Винсент Вега в ожидании чуда

Винсен Вега и Джулс Уинфилд. Сцена из кинофильма «Криминальное чтиво»     

У Хулио Кортасара есть один короткий текст 1979 года издания, который называется Cazador de crepúsculos, а в русском переводе — Закатолов.

Вот начало этого текста:

Будь я киношником, я бы занялся охотой на закаты. Всё до мелочей продумано, за исключением средств, необходимых для сафари, — закаты ведь не позволяют отлавливать себя просто так…

А вот финал:

Трудно представить судьбу моей ленты: люди идут в кино, чтобы забыться, а закат влечет как раз к обратному – в эту пору мы сами у себя как на ладони, по крайней мере, так оно со мной, что приводит к полезным угрызениям совести, только не знаешь, воспользуются ли этим другие.

Весь этот мимолетный и какой-то необязательный рассказик написан в обычной для Кортасара пижонской манере — фетровая шляпа, сдвинутая на лоб, с заломом; сигарета, приклеенная на уголке нижней губы; усмешка, то ли презрительная, то ли циничная, но всегда блуждающая. И вокруг — дымная атмосфера парижских клубов начала прошлого века, в которую латиноамериканцы сумели нырнуть чуть позже своих европейских коллег, не застав уже зеленых — как в матрице — падающих вниз призраков абсента… Или застав только их отражение. Постаревший джаз с неровным пульсом из-за плохих сосудов, модерн с явно слышимой одышкой и с уже переваливающейся через ремень на брюках пивной приставкой «пост».

Примечательна попытка закатать закат в банку с пленкой

Примечательна, впрочем, попытка закатать закат в банку с пленкой, в целлулоид. Превратить живое в пластмассовое, потому что до жизни трудно дотянуться из сумерка кинозала. Небрежная попытка поймать чудо и насадить его на булавку. Чудо, которое бесплатно показывают нам каждый день по всему нашему шарику в тысячах разнообразных видов, а мы по-прежнему ищем подходящую рану, чтобы вложить в неё наши персты.

Говорят ещё, что на пляже Ипанемы в Рио праздная публика всякий раз провожает заходящее солнце аплодисментами. Это слух, вероятно. Рио стоит на восточном побережье, и солнце там по сути не должно опускаться в океан: оно оттуда встает. Но если это и правда, то аплодисменты — это лишнее. В храмах не аплодируют, а благоговеют.

Закаты загадывают загадку. Задают тот сакраментальный вопрос, на который у британских ученых до сих пор нет ответа. Зачем? Никакая математика тут не помогает. Закаты, водопады, звездное небо, горы и холмы, океаны и озера, кричащие тропики, скромная тундра — почему они нас гипнотизируют? Какой естественный отбор привел к возникновению чувства красоты? Она ж вовсе не спасает мир, вопреки утверждению Федора Михайловича.

Она бессмысленна.

Смертельно опасные для нас огромные кошки в наших глазах прекрасны, а безобидные мокрицы — уродливы и вызывают отвращение. Отчего?

Лев Шестов считал чудом то, что из пшеничного зерна всегда вырастает именно пшеничный колос. Он говорил, что ученые могут объяснить этот примечательный факт, но сделать с ним ничего не могут. Если завтра вдруг из пшеничных зерен начнут вырастать розовые слоны или фиолетовые яблони, ученые ничего с этим не смогут поделать, только объяснить, в каких случаях вырастают слоны, и почему яблони получают такой цвет. Задним числом.

Прошло сто лет, и в лабораториях научились клепать химер. Но сшитые на генетическом уровне франкенштейны годны лишь для снижения цен или демонстрации в бродячем цирке. Странно, но никакой помидор с геном лосося не чудеснее обычного помидора.

Можно принять всю жизнь как чудо. А можно — как случайность

Здесь каждый из нас проводит свою черту мелом. Можно принять всю жизнь как чудо. А можно — как случайность. Разве, скажем, претворение сока винограда в напиток с десятками дивных оттенков — не волшебство?

Вопросы риторические. Общего ответа нет, и быть не может. Поэтому наука бессильна. Она изучает общее, а чудо — всегда персонально. Всегда есть адрес. Кто-то расписывается и получает, кто-то говорит: это не мне, ошибка вышла.

Наглядно всё показано в «Криминальном чтиве». В той сцене, когда Винсен Вега спорит с Джулсом Уинфилдом о том, что с ними произошло в квартире у Бретта: чудесное спасение или случайность.

В персонажей фильма стреляли почти в упор, выпустили всю обойму, но пули их не задели. Так, и что же это было?

Герои отвечают на вопрос по-разному. Один расписался за посылку, второй сказал: «Это не мне».

The two men laugh.

VINCENT
Good for you. Lighten up a little.
You been sittin’ there all quiet.

JULES
I just been sittin’ here thinkin’.

VINCENT (mouthful of food)
About what?

JULES
The miracle we witnessed.

VINCENT
The miracle you witnessed. I witnessed a freak occurrence.

JULES
Do you know what a miracle is?

VINCENT
An act of God.

JULES
What’s an act of God?

VINCENT
I guess it’s when God makes the impossible possible. And I’m sorry Jules, but I don’t think what happened this morning qualifies.

Интересно тут, как чудо выщипывают из нашей реальности, вымывают Бога. Попробуйте загнать этот отрывок из диалога Винсента и Джулса в переводчик Google. Винсент говорит: «An act of God». Переводчик переводит: «Форс-мажорные обстоятельства». Джулс спрашивает: «What’s an act of God?» Переводчик по-русски доносит это так: «Что стихийное бедствие?»

Пустая оболочка, фразеологизм.

Герои фильма вымышлены. Но любой из нас, наверное, сможет вспомнить какой-нибудь похожий, пусть и не такой яркий случай, из собственной биографии. Когда надо решать, что перед тобой: act of God? or not?

Свои картишки выкладывать не буду, но под рукой есть история прадеда моих детей, сибирского писателя Ильи Михайловича Лаврова (1917–1982). Его мама (прапрабабушка соответственно) была очень религиозна. Крестьянка, что возьмешь? Евдокия Вакутина из деревни Прокудкино. Из пяти её детей «опиум» задел только двух девочек. Трех мальчиков «беда» не коснулась — они выросли атеистами.

Одна из девочек, сестра Ильи Михайловича Нина, часто и серьезно болела, умерла молодой. Незадолго до её смерти пошел слух, что на Алтае из-под земли забил святой ключ. К этому месту потянулись паломники. Увечные и калечные. Поехала туда и Нина. Вместе с братом Ильей, которому в то время было, должно быть, лет десять-одиннадцать.

Позже Илья Михайлович упомянет эти события в большом романе-воспоминании «Мои бессонные ночи» (первая часть полностью, главка «Видение»):

Весь день я брожу по берегу речки, купаюсь. И вдруг, уже в конце дня, какая-то девчонка заорала благим матом:
— Вижу! Вижу!
Я подбегаю. Она показывает на воду. И вижу я: шевелится на дне песок, и из него медленно, толчками выбивается икона. Старая, закопченная, как у матери в кухне. Богородица с маленьким Христом на руках. Она выбирается из песка и, колыхаясь, тихо плывет к берегу.
— Вот она! — кричу я.— Вот!
— Вот она! — орет и девчонка.
Толпа загудела, с глухим лошадиным топотом ринулась к нам, запаленно сопит за нашими спинами. Мы сидим на корточках.
— Где? Где? — умоляюще стонут вокруг. Никто не видит икону.
— Да вот она! — показываю я и сую руку в воду, чтобы схватить икону. Рука проходит сквозь нее. Икона дрожит, расплывается, как разбитое отражение, и снова уходит в песок.
— Вот оно как! — громко и многозначительно произносит мужик, обводя всех синими, сумасшедшими глазами.— Отроки чистые, невинные! Только им и открывается лик Божий.
За мной с девчонкой ходят по берегу стадом, но больше мы ничего не видим…

<...>

Сам я понимал, что все это мне почудилось. Два дня я только и слышал о ключе, об иконах в речке, целый день бродил среди толпы кликуш, смотрел в воду, в колодец, да тут еще девчонка завизжала, вот мне и примерещилось.

Болезненная впечатлительность уже выкидывала со мной подобные штуки.
Я однажды почему-то лег спать не на сеновале, а на телеге под навесом. Уже сгустились сумерки. Ворота и калитка были задвинуты палкой. И вдруг я вижу: открывается калитка и входит грузный, большой старик в сером, с белыми толстыми усами. Он идет ко мне, но на середине пустого, тихого, залитого сумерками двора поворачивается обратно и скрывается в калитку. Перепуганный, я вскочил с телеги. Тяжелая, крепкая калитка была по-прежнему задвинута палкой. Никто не мог войти в нее.
Спать я ушел домой, страшно было…

На другой день прискакали на конях три милиционера и с группой сельских комсомольцев разогнали эту ярмарку бесноватых.

Легко можно понять, что Илья Михайлович свою посылку отослал обратно отправителю. «Видение», «почудилось», «болезненная впечатлительность». Коллективная галлюцинация.

То есть, для обращения к Господу чудеса бессмысленны. Легче заподозрить себя в сумасшествии, чем принять какие-то вещи.

Но человек, который всегда делает свой выбор в пользу случайностей и совпадений, обделяет себя, лишает смысла.

Часто цитируют слова Честертона: «Самое несчастное существо — это атеист, который видит морской закат, и ему некому сказать спасибо за эту красоту».

Для современного человека en masse слышать такое странно. Люди привыкли воспринимать все хорошее, что нас окружает, как должное, и яростно негодовать по поводу всего плохого.

Но даже для прадеда моих детей не так давно всё было иначе. Потребность сказать «спасибо» у него была сильнейшая. Одна из частей романа, который я выше цитировала, называется «Благодарю судьбу». Но что такое судьба? О какой судьбе можно говорить? Никогда — ни здесь, ни там — судьба не ответит вам «пожалуйста». Абстрактная пустота не выслушает вас. Благодарить абстракцию, клясть её — всё едино. Бедолаге Иову к судьбе взывать бессмысленно.

Но для того и дана свобода воли. Каждый сам решает, в каком мире ему жить: в мире чудес или в случайном мире, где все «само собой» и правит скорбный Екклесиаст. Это разные вселенные, хотя человек легко может перебраться из одной в другую, не вставая со стула.

Обитателей первой вселенной поздравляю.

Обитателям второй сочувствую. Даже во время Рождества Христова тут предпочитают делать вид, что отмечают непонятный День Рождения без Именинника. Боятся упомянуть Христа.

Тем не менее: спаси и сохрани нас всех.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потёмках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества. (с)