«Копирование – это беседа с автором, общение с ним через века»

Евгений Николаевич Максимов – академик Российской академии художеств, народный художник России, профессор МГАХИ им. В.И. Сурикова, где он возглавляет легендарную мастерскую монументального искусства, – уже давно вписан в контекст русского искусства. Многие ведущие мастера-монументалисты разных поколений, работающие для Церкви, являются его учениками. При этом он продолжает создавать прекрасные произведения церковного искусства и заниматься со студентами, давая им бесценные знания и опыт.

Мы поговорили с Евгением Николаевичем о его детстве, пути в профессию и проблемах современного церковного искусства.

Оператор: Тихон Бузынкин

– Евгений Николаевич, расскажите о значимых для вас детских воспоминаниях.

– Мое детство – это родная Кашира, Ока, поля, природа, потрясающие пейзажи, сады, интересные исторические рассказы, которые я всегда любил, встречи с совершенно разными людьми. Все лето мы проводили с ребятами на Оке, загорали, купались, гуляли. До сих пор это время вспоминается как некая жизнь в раю.

Мое детство – это родная Кашира, Ока, поля, потрясающие пейзажи, сады, исторические рассказы, встречи с совершенно разными людьми

Лет до семи в основном меня воспитывал дедушка, Тихон Тихонович Тихонов. Мама с папой работали и приходили домой поздно вечером. Наши прогулки с дедушкой, когда мы любовались безмерными окскими просторами, вспоминаются как невероятное счастье. Как сейчас перед глазами – дедушка все рассказывает, показывает, весь в белом, такой благообразный, старорежимный, в дореволюционной кепочке. Он был хорошо образован, отлично знал английский язык: до революции долго работал в Англии, откуда приехал в Россию буквально перед переворотом в 1917 году. Вернулся в Каширу, откуда был родом, купил там дом.

– Позднее власти ему не припомнили прошлое?

– Он скрывался. Связь с внешним миром была в основном через бабушку. Именно она ходила по учреждениям, в магазин и так далее. Дедушка советскую власть вообще не признавал, тем более что его лишили всего, всей пенсии, заработанной в Англии. Хорошо, остался дом, он находился на отшибе, где уже сады, огороды. В целом же, семья оказалась в трудных условиях, и бабушка с дедушкой сдавали дом, в основном художникам. Поэтому с детства у меня перед глазами на печке, у которой я спал, была картина «Вид Оки», написанная кем-то из художников, приезжавших на лето писать этюды. Я засыпал и просыпался, видя этот написанный пейзаж, любовался им.

Позднее, когда смотрел толстую домовую книгу, куда фиксировалось, кто когда жил в нашем доме, обнаружил там много интересных фамилий художников. Среди которых, например, имя Дмитрия Константиновича Мочальского. Он приезжал на лето на этюды и снимал как дачу часть дома, где жил со своими близкими.

«Спас Вседержитель на Престоле». Для храма Христа Спасителя – кафедрального собора Калининграда

– Дмитрий Константинович Мочальский много лет преподавал в Суриковском, возглавлял там мастерскую. В таком окружении художников ваш профессиональный путь был, похоже, предопределен?

– Насчет того, предопределен ли, не знаю. Я просто любил рисовать с самого детства, как я себя помню. Оно как-то так само собой получалось.

Друзьями дедушки Тихона Тихоновича были муж с женой, актеры МХАТа, которые работали в знаменитом театре еще с дореволюционных времен. У них в Кашире недалеко от нашего был дом, они купили его еще до революции, он за ними так и сохранился. Василий Иванович был настоящий актер, роскошный старик, красивый, всегда ходил в белом костюме. Он и мой дедушка входили в такой своего рода кружок людей интеллигентных, начитанных, которые слушали музыку, читали и обменивались впечатлениями.

«Богородица с Младенцем на Престоле». Для храма Христа Спасителя – кафедрального собора Калининграда

И вот как-то в Каширу приехал уроженец города, художник-график Анатолий Викторович Борисов, окончивший Суриковский институт. Я тогда уже учился в школе. Он познакомился с каширским «кружком», с дедушкой, с Василием Ивановичем – интеллигенты обычно тянутся друг ко другу. Анатолию Викторовичу рассказали про меня: «Вот мальчик любит рисовать. Может, вы посмотрите». Он пригласил меня, посмотрел работы, мы с ним поговорили, а потом он предложил: «Давай я тобой займусь, приходи, будешь рисовать. Я тебе буду ставить какие-то натюрморты, учить рисунку». Целое лето, пока он жил в Кашире, я ходил к нему, рисовал, слушал его рассказы. Это было очень интересно.

А потом, к осени, он рассказал, что есть такая Московская средняя художественная школа, там учат искусству, и мне хорошо бы туда поехать. Я и поехал, узнал, конечно, что осенью уже никаких экзаменов нет, они все давным-давно прошли. Преподаватели посмотрели рисунки и сказали: «В общем, все неплохо. Давай мы тебя примем в подготовительный класс». И я раз в неделю ездил из Каширы в Москву, чтобы заниматься в МСХШ. Видимо, у меня были успехи, поскольку, когда прошел год, я сдал экзамены и меня приняли в МСХШ, только не в первый класс, который равнялся пятому общеобразовательной школы, а во второй. Ездить из Каширы мне уже было не надо – я стал жить в интернате школы, а на субботу-воскресенье приезжал домой к папе с мамой. Потом поступил в институт.

Икона Божией Матери «Взыграние Младенца»

– Возвращаясь к старорежимным бабушке с дедушкой: вы что-то слышали от них про веру?

Так получилось, что с Православием я познакомился довольно рано

– Конечно, слышал. Бабушка с дедушкой тоже были верующие, более того, дедушка, когда вернулся в Россию, в Каширу, стал старостой храма Всех святых на Каширском кладбище и был им до самого закрытия церкви, кажется, году в 1936-м. Сейчас от этой церкви остались лишь руины. Наш дом наш находится рядом с закрытым тогда (и действующим сегодня) Никитским женским монастырем. В монастырской башне жила монахиня из этого закрытого монастыря, ее как-то не тронули. И я часто к ней ходил, мне было интересно: она рассказывала библейские истории. В общем, так получилось, что довольно рано я познакомился с Православием.

– Вы рассказываете словно о другой реальности. Вокруг строят социализм, про веру говорить нельзя, крестик носить нельзя. А параллельно монахиня рассказывает про Библию…

– Наверное, мне в этом смысле повезло. А потом все же, наверное, в Москве и вообще в больших городах было по-другому. Кашира – маленький городок. Начальство было, конечно, но оно как-то никак не участвовало в нашей жизни. Поэтому все было довольно тихо. Хотя рядом творилось много чего ужасного.

– Получается, и крестили вас в детстве?

– Да, естественно.

Сюжет «Отечество». Роспись купола Храма Христа Спасителя. Евгений Максимов

– Когда вы слушали дедушку, монахиню, все, что они говорили, воспринималось живым, настоящим? Или чем-то, пока не очень связанным с реальной жизнью?

– Все воспринималось очень естественно. Вот мне рассказывают историю Христа, читают Евангелие, а это серьезный, трагический и захватывающий текст, даже если судить только по событиям, которые там описаны. Это, естественно, не может не захватывать молодого человека, а уж тем более мальчика, тем более такого, который рос среди окских просторов, в садах, мало кого видел и больше размышлял, фантазировал, нежели чем активно жил в реальности.

Никаких конфликтов с действительностью в этом смысле у меня никогда не было.

Сюжет «Отечество». Роспись купола Храма Христа Спасителя

– Не раз слышала от художников, что во время учебы в МСХШ, в Суриковском они пробегали зал древнерусского искусства – оно было неинтересно, шли сразу к XIX веку. И лишь потом пришло понимание его значимости и ценности. Как было у вас?

– Как раз у меня было наоборот. Мне нравились иконы и не очень была интересна живопись. Первую икону я написал, насколько помню, в третьем классе МСХШ. Это был кто-то из московских митрополитов, кажется, святитель Алексий. Сделал я, естественно, копию: мне понравилось изображение, и я его срисовал.

Мне нравились иконы и не очень была интересна живопись

С чистым сердцем показал работу преподавателю. У нас были прекрасные преподаватели по акварели (в третьем классе еще писали акварелью). Они подняли шум, стали возмущаться, сказали, что ни в коем случае этого не надо делать, что я порчу себе вкус.

А еще я всегда любил историю, тем более что мама заканчивала университет как филолог и всегда рассказывала мне много интересных исторических фактов.

В Суриковском институте, уже на третьем курсе, когда пришли в монументальную мастерскую к Клавдии Александровне Тутеволь, началось уже профессиональное обучение, в которое включалось и изучение древнерусской живописи: и мозаики, и фрески, и иконы. И все это воспринималось мною серьезно, с большим энтузиазмом.

Технологию живописи у нас преподавал Александр Васильевич Мызин. И здесь мне тоже повезло: в 1930-е годы Александра Васильевича вместе с Кориным Горький отправил учиться в Италию. За 7 лет жизни в Италии он много где побывал, много чего узнал. Он был необыкновенно образованным человеком, особенно по сравнению со многими советскими художниками, «красными профессорами», как они сами себя называли. За то время, пока я учился в институте, я много чего узнал именно от Александра Васильевича.

Икона Божией Матери «Достойно есть»

– Чему конкретно вы у него научились, что потом помогло вам в дальнейшей работе?

– Все необходимые мне в работе навыки и знания – от него. Александр Васильевич рассказывал, как класть мозаику, как готовить левкасы, как писать фреску… Больше это некому было рассказывать. Клавдия Александровна была очень хорошим педагогом, большим мастером, она хорошо знала, как преподавать рисунок, живопись и прекрасно нас научила рисовать и писать. А он мог передать все тонкости художественного по технологии древнерусской живописи, по фреске…

Конечно, мы много изучали и копировали – и греческое искусство, и древнерусское искусство. Когда спустя несколько лет после окончания института я по приглашению Клавдии Александровны пришел туда преподавать, то сразу предложил: «Давайте мы будем ездить в Ростов Великий, копировать фрески XVII века».

– Как это было воспринято?

– С трудом, потому что считалось, что это все не нужно. Но Клавдия Александровна была умнее некоторых людей из руководства, поэтому не противилась. Хотя, конечно, и не афишировала. Вот с тех пор, с 1983 года, и начались летние поездки студентов в Ростов Великий для изучения фресок XVII века. Вместе с ребятами я тоже учился, набирал опыта в этой области, потому что грех не изучать красоту, которая перед твоими глазами.

Росписи храма Модеста Иерусалимского в монастыре Симона-Петра на Афоне

– А как вы узнали о богословии иконы?

– Если есть желание, все можно узнать. Только надо было быть чуть понастырнее и полюбопытнее и найти работы Евгения Трубецкого, Леонида Успенского, еще много чего, даже из той литературы, которая издавалась за рубежом.

Кроме того, что-то издавалось в странах народной демократии, как тогда говорилось. К тому же, когда я учился и когда начал свою преподавательскую деятельность, студенты Суриковского ездили на практику в Болгарию. А там школа изучения византийского наследия существовала не прерываясь, и там тоже можно было почерпнуть много интересного.

В свое время у нас в институте училось много греков-киприотов. Причем довольно продолжительный период – одни заканчивали, другие поступали… Это все люди, у которых византийская культура, что называется, в крови, тем более она преподается в школах, в гимназиях. Приезжая в Москву, они привозили с собой книги…

Когда я стал преподавателем, возил их в Ростов, учил фреске и воспринимался ими уже как опытный мастер.

И вот один из греков, Гавриил Георг, сейчас очень известный греческий художник, предложил: «У нас есть храм в деревне, давай его распишем фреской». Я говорю: «Давай попробуем». Мы приняли участие в конкурсе, я его выиграл. Так что четыре года на Кипре я, как главный художник, расписывал храм, возведенный в память о погибших воинах-греках в войнах с Турцией. Ранее стоявший на этом месте храм был сожжен турками. На его восстановление собирали средства всем миром, пригласили хорошего английского архитектора, он спроектировал храм. Было решено расписать его в стиле XII века, комнинского времени, непременно фреской. Для этого и был проведен конкурс, на который пригласили художников из разных европейских стран, которые, по слухам, могли расписать храм фреской. Там было два грека, один немец, кто-то из Франции (все были профессора) и я.

– Это был ваш первый опыт разработки программы росписи храма?

– Программу мне всю составили греки – они к этому относились очень серьезно. Более того, когда я только приехал, мне предложили написать фреску. Я написал, и мне сказали: «Что ж, неплохо. Но это все русская живопись, а нам нужно греческую. Поэтому ты постарайся, изучи наше искусство, а мы тебе поможем». Когда я в следующий раз оказался на Кипре, председатель церковного совета сказал очень просто: «Вот мы тебе даем тысячу фунтов (тогда у них еще были кипрские фунты) стерлингов, даем машину, водителя, говорим места на Кипре и в Греции, которые ты должен объехать, все изучить, сделать копии и познакомиться с нашим искусством. Потом отчитаешься за проделанную работу».

И вот эта поездка, за которую я, конечно, отчитался, привез копии и фотографии, стала для меня важным открытием греческой, особенно византийской культуры. С тех пор я очень люблю греческое искусство и стараюсь изучать его.

– Именно во время этой работы вы уже пришли в Церковь?

– Да. Причем, когда туда приехал, я понял, что попал в среду, совершенно чужую для меня. Потому что церковный синклит, который управляет делами Церкви, все 7 или 8 человек, были представителями, как они сами себя называли, фашистской партии. А я приехал из Советского Союза. Сначала отношение ко мне было непростым. Но тем не менее, когда я сумел найти с ними общий язык, все оказались очень приличными людьми. Хорошо, что был Георг, он помогал, ведь я не знал тогда ни греческого, ни английского.

Повторяю, условие было жестким, все прописано в договоре – расписать в стиле комниновского периода, XII века. Ни XIV, ни XIII, а именно XII. Понять эти стилистические тонкости человеку, который ранее данной темой не занимался, было непросто. Так что пришлось как-то себя воспитывать, обучать. Каждую ночь я сидел, копировал…

И параллельно с работой я стал ходить на богослужения, именно там впервые причастился, начал исповедоваться. Конечно, нормально исповедоваться я особенно не мог. На исповеди отец Георгий, главный священник этого прихода, меня спрашивал: «Все хорошо, Евгений?». Я говорил: «Эндакси». Ну раз эндакси, иди с Богом. Это была, конечно, некая условность. Но куда было деваться – он по-русски не знал, я по-гречески.

– Церковное искусство обладает какой-то особой силой. Леонид Успенский, например, был человеком, который отвергал веру. А пришел к ней, начав писать икону…

– Да, и это, в действительности, обычное дело.

– И многие студенты монументальной мастерской Суриковского института, которой вы руководите, тоже приходят к вере время обучения. Хотя изучают весь пласт мирового искусства: они копируют не только византийское и древнерусское. В чем секрет церковного искусства, как вы думаете?

Я уехал на Кипр светским художником, а вернулся, закончив роспись, православным

– Когда ты работаешь в Церкви, пусть даже не молишься сначала, ты все равно находишься внутри, присутствуешь при богослужениях. А когда работаешь, делаешь рисунок, потом пишешь, волей-неволей должен это изучить, понять. А с пониманием приходит и вера, приходит не сразу, постепенно. Я уехал на Кипр светским художником, а вернулся, закончив роспись, православным.

– У великих мастеров древности за плечами не было никакого академического образования, но они отлично знали анатомию, умели идеально выстроить композицию и так далее. А у современных художников без академической базы, скорее всего, не получится создать выразительный образ. Почему так происходит?

– Действительно, загадка. Сейчас иногда можно услышать: «А зачем рисовать с натуры? Вот Рублев же не рисовал». Мне думается, что здесь дело в общей культуре и в восприятии мира вокруг. Наши предки были гораздо более внимательные, более любопытные и более свободные люди. Мне кажется, в этом все дело. С другой стороны, была школа заучивания. Ведь все вот эти прориси, которые сохранились до сих пор, создавались веками. Это был плод работы многих художников: как рисовать руку, ногу, нос и так далее. Умения накапливались столетиями.

К сожалению, люди очень сильно изменились. Я так думаю потому, что очень много копирую до сих пор и очень много изучаю самое разное старое искусство. А когда ты начинаешь копировать, по сути, вступаешь в беседу с автором, чье произведение ты копируешь. Ты как бы общаешься с ним через века. И вот так беседуя, начинаешь понимать, насколько умнее и тоньше были раньше люди, насколько мы примитивнее и схематичнее мыслим, чувствуем.

– Почему академическое искусство все-таки важно для современных иконописцев?

– Благодаря академическому образованию человек совсем по-другому видит мир вокруг. Вообще, занятие рисованием, а уж тем более систематическое занятие рисованием развивает ум человека, наблюдательность, его интеллект, его умение сравнивать, умение анализировать все то, что происходит вокруг.

– И, чтобы браться за реалии мира Горнего, надо освоить реальный мир.

– Естественно. Тем более здешняя реальность – тоже Божий мир.

Роспись купола Владимирского храма. Свято-Введенская Оптина пустынь

– Вы руководили росписями работ храмов в восстанавливающейся Оптиной пустыни, когда только начиналось возрождение церковного искусства в современной России. Чем лично для вас стала эта работа?

– Конечно, для меня это было очень-очень важно. Самое главное – я познакомился с бытованием Церкви в нашей стране. Ведь это не просто сходил в храм, постоял и ушел, а ты все время находишься в монастыре, как бы внутри Церкви. Ты все время общаешься с монахами, священниками, они тебе много чего рассказывают, знакомят со всеми положениями, законами…

Я учил монахов с точки зрения профессиональных навыков: они хорошо писали иконы, но стенописи не знали совсем. И я им показывал, сидел с ними, занимался. Но что из себя представляет Русская Церковь в глобальном смысле, я узнал, работая в Оптиной пустыни.

Роспись купола Казанского храма. Свято-Введенская Оптина пустынь

– Когда идет погружение сразу в церковную жизнь, бывают искушения…

– Бывают, конечно, как же без этого. Это нормально, ничего тут страшного нет. Я сам по себе человек мирный по складу своего характера, неконфликтный. А конфликты были, естественно. Они не могут не возникнуть, когда собрались четыре художника, совершенно разных, с разной школой, с разным образом жизни. Главные конфликты – как рисовать. Я всегда пытался их понять, потому что считал: они все-таки ближе к Богу, чем я. Они монахи, они больше молятся, они больше понимают и разбираются во внутреннем составляющем церковного искусства. Мы всегда договаривались. Всегда все кончалось миром, дружбой и сотрудничеством.

Среди ребят, которых я привозил с собой, было очень мало конфликтных, и они сразу уходили, как бы отваливались от нашего общего дела.

– Как вы думаете, к чему сегодня пришло наше церковное искусство с момента начала возрождения, с конца 1980-х – начала 1990-х?

– Недавно прошел фестиваль современного церковного искусства «Видеть и слышать». Неделя фестиваля была очень насыщенная, состоялась большая выставка православного церковного искусства в Доме художника на Кузнецком мосту. Я в течение года был сопредседателем выставкома этой выставки, наряду с отцом Владиславом Мишиным, который несет обязанности исполняющего обязанности председателя Экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации.

Работы на выставку присылали со всей России. Что можно сказать? Сейчас делается огромное количество икон, просто огромное. Большая часть из них, процентов 60, а то и 70 –довольно посредственные копии, на уровне детских поделок. Да, конечно, в России открылось очень много иконописных школ, но эти школы еще пока не развиты. Продукция этих школ довольно низкого качества. Понимаете, это ужасно, когда у тебя в глазах рябит от бесконечного количества плохо нарисованных икон Владимирской Богоматери, Казанской Богоматери. Следующая часть работ, их меньше – вещи высокопрофессиональные, это тоже повторение, но уже не просто копии, а списки. Это уже другой уровень, который вызывает уважение. Ну и последняя, очень небольшая часть – это произведения качественные и достаточно оригинальные.

Вот такое положение дел получается. Есть какие-то западные влияния, которые тоже пропагандируются среди иконописцев, и они иногда бывают очень любопытные по своему характеру. Но это все-таки стороннее, то есть сразу видно, что это к Православной Русской Церкви никакого отношения не имеет, а просто какие-то художественные опыты. В опытах ничего страшного нет. Активно пропагандировать это тоже, может быть, не стоит, оно все равно живет.

Люди нередко срисовывают и даже не думают, не понимают, что они рисуют

В целом, состояние церковного искусства такое, какое оно есть. Я бы не сказал, что очень профессиональное: много вещей незрелых в профессиональном смысле. Люди нередко срисовывают и даже не думают, не понимают, что они рисуют. Это, к сожалению, имеет место быть. Но, с другой стороны, с этим боролись всегда. Все Соборы, такие как Стоглавый, например, были об этом – плохие иконы надо или сжигать, или исправлять.

На самом деле, все споры о том, каким должно быть православное искусство, старым или новым, мне кажутся совершенно бесплодными. Истина в другом, она не в новых формах искусства, а в духовном содержании. Это самое главное.

– И самое сложное.

– Да, и это самое сложное. Потому что все-таки прежде всего бросается в глаза неразвитость людей, которые берутся за церковное искусство, их неподготовленность. Это действительно большая проблема.

– Как вы относитесь к направлению, когда художник, получивший приличное образование, начинает стилизовать?

– Стилизовать – это всегда плохо. Лучше делать от всей души и по-серьезному, чем играть во что-то. То, что это есть, связано, наверное, с общим настроем общества. Неомодернизм и постмодернизм прорастает везде, и в церковном искусстве тоже.

– В 1990-е – 2000-е годы в профессиональной среде бытовало мнение, что духовное искусство кончилось в XVII веке. К сегодняшнему дню мнение изменилось. И художники, и искусствоведы говорят, что у каждой эпохи какие-то свои духовные поиски. Вы блестяще работаете в разных стилях. Какими понятиями нужно оперировать, когда мы говорим о современном церковном искусстве?

– Честно говоря, мне без разницы, в каком стиле написано то или иное произведение в Церкви. Это вроде бы просто, но почему-то не до всех доходит. Россия – огромная страна, она внутри себя настолько разная: люди по-разному живут, по-разному молятся, хотя везде одно и то же Православие. И говорить о том, что везде должно быть какое-то однотипное православное искусство – странно, так не бывает. Все равно будут какие-то отличия, разные школы, разные предпочтения. В Ярославле пишут по одному какому-то приему, а где-нибудь рядом, в Тутаеве например, совсем по-другому. Хотя это совсем недалеко. Одно дело – Москва, другое дело – Иркутск, совершенно разные регионы. Поэтому кто к чему тяготеет, пусть так и будет. Кому-то нравится одно, кому-то другое. Ничего тут особенно страшного нет. Главное – содержание. И это содержание – очень тонкая вещь. Действительно, его даже подчас очень трудно объяснить. А уж как-то регламентировать, выписывать законы, как должно быть, вообще невозможно, поскольку это дело духовное. А люди-то, они по-разному одарены в этом смысле. Один человек видит духовность полнее, другой – гораздо более ограниченный в этом отношении человек. И тут уже ничего не поделаешь. Поэтому и искусство разное.

– Увы, содержанию как раз мало где учат сегодня. К сожалению, такие учебные заведения по пальцам одной руки можно пересчитать.

– Повторюсь, сейчас по России открылось довольно много иконописных школ. Чему там в основном учат? Вот эту красочку взял, вот с этой смешал и вот сюда положил – вот тебе канон, и слава Богу. Больше особо ничему не учат. А ведь идет речь об искусстве очень глубоком, полном тайн, загадок и смыслов…

– Расскажите, что происходит с православным церковным искусством в мире?

– В Италии, например, довольно популярны школы православного иконописания, там уже возник определенный круг мастеров, которые являются авторитетами. Мастера эти и русские, итальянцы. Русские дали толчок к развитию, а потом это все стало обрастать уже местными кадрами, что называется. В Америке популярна «индейская иконопись» (по крайней мере точно была некоторое время назад). Индейская иконопись – это иконопись самоучек, которые какой-то где-то звон слышали, но еще не знают, откуда он и зачем, и начинают фантазировать на тему православной иконописи. Это выглядит довольно смешно, иногда трогательно, но в общем-то очень далеко от чего-то более-менее серьезного и важного с профессиональной точки зрения.

Зарегулированность – ремесло, поставленное на поток, – очень снижает качество искусства

У греков есть очень глубокие, интересные художники, но их тоже немного. В основном идет тот же самый поток. В общем, ситуация, как и у нас. Тем более там все зарегулировано: носы надо писать так, уши так, глазки так, и отступать не благословляется. Эта зарегулированность – ремесло, поставленное на поток, – очень снижает качество. Но сегодняшним людям и там, и у нас высокое искусство уже и не особо нужно, не интересно. Они воспринимают все на своем уровне. Какая вера, такое и искусство.