Три образа русского мiра

«На первое место я ставлю как общую склонность всего человеческого рода вечное и беспрестанное желание все большей и большей власти, желание, прекращающееся лишь со смертью. — пишет Гоббс, — И причиной этого не всегда является надежда человека на более интенсивное наслаждение, чем уже достигнутое им, или невозможность для него удовлетвориться умеренной властью; такой причиной бывает и невозможность обеспечить ту власть и те средства к благополучной жизни, которыми человек обладает в данную минуту, без обретения большей власти. Этим объясняется, что короли, власть которых является величайшей, обращают свои усилия на обеспечение последней: внутри - путем законов, вовне - путем войн. А когда это достигнуто, тогда возникает новое желание: у одних - желание достичь славы путем новых завоеваний; у других - желание покоя и чувственных наслаждений; у третьих - желание быть предметом поклонения или лести за превосходство в каком-нибудь искусстве или за другой талант».

Поскольку воли разных людей не совпадают и противоречат, то возникает всеобщая война, которую, согласно Гоббсу, удается прекратить лишь заключением «общественного договора», установлением верховной суверенной власти, которая с помощью страха заставит людей держать свои желания в узде. «Желание покоя и чувственных наслаждений располагает людей к повиновению общей власти, ибо при таких желаниях человек отклоняется от той защиты, которую могли бы ему доставить его собственная предприимчивость и трудолюбие» — так объясняет причину согласия людей на совместное политическое существование.

Представление о человеке, порожденное западной политической культуры, основано на антропологическом максимализме и индивидуализме, то есть на уверенности человека в своей способности прожить самостоятельно, без помощи других людей. Другие рассматриваются в этой концепции только как возможные источники помех и конкуренты, с которыми стоит заранее договориться, чтобы не мешать друг другу или конкурировать по правилам.

Русская цивилизация ориентирована на христианское мировосприятие (отказ от которого в Европе начался как раз в эпоху Гоббса, с началом Нового времени), причем в той его форме, которая характерна для учения Православной Церкви. Для этого мировосприятия характерен антропологический минимализм, который неизбежно требует той или иной формы коллективизма.

Одинокий человек не только не всесилен, но и, напротив, весьма слаб. Причем слаб не только в противоположность другим людям, но и, прежде всего, по отношению к природе. На бескрайних просторах России, в суровых лесах или наедине со степью, один на один с лютыми морозами, эта  обреченность одиночки была особенно очевидна. Как очевидно было и то, что одинокому человеку далеко до какой-либо погони за новыми «наслаждениями» — нереалистичными оказываются даже его самые скромные запросы. Чтобы получить хотя бы часть того, в чем человек нуждается, он должен вступить в добровольное и искренне сотрудничество с другими людьми.

«Широта потребностей и желаний самой неразвитой человеческой личности превышает силы ее к их удовлетворению, и это вносит в человеческую общественность чрезвычайную напряженность сознательного стремления к кооперации… — отмечает Л.А. Тихомиров, — У человека общественность делается созданием преднамеренного  творчества в виду ее способности удесятерять силы личности общими свойствами кооперации — суммирования силы, разделения труда и т.д. В этом отношении значение общества так велико, что, конечно, без него человек не мог бы быть человеком».

Для русской политической культуры, в общем и целом, характерен трезвый и в чем-то даже пессимистичный взгляд на человека, усвоенный в качестве составной части «византизма», то есть восточного, православного христианства.

«В нравственном мире мы знаем, что византийский идеал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германской феодализмом; — пишет в работе «Византизм и славянство» выдающийся русский философ Константин Николаевич Леонтьев, — знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу. Знаем, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что он есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства».

Однако для русского мировосприятия характерен значительно более оптимистический, чем то было характерно для византизма, взгляд на обществои на способность людей достичь идеала вместе,«заедино». С древнейших времен человек понимался на Руси не столько как одиночка (такой человек казался несчастным, «бобылем»), сколько как составная часть «мiра», то есть общины, действующей заедино и в общих интересах. Как мiр мыслились не только село на деревне или слобода в городе, но даже и монастырь. А Русская Земля воспринималась как мiр мiров.Только в составе мiра, будучи частью организованного коллективного субъекта, русский человек осознавал себя человеком.

Если же индивид уставал от мiра, хотел побыть один, просуществовать какое-то время вне привычных социальных связей, то его выбором был не эгоизм, не противопоставление себя «опчеству», а путь странника, дорога. Для традиционной культуры русского организованного общежития не было ничего более характерного, чем странничество, уход от привычных социальных связей и приобретение именно в этом уходе особой личной силы и даже своего рода власти.

 «Странники — нищие оборванцы, бродяги без имени, пользовались в определенные моменты необъяснимым влиянием на крестьян. — пишет современный российский этнограф Т.Б. Щепанская, — Бродяга, самовольно ушедший из казачьего войска, странствовал несколько лет по России. Добрался до западной границы, потом пошел обратно. Останавливался в старообрядческих скитах, а то просто просился в дома Христовым именем. Вернулся на Волгу, оттуда отправился на Яик, уже под видом купца. Все это происходит в 1772 году. Казацкие старшины заинтересовались странником, который показался им сообразительным и инициативным, объявили его над собой главным. Вскоре он объявляет себя Петром III (настоящий Петр III был убит в июле 1762 года), чудесно спасшимся и теперь пришедшим постоять за справедливость. Нетрудно догадаться, что в документах странника было записано. «Объявитель сего, вышедший из Польши… веры раскольнической, Емельян Иванов сын Пугачев…».

Странники лидеры разного масштаба являлись постоянно тут и там, создавая сообщества своих сторонников — от религиозных общин до бунтовских отрядов; они же возглавляли обычно переселенческие группы, соблазняя крестьян сниматься с мест и уходить на жительство в далекие неизвестные края…».

Социальные нормы в рамках русской культуры — это нормы поселения, мiра. Человек дороги оказывался как бы временно вне них и ощущал себя обладающим особой властью, соприкасаться с миром, который находится вне нормы, отгадывать темные загадки бытия и жизни — пророчествовать, избавлять от сглаза, исцелять, поучать и т.д. Достаточно вспомнить знаменитую и таинственную фигуру Григория Распутина, начавшего свою деятельность именно как странник. Странные люди образуют особого характера структуры, совершенно непохожие на обычные мiры с их связью горизонтальной взаимопомощи между односельчанами. Структуры странников замкнуты на лидера, который, обычно, самый странный и самый могущественный в соприкосновении с иной реальностью. Особенностью такого лидера является способность интерпретировать таинственные и не поддающиеся однозначному толкованию символы.

Однако «странные сообщества» не противостоят мiру, а напротив, — взаимообратимы с ним. Возникая в ситуации неопределенности, они вновь могут трансформироваться в обычные мiры. Вновь дадим слово Т.Б. Щепанской: «Разбойничьи ватаги (от 4-5 до 40-50 человек) — весьма характерная в прошлом деталь российского ландшафта. И сейчас в редкой деревне не сохранились воспоминания о разбойниках, живших когда-то на ближней горе. Чаще всего по происхождению это были дезертиры из армии или осколки бунтовских ватаг. Много разбойников, например, разбрелось после разинского восстания. Нередко в этой же роли оказывались просто отряды переселенцев, подыскивавших место для жилья или специально высланные для этого группы разведчиков-ходоков. Иногда они находились в бродячем состоянии несколько лет, по пути промышляли нищенством, а при удобном случае не гнушались и ограбить прохожего.

Вначале они вели бродячую жизнь, потом селились где-нибудь на высоком мысу у слияния рек или скрещенья дорог (т. е. в месте, удобном с точки зрения контроля над коммуникациями и обороны). В это время у них обязательно был атаман, обладавший ярко выраженной единоличной властью, вплоть до распоряжения жизнью и смертью своих собратьев

Дальнейшую судьбу разбойничьих сообществ источники (преимущественно, предания) рисуют однотипно: они основывают поселение и переходят к обычной     жизни хлебопашцев. В роли основателей деревень и сел часто оказываются именно разбойники. На новом месте бывшие разбойники распахивали землю, строились, наконец, женились — женщин брали либо из местных, либо приводили с места исхода. Иными словами, постепенно разворачивалась материальная сфера, сообщество превращалось в производящее, начинало держаться на брачных и хозяйственных связях — и теряло ядерную структуру: никакого атамана больше не было».

Мiры и странные сообщества соотносятся как две формы человеческого взаимодействия и взаимопомощи в рамках русской модели организации общества. В одном случае – это нормальная солидарность людей, аккумуляция общих усилий в общем деле, подчиненном строгим нормам. Это сообщества, основанные именно на нормах и на идее общего блага. Для «странных сообществ» характерно объединение вокруг своеобразного лидера-медиума, соприкасающегося с некими таинственными и зачастую темными силами. Именно этот лидер ведет пошедших за ним людей в ситуации безвременья и потери ясных норм, повышенной социальной неопределенности. На основе «странных сообществ» вполне может осуществляться идейная и символическая пересборка общества. А когда неопределенность исчезает «странное сообщество» вполне может стать обычным мiром.

Наконец огромное значение для организации сообщества в рамках русской политической культуры имел образец монастыря, причем монастыря общежительного, устроенного как большая дисциплинированная община, основанная как на взаимопомощи, так и на послушании наставнику — игумену. Его функционирование не совсем похоже ни на мiр, ни на «странное сообщество», хотя имеет элементы как того, так и другого. Монастырь обычно основывает одиночка, отшельник, удаляющийся от людей и общества в надежде на помощь Бога. Он устанавливает на месте будущего монастыря своеобразную вертикаль, связывающую землю и Небо. И вокруг этой вертикали организовывается сначала монашеское, а затем и мирское сообщество.

«С половины XIV века наблюдается на Руси явление, которое объясняется всецело историческими условиями монгольского времени, явление неизвестное по местным условиям на Востоке. Его принято называть монастырской колонизацией, — пишет церковный историк С.И. Смирнов, —  удаляясь от людей в непроходимую лесную глушь, которая, собственно, и называется на древнерусском языке пустыней, отшельник надолго подвизается один, «един единствуя», посещаемый только зверями. Лишь только пойдет в народе молва о нем, затем легким пером пронесется слава, как в лесную пустыню к малой келейце безмолвника один за другим собираются его будущие сожители и сподвижники. С топором и мотыгою они трудятся своими руками, труды к трудам прилагая, сеча лес, насевая поля, строя кельи и храм. Вырастает монастырь. И к шуму векового леса, к дикому вою и реву волков и медведей, присоединяется теперь новый, правда, сначала слабый звук - «глас звонящих», и, как будто на зов нового голоса, на приветный звон монастырского била, к обители являются крестьяне. Они беспрестанно рубят лес, пролагают дороги в непроходимых раньше дебрях, строят вблизи монастыря дворы и села... Села, разрастаясь, превращаются в посад, или даже город... Это движение вызвано было величайшим подвижником русской земли, отцом последующего монашества, преподобным Сергием Радонежским, который, по выражению его жизнеописателя, был «игумен множайшей братии и отец многим монастырем», а по летописцу: «начальник и учитель всем монастырем, иже на Руси».

Основной заслугой преподобного Сергия было создание традиции русских общежительных монастырей с их строгой дисциплиной, четким распределением обязанностей, огромным не только духовным, но и хозяйственно-культурным потенциалом. Такой монастырь, собранный вокруг высшего религиозного идеала, осуществлял русское представление об идеальном обществе как таковом. И «монастырская» структура не раз копировалась обществом в самых разных сферах и ситуациях, в том числе и в государстве.

Таким образом, отсутствие преувеличенного представления о возможностях и нравственной высоте индивида подталкивает русскую политическую культуру к поиску многообразных моделей социальной организации. Быть «заедино» представляется нам нормой, однако норма это может реализовываться несколькими возможными способами.