Европобесие: Константин Леонтьев между идеологией и верой

Константин Леонтьев

Две болгарские роковые даты оставляют прочный след и присутствуют в текстах Константина Леонтьева до его последнего вздоха: 1872 год – учреждение Болгарского Экзархата – и 1878 год – освобождение Болгарии (без Царьграда).

«Болгарский вопрос», как русская общественность называла болгаро-греческий церковный спор, является постоянным и в то же время личным вопросом публицистики Леонтьева и его частной переписки. Фундаментальная тема, боль и страх Леонтьева – «европобесие». Мы используем этот термин, поскольку Леонтьев вводит понятие «болгаробесие» в отношении доминирующей проболгарской позиции русской общественности по церковному вопросу. Однако русское «болгаробесие» является частным примером русского, славянского и болгарского «европобесия» – страсти к европейской либеральной идее в XIX веке: «наше вечное умственное рабство перед их идеями»^[1].

У Константина Леонтьева три основных подхода к болгарскому вопросу: геополитический (Восточный вопрос, проливы, восточноправославная конфедерация), идеологический (панславизм, византизм, славизм, босфорский русизм) и метафизический (православный).

Восточный вопрос как геополитическая мистика

Первостепенной геополитической целью Восточного вопроса для Леонтьева является захват Царьграда и проливов. «Платоническое освобождение славян» является второстепенным^[2].

«Завоевание Босфора – это судьба России», и здесь ее «естественным союзником» являются болгары. «Восточный» вопрос для Леонтьева – прежде всего «церковный»: Царьград необходим, чтобы стать центром «Восточноправославного союза»^[3].

Вид на Босфор и Константинополь со стороны Мраморного моря

Болгаро-греческий церковный спор ставит под сомнение мечту Леонтьева о сакральной реализации Восточного вопроса и «нового восточного мира»^[4].

Цель возглавляемой Россией «восточной федерации независимых государств» – «оборонительный союз против Западной Европы», против «нового федерального Запада»^[5].

Отсюда идет болезненная реакция Леонтьева на «болгарскую литургию» 6 января 1872 года. Опасения Леонтьева о «лжебогомольном движении болгар» являются мистическими:

«Страшнее всех их брат близкий, брат младший и как будто бы беззащитный, если он заражен чем-либо таким, что, при неосторожности, может быть и для нас смертоносным… Только при болгарском вопросе впервые, с самого начала нашей истории, в русском сердце вступили в борьбу две силы, создавшие нашу русскую государственность: племенное славянство наше и византизм церковный. Я сказал и облегчил себе душу!»^[6].

Леонтьев не эллинофил, не болгарофоб и не славянофоб. Дело в мистическом приоритете: главное – Церковь

Мистический взгляд Леонтьева преобладает над его историческими наблюдениями болгар. Уже в 1880-е годы публицистика Леонтьева горячо защищает греческую позицию, но причины этого тоже остаются мистическими. Речь идет не об эллинофилии, болгарофобии или славянофобии, а о мистическом приоритете:

«Не греки должны быть важны для нас сами по себе как греки, а важны Восточные Церкви, по исторической случайности оставшиеся в руках греков»^[7].

На фоне проболгарской русской общественной мысли Леонтьев – одиночка. Достоевский является единомышленником по этому вопросу, но в личной переписке, а не публично. Либеральная русская печать занимает полностью проболгарскую позицию, защищает национальные устремления болгар, не скрывает грубого давления греческого духовенства против богослужения на славянском языке^[8].

Михаил Никифорович Катков

«Его Православие было серенькое, разведенное либеральностью, а когда я развернул вполне знамя моего белого Православия, то он испугался этого варварства и безумия… я возразил ему, что все это сообразно с мнениями лучших монахов, а он сказал: “Монахи ничего не понимают!”»^[9].

Леонтьев не мог знать, однако, что не только Катков со своим «сереньким Православием», но и святитель Феофан Затворник был на стороне болгар в церковном вопросе:

«Болгары… не виноваты. Они не могли сами отстать от Патриархата и не отставали, а просили. Но когда они просили, то Патриархат должен был их отпустить. Не отпустил? Они и устроили себе увольнение другою дорогою… Виноват Патриархат. Собор же их, осудивший болгар, – верх безобразия»^[10].

И. С. Аксаков. Портрет работы И. Репина (1878)

Неслучайно Леонтьев говорит не о славянобесии, а о «болгаробесии» в русском обществе. Образ греков в русской общественной мысли является нарицательным, они «фанариоты», а болгары – свободолюбивые и незаслуженно обиженные христиане.

Мистический страх Леонтьева перед «загадочным народом» и его воздействием на российскую мысль имеет свои основания: «Все болгарские интересы считались почему-то прямо русскими интересами; все враги болгар – нашими врагами»^[11]. Леонтьев демонизирует болгарское влияние на русское сознание:

«Болгарские демагоги знали все хорошо и все сделали ловко, дабы вылущить свое население поскорее из греков во Фракии и Македонии, они заставили Россию идти за собой с повязкой на очах!»^[12].

Позже, в 1880-е годы, в либеральной печати также говорится о «славянской горячке, охватившей все общество, которое положительно бредило славянством», о «фальшивых, фантастических понятиях о славянах…», которые «Русская мысль» красиво и задолго до «воображаемых сообществ» Бенедикта Андерсона определяет как «воображаемых славян»^[13]. Для русских болгары были «воображаемые славяне», как «дед Иван» (дядо Иван) был «воображаемой Россией». И в 1877 году они встретились реально.

Восточный вопрос как идеологическая эстетика

Идеологический подход Леонтьева к Восточному вопросу порожден страхом новоевропейского влияния на Россию через болгар и югославян. Вместо европейской либеральной идеологии Леонтьев предлагает свою, оборонительную идеологическую доктрину: византизм. После взятия Царьграда византизм должен обеспечить преемственность «невской цивилизации» в «новом босфорском русизме».

«Всеславянский вопрос» – «либеральное зло», тогда как «православно-восточный вопрос» – идеал политического спасения

Византизм Леонтьева – это религиозный панславизм, реакция на «либеральное всеславянство»; «всеславянский вопрос» – «либеральное зло», тогда как «православно-восточный вопрос» – идеал политического спасения^[14]. «Я опасаюсь либерального всеславянства»^[15], – признается Леонтьев в письме Владимиру Соловьеву.

Византизм Леонтьева содержит «культурный славизм» как часть «культурно-эстетического идеала» в поисках нового культурно-исторического типа, унаследованного Николаем Данилевским. Византизм Леонтьева должен прервать духовную связь России с Европой 1789 года: «антикатолической, антирелигиозной, антимонархической, либеральной, рационалистической»^[16], с «сатанинским хаосом индустриального космополитизма и современного вавилонского всесмешения»^[17].

Удаляясь от мифа о славянской идее, Леонтьев создает туранский миф – от «воображаемых славян» к воображаемым туранцам – основе будущей евразийской концепции:

«Бессознательное назначение России не было и не будет чисто славянским… Россия давно уже не чисто славянская держава… Можно позволить себе сказать про Россию странную вещь, что она есть нация из всех славянских наций самая не славянская и в то же время самая славянская… Ибо только из более восточной, из наиболее азиатской – туранской нации в среде славянских наций может выйти нечто от Европы духовно независимое»^[18].

Восточный вопрос как православная судьба России

В. С. Соловьёв. Портрет работы Н. А. Ярошенко 1892 года

Леонтьев понимает, что эстетическая доктрина византизма не может победить духовную сущность «новой Европы»; плод «европейской революции… всеобщее смешение, стремление уравнять и обезличить людей в типе среднего, безвредного и трудолюбивого, но безбожного и безличного человека – немного эпикурейца и немного стоика»^[20]. Дух побеждается духом, а не «культурной верой». «Новая Европа» уже побеждена «православным Афоном».

Леонтьев теперь понимает: «Пожалуй, призвание-то России чисто религиозное… и только!»

Леонтьев находит то, что искал, еще в своих первых воспоминаниях об Афоне, в которых нет разницы между греческими, болгарскими и русскими монахами, ибо они едины:

«Сколько косвенной, незаметной прямо пользы делают русскому народу пять-шесть каких-нибудь нам, считающимся образованными русским, и неизвестных греков и болгар, поселившихся в ужасных расселинах или в пустынных хижинах Афонской горы. Об этих афонских пустынниках (об отце Данииле Греке, об отце Василии Болгарине и подобных им) доходят верные слухи и описания, как печатные, так и путем частных писем и рассказов, до русских монастырей; слухи и описания эти укрепляют наших монахов; образ этих нерусских святых людей, которых русские поклонники видят хоть на этом турецком Востоке, восхищает и утешает их»^[21].

В самом конце своей жизни Леонтьев понимает, что нет необходимости подменять Православие православной идеологией, такой как византизм, и что эстетика принадлежит миру сему, в том числе русская эстетика, которая является европейской.

В поисках «оригинальной славяно-восточной культуры» Константин Леонтьев остается идеологически слепым к очевидному: к церковнославянскому языку как православному дару средневековой Болгарии. Но тогда Леонтьев был бы Лихачевым еще до Лихачева. А Константин, немного перед тем как стать Климентом, понимает, что, «пожалуй, призвание-то России чисто религиозное… и только!»