принятие всех его тезисов.

«Все, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. (Это великая победа нашей идеи над 25-летием заблуждений!)»^[33]

Хотя симпатии публики сменились критикой, но «речь» принесла писателю поистине повсеместную популярность.

«Нет, Аня, нет, никогда ты не можешь представить себе и вообразить того эффекта, какой произвела она! – писал Достоевский жене. – Что петербургские успехи мои!: ничто, нуль, сравнительно с этим!»^[34]

Сторонники ли, противники – все обсуждали речь писателя, разгорались долгие дебаты в среде молодежи^[35]. К сожалению, эта популярность настигла Достоевского практически в самом конце жизни. 28 января 1881 года накануне годовщины смерти Пушкина, не дожив до нее всего несколько часов, Достоевский скончался. На следующий день на собрании в честь великого поэта произносились речи, посвященные только что почившему великому писателю, стремившемуся всех помирить и всех объединить.