Учитель словесности

Храм Петра и Павла у Яузских ворот, где пела Ирина Владимировна

Во времена господства соцреализма о партийности литературы не было сказано ни одного слова, ни на одном уроке. На свой страх и риск (вернее, учителя литературы) мы быстро «проскочили» «Мать» Горького, зато «основательно задержались» на «Преступлении и наказании». Мало изучали пролетарских поэтов, но большое внимание уделили Блоку. Ирина Владимировна относилась ко мне по особенному, прощая мне глупые выходки на уроках, типа: «Владимиров, как Вам кажется….» – «Мне ничего не кажется, а, когда кажется, то нужно креститься» – сгрубил я, чем-то раздосадованный. Сказал не подумав, а сейчас я рассматриваю эти слова как маленькое пророчество. Забыто много всего хорошего и важного, а эту маленькую дерзость запомнила Ирина Владимировна, запомнил и я навсегда. Как она рассказывала мне потом, в этот период она по-интеллигентски изучала христианство, а крещена ещё не была. В те времена, да ещё школьному преподавателю, это грозило даже «запретом на профессию». И она испугалась, приняв мою развязность за осведомлённость. Далее я закончил школу, и пути наши разошлись, я оставил добрые воспоминания о Ирине Владимировне, но не думал, что нам придётся ещё раз встретиться, да как встретиться!

Один мой школьный приятель как-то раз предложил зайти к ней в гости. Мы зашли. Это незначительное событие оказалось вехой в моей жизни. К тому времени, а мне тогда было уже около 24 лет, духовные искания привели меня к выводу, что истину надо искать в христианстве. Но, к христианству я подходил с философской точки зрения. Ирина Владимировна была тем человеком, через которого я вошёл в Церковь. Она открыла в нее дверь для меня. Буквально с порога моя учительница выпалила о своей вере, даже с некоторым вызовом. Я стал приходить к ней в гости всё чаще и чаще. Она и её супруг Александр Иванович (впоследствии священник Александр) составляли удивительную пару: она — открытая, общительная, решительная и он — скромный и задумчивый, но непримиримый ко всякому виду зла. Дверь их дома, казалось, не закрывалась, тут можно было встретить и бывших учеников, и соседей по лестничной клетке, какого-нибудь уличного знакомого, человека несчастного или просто ищущего. В этом доме не было чужих. Здесь я стал приобщаться к Истине: узнал о необходимости Таинств и, в первую очередь, Крещения. Брал и читал книги о вере, слушал других людей. Много говорилось об истории России, о покаянии, о конце света.

Здесь хочется сделать маленькое замечание. Уже то время нам представлялось последним: вот-вот начнутся гонения… И тогда… Мы готовились к катакомбам. Но если бы мы сильно увлеклись упадническими настроениями: делать что-либо уже бесполезно, потому что уже конец, — то нам пришлось бы ничего не делать, «заморозить» себя лет на десять-пятнадцать. А такой духовной остановки не может быть: это духовная смерть. Поэтому, несмотря на близость времён, и сейчас, до последнего момента, нельзя бросать пахать и сеять, разумею под этим и духовное, и физическое.

Дом Дубининых напоминал обширное жилище какого-нибудь патриция-христианина первых веков, в который стекались христиане: и богатые, и убогие… Хотя это, конечно, была просто двухкомнатная квартира. В их доме я познакомился с Вадимом, человеком много знавшем о вере, о Церкви. От него впервые услышал о Царе Николае как мученике, о св.прав. Иоанне Кронштадтском и преп. Серафиме Саровском. Это было для меня первым православным катехизисом. Так я постепенно подготовился к принятию Святого Крещения. Ирина Владимировна была мой крёстной матерью. С тех пор прошло много лет, и у меня в доме много икон, но икона Святой Троицы, подаренная мне Ириной Владимировной в день крещения, стоит на самом лучшем месте. Я воспринимаю её как покровительницу, ибо вся моя последующая жизнь проходит под покровом Святой Троицы. Через Ирину Владимировну произошла и моя встреча с моим духовником, тогда игуменом Алексием. Интересный момент: Ирина Владимировна так благоговейно к нему относилась, что считала его старцем лет семидесяти. А, на самом деле, он был чуть старше её. В ту пору семья Дубининых переживала трагедию: в тяжёлых муках умирала старшая сестра Ирины Владимировны, умирала от болезни, от которой впоследствии пришлось умереть и ей самой. Она как бы предчувствовала что умрёт от  такой же болезни. Как-то раз она рассказала мне о молодом монахе из Лавры, умершем от рака, и каким-то особенным голосом добавила: «Какая хорошая смерть: успеваешь подготовиться к ней».

Ирина Владимировна была человеком решительным: встав на путь веры, она никогда больше не оглядывалась назад. Это стало её жизнью, стало как бы самой её сущностью. Как-то на её вопрос, что она может сделать для Церкви, ей был дан ответ: бросить курить. А Ирина Владимировна в ту пору курила. Она отрезала эту слабость, да так, что трудно представить, что это страсть когда-то владела ею. Этому можно у неё поучиться. Для меня, человека в ту пору только стоящего на церковном пороге, было удивительно, когда Ирина Владимировна, оставив довольно выгодную работу преподавателя на подготовительных курсах, ушла в храме петь на клиросе, и вскоре стала регентом. Здесь открылся её новый дар — приносить мир. Будучи тезоименитой миру, который пишется через «иже», она умела тушить самые «пламенные» души. Ни разу не слышал о каком-либо конфликте с настоятелем храма о. Аркадием Станько, где она пела. Он относился к ней даже как-то заботливо. С кротость приняля и первое испытание. Ирине Владимировне пришлось много петь на открытом воздухе, и это, видимо, стало одной из причин болезни. Пели они в деревянной часовне, воздвигнутой на Красной площади рядом с возрождающимся храмом Казанской иконы Божией Матери. В этот период у Ирины Владимировны совершенно исчез голос. Ей нужно было искать новое приложение своим силам. Вскоре она пошла работать в Данилов монастырь. Её духовник о. Алексий был назначен туда наместником, и Ирина Владимировна стала секретарём эконома. Видно, что эта новая должность давалась ей нелегко, ибо поминутно снимать телефонные трубки, параллельно разговаривать с посетителями. Трудно было даже переброситься с ней словом. Это раньше мы могли засиживаться далеко за полночь, имея одну и ту же тему для разговора, никогда неисчерпаемую для всех, идущих к истине. Мне порой её деятельность казалась суетной и ненужной, несоответствующей нашему идеалу. Но это просто говорило о моей незрелости. Христианин в любой ситуации должен оставаться христианином. Даже при рабстве тела иметь свободу духовную. Этим даром и обладала Ирина Владимировна. Она собрала вокруг себя людей, которые вместе с ней совершали движение от советской «духовной нирваны» к спасению. Внешняя «сжатость» Ирины Владимировны удивлявшая меня в то время, теперь стала легко объяснима. Было две причины: обилие общения с людьми, тянувшимися к вере и болезнь, которая уже тогда начала своё разрушительное действие.

Только в последние годы или месяцы, точно не знаю, Ирина Владимировна отдалась полностью любимой работе — литературе. Она писала сама, редактировала, перерабатывала… Всем кто её знал, было известно, что она писала стихи. Хотя мне она их никогда не читала. Знал я также, что она писала дневники и, опираясь на них, кое-что напоминала нам ради шутки лет через десять. Ирина Владимировна любила шутить. Даже, когда я навешал её в Боткинской больнице, и было уже ясно, что дни её сочтены, всё равно наш разговор проходил в шутливом тоне, как будто смерть не стучалась в её ворота.

Она и сестра её умерли от одной болезни, но какие это разные кончины! По свидетельству матери, Александры Николаевны, её старшая дочь умирала тяжело, ужасно кричала. Ирина Владимировна переносила страшные боли с улыбкой. Когда я посетил её за два-три дня до кончины, то только бледный, как бы прозрачный, вид её лица возвещал о приближении смерти. Мы беседовали втроём, как обычно, непринуждённо. Хотя, конечно, больше мы беседовали вдвоём с о. Александром, Ирина Владимировна вставляла реплики, просыпаясь. И было такое впечатление, что это просто уставший человек, который поминутно засыпает на полуслове. И её смерть, пришедшая в субботу под Фомино воскресение, в тот час, когда затворяются Царские врата, была для меня полной неожиданностью. Хорошо помню и отпевание в Даниловом монастыре, которому может позавидовать любой архиерей. Было сказано четыре слова, одно из которых произнёс архидиакон Роман, последовавший в обители вечные за своим секретарём точно в девятый день.

 Один мой знакомый сказал, что наше современное христианство носит «оборонительный» характер. Мы боимся поднять голову из окопа, чтобы не быть сражёнными «языческой пулей». Боимся читать, боимся писать, боимся говорить, чтобы не увлечься чем-то недостойным. Боимся проповедовать, потому что не окрепли в вере. Боимся колдунов и экстрасенсов. Боимся, вообще, что-либо делать. Боимся и властей, и тёмного народа. Мы не расстаёмся с грехом нашего времени — с унынием. Волю Божию подчиняем геополитическим планам, считая, что всё запланировано. Боимся поступать по духу, а не по букве, ибо не знаем Духа. Ирина Владимировна могла жить по Духу. Она могла подниматься из окопа, рискуя получить пулю. Не только поднималась, но и была как бы нашим разведчиком. Она стала залогом того, что мы когда-нибудь начнём наступление, пусть малыми силами.

Благодать Святаго Духа почивает сегодня на убогих и юродивых, на мирянах, малозаметных людях, каких-то бывших преподавателях или «несостоявшихся литераторах». Благодать Святаго Духа обретают люди, способные к проповеди, самой сильной проповеди, проповеди сердца, проповеди любви. Наверное, это и был главный дар Ирины, и это подтвердят сотни людей, знавших её.

Пишу эти строки с надеждою на нестрогий суд своего учителя, который взирает из далекого недалека, пишу с надеждою на троечку. Со святыми упокой.