Яблочко

Художник: D. Boucher Smith

В пятницу вечером в Вовкиной судьбе назревал перелом, но он об этом ещё не догадывался.

Сидел себе Вовка в наушниках, гонял по всему монитору монстров, монстры грызли зомбяков и жрали кишки

Сидел себе Вовка в наушниках, гонял по всему монитору монстров, монстры грызли зомбяков и жрали кишки. А в это время его предки возвращались домой с родительского собрания. Мать едва не всхлипывала:

– В третьем классе у меня по пять троек в четверти не бывало. Надо ему репетитора. Или давай отдадим Вовку в испанскую школу, а?

Отец по-своему не возражал:

– Отдадим, отдадим. Но только на бокс.

Супруги шагали к своему дому-новостройке, и каждый про себя вздыхал: «У всех дети как дети…».

Вовка не слышал, как они вошли, он бился со злом и как раз получил дубиной от самого главного монстра, который никак не хотел уничтожаться. И у родителей, однако, разгоралась баталия. Отец кричал:

– На бокс! Только на бокс!

Мать тоже считала, что, если орать громче, её скорее услышат:

– На испанский! И после школы поступим в МГИМО! А от бокса какая польза?

– Какая-какая! – кричал отец. – Вот сядет он за руль, поедет в твоё МГИМО, подрежут его на светофоре, и что?!

– Что? – взвизгнула мать.

– Что-что! На испанском их пошлёт, – гримасничал отец, – или, как нормальный мужик, просто выскочит и наваляет!

До Вовки долетело актуальное «наваляет», он приподнял наушники, прислушался, понял, что это родители опять собачатся, и добавил себе громкости.

– У сына пять троек, а этот всё со своим боксом, – всхлипнула мать.

– Ууу, зачем только Бог баб создал, – застонал отец, отыскал зажигалку и отправился на балкон.

Над городом кружился первый снежок, таял на полу незастеклённой лоджии, таял на дороге, машины хлюпали. Напротив дома, в троллейбусном депо, засветились окна диспетчерской, возле заклинивших въездных ворот слесаря разложили инструмент и чесали затылки. На лоджии слева показалась соседская седая бородка:

– Видал, что творят, – указал сосед в сторону депо.

– Что?

– Да вон же, засыпали карбида, сейчас ворота ацетиленом срежут, а ночью с территории опять что-нибудь пропадёт.

– И что?

– Как «что», жалко. Растащат депо, будем пешком ходить, – предположил сосед. – Это ж и мы как-то ворота на своём колхозном гараже срезали-ремонтировали, а утром приходим, одного «Кишенёвца» нет. Мой стоит, не завели, а Васькиного нет. И никто ничего не слышал. Весь район обшарили, так и не нашли.

– Вы тракторист? – спросил Вовкин предок.

– Был, на пенсии, – вздохнул сосед, – бабку похоронил. Вот сын и прикупил мне однушку, перевёз сюда доживать. Знакомы будем?

– Что ж, будем.

Дом заселялся полгода назад. И с самого новоселья Вовкин отец слышал по ночам за стенкой храп («Шумоизоляцию надо делать, строят из марли»), но заговорил с храпуном впервые. Сосед с интересом разглядывал деповских слесарей, потом повернулся к Вовкиному бате:

– Ты это, знаешь… испанский там, бокс, танцы, бассейн – это всё одни нервы, изжога, хоть передеритесь.

– Кто вам про бокс рассказал?

Ты вот что, ты вместо бокса подари парню гармонь

– Вы же сами, – хихикнул сосед в бороду, – ревели на весь дом, будто бычку хвост придавило, я уж от вас на балконе схоронился. Ты вот что, ты вместо бокса подари парню гармонь.

– Гармонь?

– Гармонь. У меня ваш компьютер за стенкой – напротив дивана. Вот я, что ни прилягу, всё слушаю, как парнишка себе под нос напевает, да так ладненько напевает, – и дед насвистел мелодию из Вовкиной игры. – А мне на юбилей поднесли от сына гармонь, только на что мне теперь гармонь, когда такие стали пальцы, погляди, – дед растопырил пятерню, показал распухшие пальцы. – Вот я вам её сейчас и занесу.

Вовкин отец не успел сообразить, как старенькая голова скрылась.

Спустя несколько минут в прихожей хлюпнул звонок. Сосед оказался невысоким крепким старичком с живыми глазами. Больными пальцами он сжимал ручку дорогого глянцевого кофра:

– Ну, соседи, зовите пацана.

Позвали. Из детской вывалился неповоротливый упитанный ребёнок с недовольной физиономией:

– Ну, чё-о…

– Здравствуй, Вовка, – пробасил дед голосом мультяшного деда Мороза. – Я тебе подарок принёс.

И прежде чем Вовка успел простонать своё «чё», дед Мороз щёлкнул замками и раскрыл кофр. Эта семья никогда прежде не видела гармоней, только по телевизору. Все трое были оглоушены: перламутровые кнопки сияли, блестели мельхиоровые уголки, ярко-вишнёвый корпус светил глянцем так, что и у Вовки глаза засветились по-вишнёвому. Пока парень не опомнился, дед усадил его прямо здесь на пуфик, вынул инструмент и поставил ему на колени. Незнакомый, но какой-то очень дорогой и тёплый запах кожи, лака, праздника и ещё чего-то невозможного наполнил прихожую.

– Так, ремешки подтянули, правую руку сюда, левую сюда, – сосед склонился над гармонистом. – Этот вот палец сюда, здесь «до». Этот сюда, здесь «ля». Тяни мех, бас-аккорд, бас-аккорд, ну-ка?

Вовка потянул. Надавил по очереди бас-аккорд, бас-аккорд, и гармонь проворчала «ум-па, ум-па». Парень просиял, предки расцвели. Гость похвалил гармониста и показал ещё:

– Левую руку дай-ка, это вот «фа», это «до», это «соль». Бас-аккорд, бас-аккорд, и тяни. Ну-ка?

Вовка опять потянул, и недовольная гармонь рассказала частушку. Дед выпрямился:

– Да я в тебе, парень, не ошибся! – его глаза заблестели. – Эх, бывало же, и я играл!.. В праздник выйдем за село, зелень, цветочки, девки пля-яшу-ут, Двина как зеркальце, а неба в не-ей! И что ни праздник, всё меня звали. Все «нашу» хотят. Кто из армии воротится, тем этакую «нашу». Трактористы свою «нашу» желают. Старухи, когда если выползут, те себе просили, ага, тоже «нашу», эту вот, – дед кашлянул и пискляво по-бабьи пропел: «Пи-ивна ягода по са-ахару плыла-да». – Эх, сыграть-то те уже не смогу.

Вовкина мать опомнилась:

– Послушайте, инструмент ведь дорогой?

– Надо думать, да. Сыну на фабрике делали, заказ, не купишь.

– А у нас лишних денег нет.

– Милая, не за деньги, не голодаю. Пареньку надо, играл бы. Когда, может, и я послушаю через стенку-то, старину вспомяну.

– А сын у вас кто?

– В департаменте, начальник.

Вовкин отец призвал было соседа выпить-обмыть, а тому нельзя, сердце. «Ну, сердце, так сердце».

Прежде чем уйти, сосед наклонился к Вовке и поставил его левую руку:

– Вот сюда, это «фа», потом «до», потом сюда уходим – «ре-ля, ре-ля-ми-ля», понял? Ну-ка, бас-аккорд. Ага, так. Ещё, ага. Вот тебе в левой руке и «Яблочко». А правую сюда, и подбирай. Вот дам тебе самоучитель, ты сладишь…

Вовка сладил с гармонью. Теперь монстры тосковали, никто больше не проливал их кровь, не мотал им кишки

И Вовка сладил. «Яблочко» пищало из детской по утрам до школы, трубило и спотыкалось по вечерам, когда нормальные люди спят. Монстры тосковали, никто больше не проливал их кровь, не мотал им кишки. И родители радовались: оторвали-таки парня от компа, заживём! Но вскоре у мамы в телефоне завёлся электронный Вовкин дневник, всем такие закачали, и там сообщалось, что сын как был троечником, так троечником и остался.

Вечером на кухне мама показала свой телефон отцу. Батя разозлился, собрался Вовку высечь, распоясал свой ремень, подошёл к Вовкиной комнате… За дверью заказная вишнёвая гармонь пела всё то же матросское «Яблочко», но тихо-тихо пела, чтоб соседей не тревожить. И отцу показалось, будто все матросы спят, и только двое стоят вахту, но им наплевать на вахту, и вот они по секрету и завели своё «яблочко»: тым, тым, тыры-тым. Отец прислушался, всё ждал, когда же музыка сорвётся, споткнуться пора бы гармонисту, но гармонист не спотыкался. Отец приоткрыл дверь и увидел, как Вовка, зажмурив глаза, купается в своей музыке, далеко-далеко летает… А музыка, уже и не музыка вовсе, то есть она конечно – всё то же «Яблочко», но это яблочко не мелодия и не фрукт, а маленькая-маленькая жемчужинка, которая дышит, примеряет на голову ювелирные оправы, одну, другую, третью… А гармонь то придавлено пробасит, то пожалуется. То рыкнет портовым гудком, то простучит матросскими штиблетами по звонкому трапу. «Эх, яблочко! Да на тарелочке», – отплясывает на палубе бездельник-матрос, а пузатый боцман с мостика отвечает: «Надоела мне жена, пойду к девочке», – а сам тут же в рот свисток и давай себе пискляво хохотать, и – до слёз. И тёплым морем пахнет.

Отец прикрыл дверь и на цыпочках вернулся на кухню. Жена удивилась: что, мол, уже высек, что ли? Отец ничего не сказал, он загадочно улыбался глазами и насвистывал «Яблочко». А потом вдруг припечатал: «Это ж, какое у нас Яблочко растёт!»

С тех пор Яблочком Вовку и прозвал. А скоро Яблочком Вовку дразнил уже весь дом, стены-то вон какие. Хоть шёпотом играй, не поможет.

Шло время. После новогодних каникул Яблочко пронюхал, что в районном Доме культуры собираются гармонисты, есть и простые, и грамотные-нотные… И отец купил сыну гармонный чехол на ремнях.

Как-то в выходной батя проводил Вовку до дверей подъезда, помог нацепить на плечи чехол с инструментом, подтолкнул, а навстречу пацаны: «Привет, Яблочко! Как сам?» Чуднó… Отец поднялся в квартиру, разыскал зажигалку, вышел на лоджию. На улице рассопливился январь, вокруг помойки валялись в лужах отслужившие своё ёлочки, слесаря курили возле перекосившихся ворот троллейбусного депо. Отца распирало – хотелось, чтобы сейчас на балконе слева показался старик-сосед. Рассказать бы ему, поделиться, но соседа не было, а стучаться в дверь отец постеснялся.

В конце учебного года учительница уже не ругала родителей за Вовкины тройки. Ну, не получается сделать из Яблочка отличника, и ладно. С другими воевала, а с Яблочковыми – нет. А всё после Вовкиного выступления за школьную самодеятельность. «У парня талант, ему помогать надо, а не тыкать поперёк своими отметками». К тому же учительница вспомнила свою институтскую старушку-профессоршу, которая утверждала, что настоящие человеки вырастают именно из троечников: «А из отличников и активистов – Горбачёв». В общем, не ругали Вовку.

…А в летние каникулы, в самые длинные солнечные деньки Яблочко пригласили играть в отчётном концерте по культуре, в районном ДК. Афиши в местном Интернете висели давно, и все, кто знал Вовку, пришли. Кроме родителей в зале разместились и Вовкина учительница, и завуч, и пацаны со двора, и одноклассники. А кто-то заметил даже и Таньку Уткину в белых колготках, с которой Вовка никак не решался заговорить. И вот начался концерт. Сперва выступала девица лет двадцати, пела под «минусовку» про белую берёзыньку и про занозыньку. Зал хлопал, качался, выл «ууу», родные и близкие девицы стояли с цветами под сценой, наводили телефоны. Затем выскочил мужик с гидроперитными волосами, ему включили «минус», он заорал в микрофон, что он русский и пойдёт до конца. Мужик кашлял, задыхался, лажал, требовал, чтобы зал подпевал, и всё было как полагается. Затем красиво выступили девчата из балетной студии, беленькие-беленькие. И вот уже после них ведущая объявила:

– А сейчас выступит хор нашего Дворца культуры с партизанской песней «Ой, туманы мои, растуманы». Аккомпанирует Владимир Зотов.

Когда хор, одетый будто партизаны в брянских лесах, выстроился на сцене, из-за правой кулисы с гармонью на груди вышел и поклонился Яблочко. Отец увидал своего Вовку и удивился: «Однако, куда-то же подевался толстый увалень, что глушил дубиной монстров…» Вот только из-за малого роста гармониста показалось, будто гармонь эта – с головой и с ногами, и сама ходит. Ведущая нагнула микрофон поближе к вишнёвому инструменту, зал затих. И вот…

Гармошка запела, а бате померещилось, что зал вдруг куда-то исчез и вместо стен возник партизанский лес

Владимир поднял лицо, закрыл глаза и нажал. Гармошка запела, а бате померещилось, что зал вдруг куда-то исчез и вместо стен возник партизанский лес, с листьями, волками и кукушкой. А кругом враг, хи-итрый, и покуда всеми не навалимся, пока его не опрокинем, из леса никому не выйти. А Яблочко будто уже и не Яблочко, и даже не Вовка, а боец Владимир Зотов, если только не командир.

Красивая солистка вышагнула из хора, проплыла к гармонисту и:

Ой, тума-аны мои, растума-а-ны,
Ой, родные леса и луга!

И хор взорвался:

Уходи-или в поход партизаны,
Уходили в поход на врага…

Командир распластал пальцы над грифом, влёгкую дотянулся до полутонов, рванул меха – и гармонь… позвала. Позвала! Как зовёт Родина-мать с плаката! – и зал вздрогнул. А партизанский огромный хор надавил во всё пятиголосье:

Уходи-или в поход партизаны,
Уходили в поход на врага…

А потом опять красавица-солистка:

На прощанье сказали геро-о-и:
«Ожидайте хороших вестей!»

Положила руку на плечо Яблочку и хор подхватил:

И на старой Смоле-енской дороге
Повстречали незваных гостей… Э-ээ…

Владимир Зотов снова раскрыл над грифом могучую, совсем теперь не детскую пятерню, и гармонь повлекла партизан в рукопашную:

Повстречали – огнём угоща-а-ли,
Навсегда уложили в лесу
За великие наши печали,
За горючую нашу слезу!

При слове «слезу» на ля-мажоре Вовкина учительница не сдержалась – расплакалась, пацаны сжали кулаки, Танька Уткина закрылась платочком, а у бати побежали мурашки. А не вишнёвая – кроваво-огненная гармонь уже наступала на врага, звала и звала партизан вперёд:

За великие наши печа-али,
За горючую нашу слезу-у.

Песня кончилась. Зал молчал. А чего, всем ведь ясно: никому нас не одолеть

И песня кончилась. Зал молчал. А чего, всем ведь ясно: никому нас не одолеть – а значит, не нам бы и суетиться. И вот над нами встал «смирно» наш самый сильный – гармонь на ремне. Но только не гармонь это вовсе, а самое презлое оружие. И пусть только сунутся.

В углу зала кто-то несмело зааплодировал. За ним – ещё. Потом ещё. Потом все встали, долго хлопали. Вовка кланялся, аплодисменты качали его, качали сцену. Качался кругом лес, волнами ходил, и всё мокро расплывалось…

А под конец все-все артисты выстроились раскланяться, и тут появился начальник городского департамента культуры и приколол медаль гидроперитному мужику за то, что он «в такое непростое для нас время…» и что у него юбилей. А девице выдал грамоту за занозыньку. Он похвалил руководство ДК и почти было ушёл, но вдруг углядел вишнёвую гармонь с головой и ногами, остановился и потребовал себе микрофон:

– Знаете, что хочу сказать, дорогие мои. Я простой мужик из деревни, сын тракториста, но однако достиг. И вот этот вот мальчик тоже с гармошкой напомнил мне, когда я в детстве без спроса брал отцовскую гармошку и представлял себя первым парнем на деревне. Да, я так и не выучился играть, зато в первые люди всё-таки вышел. А ты, мальчик, молодец. И гармонь у тебя дорогая. Я такую же подарил отцу, я в этом понимаю. А отец мой умер в больнице, сердце, земля ему… А ты учись, учись. Вот и ты дорастёшь тоже в культуре на всех праздниках, как наш этот… великий, народный… как его, «на могилах-то души хрипят», Газманов…

Начальнику вручили букет и проводили до машины. Концерт закончился поздно.

…Тёплым светлым вечером родители убаюкали своего гармониста и вышли на балкон. Над городом стихал дневной гам. Напротив дома, возле въезда в депо, слесаря сгрузили с бортового троллейбуса новые ворота, одному прищемили ногу. Пострадавший курил сидя, остальные вокруг него. Пылят тополя, пух метёт над крышами, над всем городом пух. Вовкина мать молчала. Отец смотрел куда-то вдаль и что-то понимал. Понимал про соседа, которого, оказывается, тогда ещё увезли в больницу, а теперь, должно быть, Бог его определил к себе, а как иначе… Понимал про нынешний партизанский лес и во-он ту речку. Про огромную землю понимал что-то. Про Северную Двину, которая где-то там, как зеркальце, и в ней – небо; про старую Смоленскую дорогу, про свою Брянщину, про огромный океан на востоке, где трудная вахта и «Яблочко». И всё это, оказывается, с рождения глубоко в нём спало, спало где-то под сердцем, а под гармонь вот – проснулось, посреди кирпичей и бетона. Понимал что-то и про сына, но не совсем, а только про душу.

…На крыше депо проснулся громкоговоритель: «Аварийная машина – на выезд, аварийная машина – на выезд. На линии обрыв». Старый-престарый ЗИЛ, дымя и жалуясь, выполз за ворота, включил жёлтую мигалку и убыл.

– А ты что подумала, когда Вовка играл? – спросил вдруг батя жену.

– Подумала, какой для него завтра торт испечь. Ты не знаешь?

– Не знаю. Вообще, мне как-то… Вот тут, возле сердца щекотно… Какое-то предчувствие, что ли, да?

Жена вздохнула. Она тихо смотрела куда-то по-над крышами, над лесными макушками вдали.

…Матюгальник над депо снова заволновался: «Водитель Медведев, срочно зайдите в диспетчерскую! Водитель Медведев…» От компании слесарей отделился и весело заковылял к диспетчерской водитель Медведев. Вовкина мать улыбнулась, толкнула мужа плечом:

– Гляди, водитель Медведев пошёл! А позвали бы его, скажем, «водитель сереньких Медведев», что тогда? Всего одно слово, а представь, я бы до утра смеялась, – она звонко хихикнула и вдруг вспомнила: – Ладно, а торт-то какой делать? Может, медовик?

«Вот Яблочко наше играет, а поплясать-то некому. Может, родим ему Калинку-Малинку, пусть пляшет?» – сказал отец

– Давай медовик. Я его тоже люблю, – облизнулся отец. – А знаешь, подумалось: вот Яблочко наше играет, а поплясать-то некому. Может, родим ему Калинку-Малинку, пусть пляшет?

– Точно. Медовик, – определилась Яблочкова мама. – Сметана у меня есть, и ванилин где-то оставался. Ты что-то сказал?

– Я так, я сам с собой, – усмехнулся отец. – Пойдём спать, темнеет…

…Зажглись фонари. Из-за реки поднималась луна, а звёзды пока не проснулись. Деповские слесаря по домам не расходились, они выбросили окурки, они похлопали себя по карманам, они закурили снова. Огромные, ещё не выкрашенные железные ворота всё так же покоились у забора.