«У раскольников все построено на лжи и обмане»

Одно из тысяч архивно-следственных дел, относящихся к периоду массового закрытия храмов на территории СССР в 1929–1932 годах. Документы из фондов ПермГАСПИ беспристрастно фиксируют ход следствия и свидетельствуют о той роли, которую играли в политических процессах против канонической Православной Церкви участники «обновленческого» раскола.

Док. № 1. Фото священника Евгения Померанцева из архивно-следственного дела // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 2787. Л. 36

На волне «борьбы с противниками коллективизации»

Ни дома, ни сбережений, ни скота при обыске не обнаружилось. Но оставалось главное – семья и небольшой приход

В 1929 году, в момент ареста, отцу Евгению Померанцеву было уже шестьдесят шесть лет. В анкетных данных он указал, что, будучи священником Камасинской церкви и исполняя послушание благочинного церквей Чусовского района Пермской епархии, по настоящему положению является «неимущим»^[1], то есть «недвижимым имуществом не владеет»^[2]. Материалы дела подтверждают, что «реквизировать» у него было нечего: ни дома, ни сбережений, ни скота при обыске не обнаружилось. Но оставалось главное – семья (матушка – Елена Михайловна 63-х лет, дочь – Надежда Евгеньевна 43 лет^[3]) и небольшой приход.

Док. № 2. Протокол допроса священника Евгения Померанцева от 4 февраля 1929 г. Дело священника Евгения Померанцева // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 2787. Л. 15

Крепким здоровьем батюшка не отличался, так что тюремный врач, выявив при проведении осмотра целый «ворох» серьезных болезней, сделает «гуманное» по тем временам заключение: «По этапу может следовать лишь на подводе»^[4].

При таких «исходных» и благоразумной осторожности выражения позиции в отношении действующей власти (а в соответствующей графе анкеты отец Евгений сделал отметку об ее признании^[5]) даже на общем фоне «просеянного» находящими «волнами» государственной политики тихоновско-сергиевского духовенства этот священник выглядел как-то уж явно не соответствующим образу «активного антисоветского элемента». Тем не менее в ОГПУ его персона была «принята к разработке». Чем же он мог «заинтересовать» следственные органы, какую «опасность» представлял?

Бывшему «белому полковнику» от бывшего члена ВКП(б)

«Прелюдией» к построению дела послужило заявление, датированное 27 декабря 1928 года, – обычный тетрадный листочек в клеточку, заполненный от руки автором, не знакомым с требованиями орфографии и чистописания, но «желающим послужить» делу колхозного строительства на фронте «борьбы с внутренним саботажем».

Док. № 3. Донесение в ОГПУ. Архивно-следственное дело священника Евгения Померанцева // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 2787. Л. 1     

Док. № 3. Донесение в ОГПУ. Архивно-следственное дело священника Евгения Померанцева // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 2787. Л. 1 об.

Информатором ОГПУ оказался крестьянин Недорезов Федор Андрианович 1882 года рождения. Насколько искренне «желающим», история умалчивает, поскольку в анкетных данных самого «заявителя» есть вещи примечательные: бывший член ВКП(б), выбывший из рядов партии в 1922 году, подвергавшийся суду в том же году за неуплату «продналога» (при наличии собственного дома, лошади и двух коров) и получивший за это небольшой «условный» срок. Отец шестерых детей^[6]… При достаточной заинтересованности в распоряжении следствия, безусловно, были «рычаги» воздействия на этого гражданина, но не исключено, что мотивом обращения к такому «жанру», как донос, послужило его собственное желание «реабилитироваться» за прошлое перед вышестоящим руководством.

Недорезов поведал о «политической неблагонадежности» священника Евгения Померанцева со ссылкой на слова своего родственника

О чем же поведал уполномоченному ОГПУ Федор Андрианович? – А поведал он о «политической неблагонадежности» священника Евгения Померанцева. Впрочем, не по личным «наблюдениям», а со ссылкой на слова своего родственника – Недорезова Якова Митрофановича, чутко «присматривавшего» за священником с клироса в храме. Однако «авторский вклад» в оформление сюжетной завязки этого дела первый «свидетель» все-таки внес, доведя до «органов» слух о том, поп Померанцев – «бывший белый полковник»^[7].

«Свидетельствую лично… со слов очевидца»

31 января 1929 года уполномоченным Пермского Окротдела ОГПУ Уралобласти Ежовым дело на отца Евгения Померанцева официально было принято к расследованию. Этому предшествовала предварительная розыскная работа.

29 января в распоряжении следователя уже был протокол допроса следующего «свидетеля» – техника-строителя Реутова Ивана Тимофеевича 1898 года рождения. Происхождения крестьянского с двумя классами образования, по социальному признаку опасений он, по-видимому, не вызывал.

Док. № 4. Протокол допроса Реутова И.Т. Архивно-следственное дело священника Евгения Померанцева // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 2787. Л. 6.

Док. № 4. Протокол допроса Реутова И.Т. Архивно-следственное дело священника Евгения Померанцева // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 2787. Л. 6 об.

Его показания совпадали с рассказом Ф.А. Недорезова в том, что 19 декабря 1928 года, в Николин день, на престольный праздник, отец Евгений будто бы говорил в церкви с амвона о том, что «советская власть построена на лжи и обмане, верить ей нельзя»^[8].

Уже второй «свидетель» давал показания со слов «очевидца»

А вот дальше в программе произошел какой-то сбой и «свидетель» проговорился вдруг о том, что «со слов Дягилева М.Р. <…> Померанцев к советской власти настроен враждебно»^[9]. Так в свидетельских показаниях в первый раз была упомянута фамилия некоего Дягилева. (Между тем, уже второй «свидетель» давал показания со слов «очевидца»).

Рассказ о настроении отца Евгения со ссылкой на Дягилева обрастал все новыми и новыми подробностями: батюшка будто бы открыто говорил о том, что «священникам живется плохо, кругом зажимают, нет свободы религии, <…> обновленцам же советская власть покровительствует», – и все это с одним уточнением: «не помню, какого числа»^[10] (здесь и далее цитируется с сохранением орфографии источника. – М.Д.).

«Потерпевший»

31 декабря к имеющимся показаниям уполномоченным были приложены протоколы еще троих «свидетелей»: Якова Митрофановича Недорезова, Александра Васильевича Носкова и того самого Михаила Разумниковича Дягилева.

Яков Митрофанович Недорезов, крестьянин 1878 года рождения, не только подтвердил рассказ своего родственника, но и детализировал его. «Ужас» чинимого в Камасинской церкви, по его наблюдениям, заключался в том, что «в отношении обновленцев и григорьевцев» священник Евгений Померанцев говорил:

«Это богохульники, неблагодатные, лицемеры, у них теперь защита соввласти, появилось полно начальства, они двоеженцы, им верить не надо, а нашу церковь соввласть не защищает»^[11].

А во время службы просил прихожан усиленно молиться «о заблудших». Увенчивал живописание «конкретный факт того, что проживающего в дер. Камасино обновленческого священника Дягилева Померанцев не допустил ко кресту, считает как еретика»^[12].

И наконец в поле внимания следствия оказался сам Михаил Разумникович Дягилев 1861 года рождения. Как явствует из анкеты, сын дьячка, по роду занятий «безработный, обновленческий священник» (что, впрочем, не отразилось на его материальном состоянии, поскольку дом и корова все же оставались в его собственности^[13]).

В удостоверение своей полной политической благонадежности при заполнении анкеты Дягилев отметил, что во время Гражданской войны «был арестован “белыми” за службу в комитете бедноты на пять дней»^[14].

А затем «свидетель» изложил все, что переполняло его горестную душу. Рассказал он о том, как 19 декабря 1928 года к нему зашел уже знакомый нам по показаниям родственника Яков Митрофанович Недорезов и проинформировал обо всем, что уже легло на стол уполномоченного показаниями «под протокол». Посетовал Дягилев и на исходящее от отца Евгения «стеснение», из-за которого ему, «гонимому», не дают взойти на клирос и приложиться ко кресту, в то время как «бывшей монашке» отец Евгений дает благословение помогать во время службы и заходить в алтарь, хотя (и в этом вопросе «свидетель» готов был следовать «канонам» неукоснительно) «по правила церкви она туда ходить неможет»^[15]. И наконец поделился плодом собственных раздумий – о том, что «отказ крестьянства от самообложения послужил тем, что тут повлиял Померанцев»^[16].

Политическая «огранка»

«Свидетельство» с чужих слов становилось яркой «стилистической особенностью» этого дела

Последний свидетель – Носков Александр Васильевич 1901 года рождения, крестьянин, член ВКП(б) с 1924 года – на допросе в ОГПУ внезапно вспомнил, как в 1924 году, будучи в Камасинском сельсовете по перевыборам советов и одновременно являясь уполномоченным по делам займа, он встретил все того же… Недорезова Якова Митрофановича, который пожаловался ему на священника Померанцева, который, по его словам, выражал сомнение в необходимости подписки на «заем» и прочности советской власти^[17]. Таким образом, «свидетельство» с чужих слов становилось яркой «стилистической особенностью» этого дела.

Поскольку обвинение в отношении отца Евгения Померанцева получило юридическое сопровождение, на основе «перекрестного допроса» текстов показаний привлеченных «свидетелей» мы можем подвести небольшие итоги: очевидно, что лицом, заинтересованным в развитии этой истории, выступил «священник» обновленческого подчинения Михаил Дягилев. Судя по всему (возможно, до его неканонического «рукоположения»), раньше он пел или читал на клиросе в Камасинской церкви. Принимая у себя своего старого знакомого Якова Митрофановича Недорезова и пользуясь его «услугами» в качестве «информатора», он постарался «дать ход» делу «мешавшего» ему отца Евгения. А «миссия посредников» в общении с ОГПУ на первой стадии следствия (видимо, в целях «подстраховки») была возложена инициаторами процесса на бывшего и действующего членов ВКП(б) – Федора Андриановича Недорезова и Александра Васильевича Носкова. Что же касается техника-строителя Реутова, он был посвящен ими в эту затею и «подтверждал» показания Я.М. Недорезова «со слов Дягилева», то есть «в нужном ключе».

Когда «слухом земля полнится»…

И вот по воле своих «душепопечителей» 4 февраля 1929 года, сидя под стражей в Пермском изоляторе, священник Евгений Померанцев давал показания по обвинению в «антисоветской агитации». Его разъяснения, конечно, не могли повлиять на исход следствия; они представляют ценность только для нас как свидетельство из первых уст.

Батюшка не скрывал того, что в период Гражданской войны он эвакуировался с частями Белой армии, а к службе в Церкви вернулся после окончания гражданской смуты, в 1924 году. Версия о его «высоком воинском звании» получила ожидаемое разрешение: «белым» полковником он никогда не был. Сын священника, он избрал наследственную стезю. Но еще до революции, в период с 1916 по 1917 год, он действительно служил некоторое время в военной цензуре при Пермской Губернской жандармской управе, за что, кстати, уже привлекался советской властью к административной ответственности в 1927 году.

Что касается «политических высказываний» с амвона, отец Евгений признавал, что 19 декабря, в день святителя Николая, говорил в проповеди о том, что «среди православных в Русской Церкви в настоящее время происходит раскол, что виновники этого раскола – обновленцы, “григорьевцы” и др. одурачивают верующую несознательную массу и что верить им совершенно нельзя, так как у них все поставлено на лжи и обмане»^[18]. В заключении отмечал: «Кроме этого я ничего не говорил и против советской власти нигде не выступал»^[19].

Док. № 2. Протокол допроса священника Евгения Померанцева от 4 февраля 1929 г. Дело священника Евгения Померанцева // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 2787. Л. 15 об.

«Добавить ничего не имею…»

В 1920–1930-е слухи, выдаваемые за «факты», нередко становились «палитрой», благодаря которой оформлялись дела политического характера

В период 1920–1930-х годов интерпретация слов священников их противниками, участниками раскольных течений, – слухи, выдаваемые за «факты», – нередко становились «палитрой», благодаря которой оформлялись дела политического характера.

Мы вправе задаться вопросом: мог ли священник, лишенный собственности, избирательных прав^[20], подвергавшийся аресту по признаку «классовой чужеродности», испытывать чувство особого расположения к советской власти? – Ответ очевиден, но при многолетнем опыте служения в изменившихся условиях вероятность политической оценки им действующей власти в храме с риском для прихожан и своей семьи была ничтожна. Однако для «заинтересованных» довольно было немногого, они научились «слышать невысказанное», «читать между строк», «доводить чужую мысль до конца». И если уж батюшка обмолвился: «Сказал бы больше, но нельзя говорить»^[21], то это открывало практически неограниченные возможности для занесения всего, о чем он умолчал, в текст «свидетельского» протокола.

В формализованных документах не всегда можно увидеть детали, характеризующие состояние обвиняемого в условиях «неравного поединка» с ОГПУ. В этом случае в «Протоколе об окончании следствия» зафиксирован момент пресечения живой речи. Записанные рукой отца Евгения слова: «Прошу допросить указанных мною лиц», – были неумолимо зачеркнуты, и в ту же графу вписана стандартная, явно продиктованная следователем фраза: «…добавить ничего не имею»^[22].

Док. № 5. Протокол об окончании следствия от 11 февраля 1929 г. Дело священника Евгения Померанцева // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 2787. Л. 19.

«Эпилог»

Признанный Свердловским управлением ОГПУ (по представлению пермского уполномоченного) «социально опасной»^[23] личностью отец Евгений Померанцев 5 марта 1929 года, после месяца содержания в пермском изоляторе, был переведен в Свердловск, а дело его, которому все-таки постарались придать достаточно высокий «статус», было направлено в Москву на рассмотрение Особого совещания при ОГПУ на предмет внесудебного рассмотрения^[24].

В период политических репрессий бывали случаи, когда решение Главного управления оказывалось более мягким по сравнению с ожидаемым местными «органами». Что оказалось определяющим фактором в истории отца Евгения – скептическое отношение «Главка» к повышению «градуса» социальной опасности (и исканию чинов) представителями «спецотдела» на периферии или какой-то проблеск человечности?

Так или иначе, сохранившаяся в деле «Выписка Особого совещания при Коллегии ОГПУ» от 5 апреля 1929 года извещает о лишении отца Евгения Померанцева права проживания «в Москве, Ленинграде, Киеве, Харькове, Одесе, Ростове на Дону, Перми с прикреплением к определенному месту жительства сроком на три года, считая срок с 04. 012. 1929 г.»^[25]. Местом ссылки для священника был определен город Глазов^[26].

Док. № 6. Выписка из протокола Особого совещания при Коллегии ОГПУ от 5 апреля 1929 г. Дело священника Евгения Померанцева // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 2787. Л. 29.

Док. № 7. Извещение об определении места ссылки. Дело священника Евгения Померанцева // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 2787. Л. 30.

Несмотря на недуги и физическую трудность «этапов», предварительное заключение в пермской и свердловской тюрьмах, священник выстоял. 10 мая 1932 года отцу Евгению Померанцеву было официально разрешено свободное проживание^[27].

Док. № 8. Копия разрешения на право свободного проживания от 10 мая 1932 г. Дело священника Евгения Померанцева. // ПермГАСПИ. Ф. 641-1. Оп. 1. Д. 2787. Л. 30.

Это была «проба пера» перед началом «большого террора»…

В конце 1920-х – начале 1930-х годов обвинение по статье 58-10 УК еще допускало бóльшую вариативность, чем приговор к «ВМН» или 8–10 лет «ИТЛ» без «права переписки». Это была «проба пера» перед началом «большого террора»…