Если вера не растет, она умирает

Фото: mogilev.in

В незапамятные времена, когда я была еще русской католичкой, нас окормлял ирландский священник отец Майкл – длинный, худой, прихрамывающий, с сорокалетним «стажем» в сане. Однажды он сказал нам слова, которые – невзирая на всю мою тогдашнюю духовную дремучесть и непросвещенность – врезались мне в память:

– Если вера не растет, она умирает.

Подробности моего хождения в «латинскую веру» здесь не нужны. Скажу лишь, что к концу третьего года пребывания в ней я осознала: при всем уважении к отцу Майклу, католичество – это не та дорога, которая ведет ко Христу; различия меж ним и Православием – вовсе не мелочи, как казалось мне раньше, и не условности. Дав себе, наконец, в этом отчет, я навсегда оставила костел и, хоть не совсем решительно, но двинулась-таки в направлении православного храма. Из костела с собой я взяла совсем немного. По сути, только эти слова священника:

– Если вера не растет – она умирает.

История моей жизни в Православии, которая, слава Богу, продолжается, убеждает меня в совершенной правоте этих слов. Хотя не все мои сегодняшние единоверцы со мною согласны. Многих смущает формулировка: «Что значит – растет, не растет? Нет ведь тут для нас никакого дверного косяка с зарубками. Как ты можешь судить о собственной вере, как измерять ее – выросла она за отчетный период, не выросла? Так недолго и в самообольщение впасть, и духовным гигантом себя возомнить»

Парадокс в том, что действительно растущий, не засохший, не вымерзший, не остановившийся в развитии своем человек духовным гигантом себя не возомнит, это точно – напротив, он всегда будет видеть собственное несовершенство, немощь и муравьиную крохотность своих шагов. Однако нельзя не согласиться: пытаться измерять собственный духовный рост – занятие неполезное и ненужное. Не об измерении роста нужно говорить, а о том, чтоб вера наша была живой: ведь если дерево живо, то оно растет.

Не об измерении роста нужно говорить, а о том, чтоб вера наша была живой: ведь если дерево живо, то оно растет

Каковы же «признаки жизни»? Непосредственное ощущение живости, движения, тепла внутри; сердечный отклик на всё, совершаемое в храме; потребность в нем быть. Стремление к настоящей Исповеди (что жизнь со Христом от покаяния неотделима, объяснять, полагаю, не надо); жажда Причастия.

Живая любознательность ко всему, связанному с верой и Церковью. Желание учиться вере, узнавать историю Церкви, знакомиться с ее людьми.

А еще – личные открытия, сопровождающие церковную жизнь; переживание ее праздников – каждый раз по-новому, хотя бы немного не так, как в прошлом году; приходящие после службы благие мысли.

Всё перечисленное говорит о том, что наша вера – не сухое, а живое, стало быть, растущее дерево.

Хорошо было бы, коли у всех так! Но в реальности деревце очень часто засыхает.

В последние годы я наблюдаю печальный процесс, затронувший, слава Богу, не всех, но, увы, многих. Люди, которые 10–20 лет назад воцерковлялись с радостным энтузиазмом, сегодня уже совсем не те. Они охладели к церковной жизни, а подчас и вовсе выпали из нее. Когда-то они летели в церковь на крыльях каждое воскресенье – теперь не спешат в храм даже и на Рождество, и на Пасху. Когда-то усердно соблюдали все посты, теперь махнули на это рукой. Когда-то причащались раз в неделю, сейчас спокойно сообщают о том, что не подходили к Чаше уже больше года.

Что интересно, каких-то серьезных идейных причин своего охлаждения эти мои знакомые не выдвигают. То есть они не говорят, например, что разочаровались в Церкви, потому что в ней всё не так, как должно быть, и все не такие, как надо. Иными словами, они не перекладывают ответственность на других. С церковной своей молодости (которая не всегда была молодостью в чисто возрастном смысле) эти люди помнят и понимают, что грехи людей в Церкви – не причина оставлять пребывающего в Ней же Христа. Свой упадок они объясняют – если объясняют – как-то неопределенно и вяло. Чаще всего ссылаются на занятость, хотя тут же со вздохом соглашаются, что она не оправдание. Впрочем, никаких опросов я, конечно, не проводила – так, один-два случайных, но весьма, весьма огорчительных – разговора на эту тему.

Полагаю, вера в моих собеседниках изнемогла (дай Бог, чтоб не умерла совсем) именно потому, что она не росла. Это не только слова католика-ирландца. Разве не находим мы аналогичные мысли у православных авторов? Разве не говорят об этом сегодняшние пастыри?

Вера наша, по определению, – вещь динамичная. Вера не может пребывать в статике, потому что она – не исполнение обрядов, а живая жизнь в земной реальности. Жизнь есть рост и развитие. Рост и развитие христианина – это преодоление падшей природы, инерции греха, внутренней косности и теплохладности. Если нет движения, борьбы, роста, развития, обогащения – вера сводится к внешнему исполнению положенного. Или – в лучшем случае – к надежде на практическую помощь в трудных житейских ситуациях. Но конкретная помощь приходит далеко не всегда, и это тоже расхолаживает. А внешнее исполнение чего-то положенного не приносит человеку духовного плода, не дает подлинной радости, и в один прекрасный день с неизбежностью ему надоедает.

Ну, так что же делать? Должно ли это выпадание людей из Церкви заставить нас – несовершенных, но, слава Богу, все же не выпавших – о чем-то задуматься и что-то изменить? Или ничего менять не нужно: каждый человек сам делает выбор и сам за него отвечает?

Безусловно, каждый взрослый человек выбирает свой путь сам. Но так же безусловно и другое. Во-первых, пастырь в ответе за паству, и этого никто не отменял; во-вторых, мы, пасомые, не можем и не должны быть безразличными друг ко другу. Кстати, это, может быть, субъективное суждение, но рискну произнести: остывают и гаснут хорошие люди. Отнюдь не глупые, не пустые и не безнравственные. Люди, которые мне дороги, отходят (если не уходят) сегодня от Церкви, а значит, от Христа. И это мне больно. И я полагаю, что мы не можем не задуматься о причинах.

То, что я напишу дальше, – это наблюдения и выводы многолетней прихожанки.

Во-первых, для того, чтобы духовная жизнь прихожанина была живой и растущей, необходимо, чтобы пастырь сам рос и развивался. Причем вне зависимости от его возраста и опыта. Христианин ведь – и впрямь как дерево: пока живет, должен расти. Специфика нашего времени: духовенство, особенно в провинциальных епархиях, молодо, вчерашних семинаристов гораздо больше, чем пожилых батюшек. Из семинарии молодые люди выносят немалый багаж знаний, но выносят ли они из нее понятие о необходимости постоянного внутреннего труда, личного духовного роста? Понимают ли они, что эта необходимость первостепенна, что всё остальное должно идти за нею? Если стимул к внутреннему росту слаб, то внутреннее быстро вытесняется внешним, тем паче, что оно, это внешнее, весьма многообразно, обременительно и напористо. Однажды у меня случился откровенный разговор с относительно молодым (лет тридцати) батюшкой, причем хорошим, искренним, теплым и совсем не случайно пришедшим к священническому служению:

– Вы знаете, я уже не помню, когда я молился по-настоящему: истово, без спешки, перед домашними иконами, вместе с женой и детьми… Я не высыпаюсь, вскакиваю с постели и лечу куда-то как угорелый; в лучшем случае для очистки совести включаю в машине звукозапись утреннего правила. А когда я приезжаю наконец домой, на меня рушится гора семейных проблем, и к ночи я так устаю, что могу, кажется, только перекреститься, пробормотать: «Господи, помилуй» – и понадеяться, что помилует-таки Он меня, недостойного пастыря. Я еще в семинарии полюбил святого праведного Иоанна Кронштадтского, и теперь просто в ужас и стыд прихожу, сравнивая себя как священника с ним. Разве ему было легче, чем мне?.. Разве он меньше уставал? Надо собраться и перестроиться, а я почему-то никак не могу.

Вы понимаете, это ведь еще не самый печальный случай: ужас, стыд, раскаяние (хотя и недостаточно действенное) говорят о том, что вера в человеке жива, христианская совесть не замолчала. Батюшка не оправдывается занятостью, перегруженностью, он видит в происходящем собственную вину… Ну, а если постепенно угаснут и эти покаянные чувства? Если привыкнет человек к раздвоенной жизни и не станет уже содрогаться от мысли: «Других призываю молиться, а сам не молюсь»? Тогда сама проповедь священническая станет лишь профессиональной обязанностью или функцией. Бывает такое? Да сколько угодно бывает, увы. И очень рано иногда закладывается.

Священник должен вдохновлять людей на духовный труд. Вдохновлять! Это невозможно сделать с помощью каких-то приемов. Это получится, только если ты сам вдохновлен. То есть сам трудишься ради этого святого вдохновения. Вернемся к святому Иоанну, пастырю Кронштадтскому и всея Руси: кто он, по сути, был? Приходской священник. Да, такой же, как все сегодняшние и вчерашние. Что он делал? То, что каждый из них делать должен: молился, служил, проповедовал, учил, помогал... Почему же он стал тем, кем стал, для такой огромной страны? Потому что всё это делал по-настоящему, без расчета на внешнюю видимость, от всего верующего сердца. Потому что на самом деле жил со Христом, а не только иногда о Нем думал и по обязанности о Нем говорил. То же можно сказать о святом праведном Алексии Мечёве, о его сыне, священномученике Сергии, о священномученике Илие Четверухине, о священноисповеднике Романе Медведе… Список можно продолжить и именами ныне живущих или недавно ушедших, пусть они и не равны Иоанну Сергиеву. Список можно продолжить именами негромкими, мало кому известными. Настоящие пастыри были и есть, и тем, кто просто еще не дорос, дорогу никто не перекрывает. Всё это так. Но мы испытываем дефицит пастырского горения. Это, увы, очевидно. И потому нам трудно загореться самим.

Мы испытываем также дефицит учительства. Протоиерей Геннадий Фаст, чье священническое имя мне очень дорого, в своей замечательной книге о Спасителе – «Кто же Сей?» – напоминает нам о том, что Христа при Его земной жизни называли главным образом «Учителем». Учительство – одна из первых обязанностей священнослужителя, а на каком уровне оно у нас в большинстве случаев? Поймите правильно: у меня, во-первых, очень хороший духовник, во-вторых, у меня нет негативного мнения о духовенстве в целом. Что бы ни говорили другие, я знаю: лучшее, что есть у России сегодня, – это ее Церковь; я скажу любому и каждому, что 95 процентов наших священников – прекрасные люди. Но факт остается фактом: львиную долю того, что я знаю, что каждый православный человек должен знать, я получила из книг. Книг, написанных давно или недавно. Из книг святителя Феофана Затворника, архиепископа Иннокентия (Борисова), Митрополита Сурожского Антония, архимандрита Рафаила (Карелина) (хотя не во всем с ним соглашаюсь) или упомянутого уже здесь отца Геннадия. Но никто и никогда – за столько лет в Церкви! – не говорил со мною непосредственно о том, как нужно молиться, чем должна быть молитва в моей жизни; как избежать рассеянности во время богослужения; в чем должна состоять подготовка к Причастию, если не в одном только механическом вычитывании положенных канонов и молитв; как научиться жить с постоянной памятью о Боге; как принимать неизбежные скорби… Да о многом еще другом. Учительство у нас на приходах переложили сначала на книгу, а теперь, скорее, на Интернет. Нет, я не хочу сказать, что мы не должны или неспособны учиться самостоятельно – способны, конечно, тем паче в зрелом возрасте и при высшем образовании. Но учительство – это ведь именно руко-водство: мы забываем, что это часто употребляемое сегодня слово пришло из монашеского обихода и изначально означает непосредственный контакт учителя и ученика. Учитель – тот, кто делится личным опытом, ученик – тот, кто принимает этот опыт, доверяя преподающему. Заменить это отсылкой к православному Интернету нельзя (хотя то, что такой Интернет существует, – хорошо). Это во-первых. Во-вторых, то самое высшее образование и привычка читать сложные книги есть не у всех. Учительство подразумевает дифференцированный и индивидуальный подход к учащимся. Отсутствие системы приходского просвещения (или слабость попыток) приводит к тем пробелам в самых азах вероучения, которые могут сыграть страшную роль. Пример: человек, пребывающий в Церкви (или, скажем чуть иначе, ходящий в церковь) на протяжении 10–15 лет, на поверку не знает, что такое Евхаристия, для чего мы причащаемся Святых Таин. «Почему вы давно не причащаетесь?.» – «Да у меня, батюшка, сейчас вроде всё в порядке, со здоровьем наладилось». Здесь вера даже и не умерла – если разобраться, подлинная христианская вера в этом случае и не рождалась. Таких грустных примеров много можно еще привести.

Еще она проблема – гомилетическая. Не все наши пастыри почему-то знают, что первейшая их задача – научиться говорить. Да, просто говорить с людьми – так, чтобы люди слушали, чтобы услышанное продолжало действовать в их головах и сердцах. Не все, закончив семинарию, усвоили, что проповедь должна быть подготовлена: на импровизированные размышления вслух тут рассчитывать нельзя, даже если ты 40 лет в священном сане. Проповедь должна быть связной, четко выстроенной, яркой, понятной, ограниченной во времени: она должна иметь начало и конец. Боюсь услышать то, что здесь уже звучало: некогда, дескать, да и сил не остается… особенно когда в храме ремонт нужен, а денег нет. Ремонтировать храм вовремя – это важно. Но не важнее пастырского слова, обращенного к людям.

Ремонтировать храм вовремя – это важно. Но не важнее пастырского слова, обращенного к людям

Само слово «некогда» говорит о неверной иерархии приоритетов, а том, что кровельный материал для нас в какой-то момент (хорошо, если только в момент) оказывается важнее Евангелия. Вы знаете, почему сохранились для нас проповеди пастырей прошлого и позапрошлого веков – того же святителя Иннокентия, к примеру? Потому что они их писали. Сначала писали, потом произносили.

Рискну привести пример от противного: бывший протоиерей Владимир Головин, совершенно справедливо извергнутый из сана, – чем он держал, да и сегодня, кстати, держит несколько поредевшую, но всё же большую аудиторию? Он умеет говорить с усредненным, так скажем, прихожанином. Проповедь «нормального» батюшки на приходе должного впечатления на этого прихожанина не производит, а вот слово «потрясающего» отца Владимира, к тому же целителя и чудотворца – совсем другое дело… Люди голодны по пастырскому слову, это я не раз замечала: не по прочитанному, не по тому, что в аудиозаписи, а по самому что ни на есть непосредственно произносимому человеком, к которому мы обращаемся с великим словом «отец». Когда-то они от этого голода могут проглотить не то, что надо. Тем важнее всегда давать им чистый, добрый хлеб.

Хлеб, на котором может жить и возрастать вера.