Скоро весна!

Представьте себе татуированного увальня в гавайской рубашке среди плеяды джентльменов в смокингах или же заскорузлую нечищеную картофелину в вазе с фруктами. Так же нелепо выглядит и этот высокий панельный дом в окружении старинных приземистых особняков и графских развалин Старосадского переулка в центре Москвы. Ах, как вздыхала бы лет двести назад баронесса фон Глиссен, увидь она по соседству с ея вельможными покоями эту жилую коробку, сколь нелепую, столь же и громоздкую для тех мест! Вы можете наткнуться на многоэтажку, если с тылу нырнете в середину арбатских «ножниц» со стороны Садового кольца и пройдете с минуту-полторы дворами по направлению к Кремлю.

Пусть мириады подобных высоток построены по всей Руси великой, но именно эта не так проста, как кажется: если вы приблизитесь к ней со стороны Скобяного переулка, то на шершавых стенах увидите пару-тройку мемориальных досок с именами партийных и государственных деятелей, пусть и давно позабытых. Дом имеет добрую дюжину этажей и был построен в преддверии застойных 1970-х. Здесь всего один подъезд, стены «дорогого» серого цвета с серебристым оттенком, хорошая площадь жилья (пусть баронессе и тесновато, зато советский пролетарий с непривычки и заблудиться может), просторные лоджии, сетчатый забор вокруг, чтобы не шастали чужие, да и много чего еще. В советские времена там внешне благополучно, пусть и нервно, жили номенклатурные чиновники среднего пошиба, к которым, впрочем, на хромой козе не подъедешь.

Распад Союза был сродни тектоническому сдвигу. Три десятка постсоветских лет хорошенько перетасовали квартирную колоду. Не то чтобы голубая кровь стала черной костью, как в семнадцатом, но многие в верхах «не вписались», обеднели и обменяли элитную жилплощадь на что-то подальше и подешевле, кто-то эмигрировал, кто-то попросту умер. Были и непотопляемые, кто умел в воздухе натягивать малиновый пиджак поверх советского френча. На волне новой жизни дети бывших сановников продавали драгоценные метры кому попало. Несколько нуворишей со стороны пожелало вселиться в старосадскую высотку ради статуса: жить внутри Садового кольца для них – это как для матерого большевика урвать маузер Дзержинского. Но были в том доме и те, кого там никак не ожидаешь встретить.

Каждодневно по утрам и вечерам они выходили из старосадского дома – ветхий старичок и черная собака на поводке

Каждодневно по утрам и вечерам, зимою и летом, в дурную погоду или в солнцепек, они выходили из старосадского дома – ветхий старичок и черная собака на поводке. Брели не быстро – спешить было некуда. Старичок не топтал яростно землю, не шаркал, высекая искры, а легко и нежно касался земли, будто сверху его что-то поддерживало. Многолетний ритуал был прост. Они двигались к центру по Спасоглинищевскому переулку, а затем через Разуваев переулок выходили к скверу с памятником полярнику Жарову. Там и гуляли: хозяин присаживался на скамейку или, если еще оставались силы, ходил кругами по аллеям, пес занимался своими делами. Через полчаса старичок забирал безропотного питомца, и они возвращались восвояси. На широкие и залитые светом улицы они не выходили, там нечего делать, самое главное всегда на изнанке.

Это был отец Геннадий, священник на покое. Ему недавно перевалило за 80 лет – возраст «дней наших при большей крепости; и самая лучшая пора их – труд и болезнь». Одет неброско и потерто, в таком возрасте можно уже не думать о внешнем виде, роста ниже среднего, бородка клинышком, обширные залысины, серые старческие глаза. В тех местах многие местные его знают, духовное лицо всегда живет на виду.

Немая беспородная собака шла на поводке за хозяином. Пес тоже был немолод – медленное послушное животное в полметра высотой. В тех местах нечасто встретишь дворнягу на поводке. И старик, и пес – оба на закате жизни и нуждались друг в друге: животное без хозяина умерло бы с голоду, да и человек без собаки долго бы не протянул, так бы и угас, сидя безвылазно в квартире.

Отец Геннадий скорбел о том, что видел вокруг себя. Он не всегда понимал внешность новых вещей и понятий, но их сущность была знакома ему заранее. Отдельные встреченные обрывки, фрагменты и впечатления соединялись в огромную картину общего упадка. Мир катился под гору, незаметно возвращался в первобытный хаос и животный уклад. Скоро сюда придут совсем другие люди… До некоторых вещей лучше не доживать.

Кто знает, что будет, когда он умрет, ждать осталось недолго. Но в какие бы глубины ни забрасывали меланхолия, уныние, тоска – потом всегда приходило утешение, нечто вновь подбрасывало тебя наверх. Всё будет по воле Божией, и только так, а значит, наилучшим образом! А что мог сделать он сейчас? Старый человек, изможденный жизнью и совсем одинокий, если не считать этого пса, такого же старого и одинокого. Разве можно своими силами делать невозможное?

Иногда кто-то спешащий по делам натыкается на них в сумерках и машинально отшатывается с дико бьющимся сердцем, а потом, поняв, в чем дело, закатывает глаза и старается обойти старичка, словно это не человек, а некий знак, символ, существо потустороннего мира. Чаще всего на прогулке отец Геннадий творит молитву или вспоминает прошедшее. Эта столь долгая жизнь проходила неудержимо быстро…

***

Мы не выбираем время и семьи, в которых появляемся на свет. Геннадий Орехов родился в год начала войны в золотой клетке. Ее прутья были незримы, но крепче любого металла. Это была номенклатура, высшая советская каста с приставкой «спец-»: спецшкола, спецобслуживание, спецраспределитель. Ему была уготована в целом обеспеченная и местами беззаботная жизнь, в которой всё было предсказуемо и хорошо, существование, о котором мечтали слишком многие. Но откуда было знать об этом маленькому Гене?

Он был единственным поздним ребенком в семье не самого последнего человека в наркомате РСФСР по делам торговли и промышленности. Весной 1941 года отец – «тот самый Петр Орехов» – отметил полувековой юбилей, получив в подарок единственного сына. Мать была моложе отца на семнадцать лет и занималась хозяйством.

Поначалу семья жила в ведомственном доме на улице Джона Рида, который раньше был торговыми рядами. После гитлеровского нападения отца – как ценный кадр – перебросили на оборонное предприятие на Урал. Мать с маленьким Геной поехали с ним. После войны все вернулись в столицу.

Гена ходил в особую закрытую школу имени Веры Засулич на улице Декабриста Свистунова, где учились дети чиновников, военной элиты и дипломатов. Вот только с отцом маленький Гена виделся редко, он был всё время занят важными государственными делами и сутками пропадал на работе.

И всё бы хорошо, но… Гена чувствовал: что-то не так. С самого начала было категорическое разделение людей на мы и они

И всё бы хорошо, но… Гена чувствовал: что-то не так. С самого начала было категорическое разделение людей на мы и они. Мы – это свои, цвет нации, властители и управленцы, малочисленное новое дворянство, они же – все остальные, серые простые люди, работяги и колхозники. О них не принято было упоминать в умных беседах, тема была почти неприлична, как разговор о посмертной участи на дискотеке. Но почему так было? Откуда такое разделение? Мальчик никак не мог этого понять. «Наш СССР – самая большая и прекрасная страна в мире, самая великая и сильная – как же так получается, что весь народ – где-то там, за высоким забором, а мы оторваны от него и я вынужден существовать в замкнутом мире? Неужели мне нет пути к обычным людям?».

Подчас наивность – отягчающее обстоятельство. Он пытался заговаривать об этом с родителями и сверстниками, но первые уходили от разговора, а вторые награждали вопрошающего презрительными ухмылками. Всех всё устраивало, и для высшего сословия как раз самым страшным наказанием было попасть туда, в народные массы. Разве это справедливо? Почему нельзя сделать так, чтобы все люди в стране жили богато и хорошо? Орехова-младшего считали блаженным чудаком, но, впрочем, безобидным, всерьез не воспринимали и поэтому относились беззлобно. «Глупый ты, жизни не знаешь, – говорила ему мать во время потаенных кухонных бесед. – Туда, к ним, всегда успеешь, а вот обратно пути уже не будет».

Школу он окончил с умеренными успехами, но блестящим аттестатом. Впереди открывалась большая дорога жизни.

Номенклатурных абитуриентов называли «позвоночники», потому что их принимали в вузы, как правило, по барскому телефонному звонку ректору или декану. Не надо было учить дурацкие билеты и переживать из-за проходного балла. Да и учеба сама по себе обещала быть не такой утомительной, как у основной массы совграждан. Самыми популярными вузами ореховского круга были Институт международных отношений, МГУ или Московский юридический институт (бывший Институт советского права имени Стучки).

Выпускник Геннадий долго думал, куда податься, и выбрал исторический факультет Государственного института обществоведения. Вуз не из тех, что на виду, но тоже ничего. Был непростой разговор с родителями, как будто сына-малолетку застукали за курением. Юношу уговаривали заняться чем-то достойным: экономикой, госуправлением, юриспруденцией, наконец. Но он выстоял и защитил историю. И что сказать, разводили руками родители, в точных науках он разбирался не так чтобы блестяще, иностранные языки тоже не ладились (да и, откровенно говоря, у дипломатов были свои дети).

Был ли Орехов-старший разочарован в сыне или уже махнул на него властною рукою, но он дал ему свободу в выборе вуза: иди, мол, куда хочешь, отдыхай, природа, на детях гениев!

Орехов-младший поступал на общих основаниях и сдал экзамены без излишнего уведомления о своих корнях. Ох уж это благородство! Может, в деканате и в курсе, но о своей осведомленности не распространялись. Он поступил.

Началась обычная студенческая жизнь, Гена влился в дружное братство молодых советских историков.

Что же было в голове у студента Геннадия Орехова, что заботило его и воодушевляло, чем билось сердце? Советский Союз – страна молодых, и только сила и энергия юного бесшабашного поколения – здесь и сейчас! – может соорудить новый мир, тот самый Новый Мир, о котором столько мечтали все прошедшие поколения. Лишь молодым по плечу создать коммунизм и, чего уж там, перевыполнить нормы и перегнать-таки гниющие капстраны.

Геннадий по-прежнему жил с родителями. В начале первого курса он вдохнул воздух свободы советского вуза, однако отнесся к этому со странным равнодушием, неожиданным даже для него самого. В институте он вплотную занялся учебой и был, как казалось со стороны, довольно скучным парнем, невзрачным «ботаником». Орехов не блистал на танцах, был скромен в обхождении, и вообще не сразу поймешь, что он оттуда.

Время шло, Орехов добивался успехов в учебе, был крепким звеном и хорошо знал материал. Это было нетрудно, если соблюдать постоянство усилий. В старосты и комсорги не лез. И всё так бы и продолжалось, и учил бы он себе благополучно марксистско-ленинскую «историю СССР до 1860 года», но однажды случилось это.

Был конец «оттепели», и прогрессивная общественность в едином порыве встала на борьбу с недоработками научно-атеистической пропаганды. Ореховский вуз не смог остаться в стороне, надо было колебаться вместе с линией партии. Рабочих рук не хватало, и однажды летом «в целях усиления перегибов на местах» студентов направили «на дело».

Около дюжины парней, включая Орехова-младшего, послали в небольшую церковь пророка Иоанна Предтечи, что на Самсоновской Заставе. Храм отдали под пивзавод, и помещение надо было подготовить к производству, убрав «религиозные элементы», чуждые социалистическим ценностям. Дел было немного, максимум на день: вынести иконы с церковной утварью и закрасить фрески. Гена замешкался в деканате со справками и пришел на подработку в теперь уже бывшую церковь после обеда. Почти всё было сделано, ребята торопилась по домам и оставили опоздавшему одну нетронутую стену. В храме остался один Геннадий. Со стены на юношу глядел Ангел, которого надо было ликвидировать, больше изображений не было, лишь всюду бледнели прямоугольники снятых икон. Было пусто, и сама тишина повисла под серыми сводами церкви, словно воздух в пустом рукаве инвалида.

Увидев строгие нездешние глаза, огромные крылья, светлую ризу, Геннадий понял: он не станет уничтожать фреску, что бы ни случилось

Ангел был грозен и прекрасен, это было существо не наших измерений, вне времени – возникло до сотворения мира и будет жить после его разрушения. Увидев строгие нездешние глаза, огромные крылья, светлую ризу, Геннадий понял: он не станет уничтожать фреску, что бы ни случилось. Студент начал красить стены с краев, мало-помалу подходя к Ангелу с обеих сторон всё ближе и ближе. И вот через четверть часа неторопливой работы он свежей краской обвел контур таинственного Вестника. Что делать дальше? И вот Гена единственный раз в своей жизни «схалтурил»: собрав все свои силы, щуплый студент начал двигать от центра помещения огромный, неподъемный шкаф, чтобы прикрыть им Ангела. Шкаф поддавался с трудом, приходилось едва ли не вспахивать пол, и никого не попросишь помочь. Один, совсем один (потом он в полной мере ощутит, что это такое!). На полпути громада застопорилась и никак не хотела двигаться, видимо, зацепилась за неровность в полу. Геннадий напрягся и изо всех сил толкнул строптивую мебель. Шкаф накренился, и сверху на юношу упала книжка в черном кожаном переплете. Гена поднял книгу, раскрыл ее, и в глазах у него посветлело: это было запрещенное в то время Евангелие дореволюционного издания. Книга, которой не должно быть в жизни советского человека и которую было почти невозможно достать. Геннадий совершил еще один «проступок» – спрятал находку у себя. Спустя четверть часа ему удалось закрыть шкафом Ангела. Это было так наивно и по-детски, но ведь Иисус Христос сказал в Евангелии: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18: 3). Сделав дело, Геннадий сдал ключи приемщику и ушел домой. Потом никто ему ничего не сказал.

Год Евангелие лежало в тайнике, Гена даже нарядил свою находку в суперобложку от политиздатовского «Справочника юного атеиста» (тогда уж точно никто не возьмет). Обладание Евангелием будоражило – запретное, невозможное деяние, сродни хранению оружия.

Однажды Гена остался один дома и искал, что бы почитать. В библиотеку идти не горел желанием, дефицитных домашних книг было много, но их не хотелось перебирать, даже мутило от обилия выбора, и тогда он вспомнил про то Евангелие. Достал из тайника и раскрыл, сидя на кровати. Книга была напечатана дореволюционным гражданским шрифтом, но сначала показалось, что она на иностранном языке или тайнописи, глаза цеплялись за еры, яти старой орфографии и непривычные обороты речи – но это было свое, старое русское, забытое, но которое может ожить в любой момент. Геннадий кое-как одолел родословие Иисуса Христа в начале и углубился в чтение… Сама ткань текста была иная, нежели в остальных книгах, что он встречал доселе. И дело не только в словах как таковых, а в природе новозаветного текста. Ответ на это он нашел в том же Благовестии, когда дошел до слов: «Он учил их, как власть имеющий» (Мф. 7: 29). Да, речь идет не об отвлеченных представлениях или нравоучениях, а о жизни как таковой, данной нам свыше. То, что он прочитал, было в высшей степени неудобно и даже скандально, советская рациональная рассудочность отказывалась с этим мириться… Прочитанное Евангелие никак не вязалось с тем, как описывалось христианство в атеистической литературе; советский агитпроп был сродни ватаге двухмерных карликов, вооруженных проволочными крючками. И неужели он, Геннадий Орехов, должен будет стать таким же? Но почему, в чем же причина атеизма? Как сказал Христос: «ищете убить Меня, потому что слово Мое не вмещается в вас» (Ин. 8: 37). И если пытаться отвратить верующих от Православия – то куда? В наше «самое передовое социалистическое общество», разделенное на работяг и чиновников, где мало кто верит в заботливо спущенные сверху идеалы, зато все негласно стремятся к триаде материального счастья – «квартира – машина – дача»?

Прочитанное Евангелие никак не вязалось с тем, как описывалось христианство в атеистической литературе

Многое, очень многое из той таинственной книги поразило молодого историка, заставило задуматься и обескуражило, и больше всего ему впечатались в память два места, в которых речь шла о деревьях: проклятие бесплодной смоковницы – страшная участь тех, кто не имеет добрых плодов веры и дел. Но не нужно отчаиваться – пока ты жив, всегда есть надежда на милость Божию:

«Господин! оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом, – не принесет ли плода; если же нет, то в следующий год срубишь ее» (Лк. 13: 8–9).

И еще одно место, чуть ниже:

«Чему подобно Царствие Божие? и чему уподоблю его? Оно подобно зерну горчичному, которое, взяв, человек посадил в саду своем; и выросло, и стало большим деревом, и птицы небесные укрывались в ветвях его» (Лк. 13: 18–19).

Человек имеет свободу воли и может поступать так, как сочтет нужным. Но в то же время на нас лежит огромная ответственность: пусть можно – всё, но за это «всё» придется ответить, сейчас или потом. Надо следить за собой, Господь сказал: «в чем застану, в том и сужу».

И что же должен делать человек? Христос говорил: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18: 20). Это был ответ, который не нравился, – надо было идти в церковь. Гена никак не мог представить себя в православном храме («там попы и старушки! это немыслимо!» – кричала у него в голове советская мораль). Он, Геннадий Орехов-младший, сын такого человека, ставит свечи перед иконами, крестится на литургии, да и кто знает, что еще?!.. Нет, это положительно невозможно! Родные, друзья, коллеги – да вообще любой из знакомых – не поняли бы и не приняли. И тогда… произошло то, что нередко случается в подобных случаях: он договорился сам с собой, что обязательно пойдет в церковь – но только как-нибудь потом, в следующий раз. «Я пока не готов к серьезным отношениям», – часто говорят сейчас, когда неохота брать ответственность на себя. И жизнь пошла по-прежнему. Впрочем, Орехов время от времени возвращался к Евангелию и продолжал размышлять о духовных вопросах. Семя было заронено, однако оно могло упасть в терние и при дороге…

Тем временем молодой специалист Геннадий Орехов, выпускник исторического факультета, показал успехи в учебе и остался на кафедре, занимаясь научной работой в аспирантуре. Отец немного оттаял, дескать, «может, и будет из тебя какой толк», а может, ослаб от старости. В пользу сына говорило то, что он всё сделал сам, его не пришлось никуда пристраивать и опекать, как это обычно бывает в номенклатуре.

В положенное время Орехов защитил диссертацию по пугачевским крестьянским войнам. Исследование было посвящено Ивану Грязнову, сподвижнику самозванца на Южном Урале, а также описанию главных грязновцев, сотрудников «канцелярии» повстанцев. Тему выбирал не он сам, едва ли бы Орехов стал ковыряться в бандитских разборках почти двухсотлетней давности. Нет, такова была конъюнктура и воля научного руководителя. Это был известный профессор, доктор исторических наук Вилен Карпович Беспарточный, который мечтал стать главным пугачевцем Союза, издав капитальный труд о восстании, «одной из самых великих и славных страниц дореволюционной истории СССР» (цитата из более ранней работы В.К. Беспарточного). И вот научное светило раскидало подельников восстания по своим студентам, чтобы сотворить свой пугачевский opus magnum, утерев нос остальным конкурентам, а их было, поверьте, немало.

Гена старался работать над диссертацией ровно, не пересыпая текст лишними восторгами, сухо выдавая исторический материал. Пришлось порыться в архивах и даже ненадолго съездить в Челябинск, где пугачевский «генерал» развертывал свою деятельность.

Защита состоялась, Орехов стал кандидатом наук, закрепился на кафедре.

Он не был карьеристом, не пытался выслужиться или даже вступить в партию, хотя намеки были, он просто делал свою работу

Геннадий влился в знакомый круговорот, только с другого берега: лекции, семинары, сессии, экзамены… Через пару лет он более-менее привык к новой форме деятельности, и ему стало казаться, что так будет всегда… Он не был карьеристом, не пытался выслужиться или даже вступить в партию, хотя намеки были, он просто делал свою работу. Сосредоточился на дореволюционной истории Отечества, в современность и большевизм лезть не хотелось.

В последний день 1968 года на новогоднем празднике в университете Геннадий встретил Наташу, свою будущую жену.

Они оказались вместе за праздничным столом, и Орехов даже не сразу заметил неброско одетую девушку, студентку-филолога, которая сидела рядом. Внезапно за бокалом шампанского они разговорились о старой русской орфографии и прочих несвойственных обстановке вещах.

Красота Наташи была тихой, спокойной, без пламени, роковой страсти и колдовских чар. Гена чувствовал, что от ее глубокого взгляда сердце билось сильнее, и больше всего хотелось, чтобы она ощущала то же самое. И… он должен быть с ней. Красота и любовь просты и сильны, как возникновение жизни или ее конец.

После той милой беседы, во время зимней сессии и позже, Гена встречал Наташу в холодных вузовских коридорах, они улыбались друг другу, Орехов говорил дежурные фразы, пока что не решаясь на дальнейшее развитие отношений.

Однажды, после такой очередной встречи, Геннадий понял, что надо действовать: нежная склонность искала выхода. Поначалу стена смущения высилась перед ним, он стеснялся подойти к девушке с такой целью, но наконец решился – терять было нечего – и пригласил ее просто погулять. Девушка растерялась – и согласилась. Всё происходило легко и как-то само собой, их роман проходил по привычным лекалам советского времени: букеты под памятником Пушкину, скромные танцы в университетском ДК…

Геннадий и Наталья поженились через год. Это была интеллигентская семья, он – преподаватель в вузе, она по распределению стала учительницей в школе.

Орехов-старший одобрил выбор сына и организовал молодой семье квартиру в той самой старосадской высотке, откуда мы видели его выходящим с собакой спустя более чем полвека.

Сначала, как обычно и бывает, случались ссоры и мелкие размолвки, но сила примирения сглаживала неровности. Молодые супруги притирались друг к другу, чтобы привыкнуть навсегда.

Рано или поздно Геннадий признался Наталье, что читает Евангелие. Конечно, она не стала заламывать руки и кричать о предательстве идеалов атеизма, Наталья лишь пожала плечами, дескать, «у каждого свои странности». Но однажды жена попросила Геннадия дать ей почитать ту таинственную книгу, а потом предложила им вместе креститься.

Однажды жена попросила Геннадия дать ей почитать ту таинственную книгу, а потом предложила им вместе креститься

Орехов был удивлен и обрадован, но посоветоваться было не с кем. Тогда он нашел маленькую церковку на окраине Москвы – храм Рождества Христова – и там спросил у бабушки за ящиком о крещении. Она пристально оглядела гостя и сказала:

– Приходите через неделю к отцу Алексию, он с вами побеседует.

В назначенное время супруги пришли в церковь. Отец Алексий оказался полноватым мужчиной в рясе, с окладистой бородой и торчащими усами. Его движения и слова были порывисты. «Типичный матерый поп из “Крокодила”! – невольно пришло Гене на ум. – И зачем мы вообще сюда пришли!»

Но вот священник взглянул на пришедшую пару, и Гена тут же устыдился своих помыслов: в глазах батюшки светилась такая нежность к своим новым прихожанам, что это казалось невозможным.

Отец Алексий побеседовал с Геннадием и Натальей, задал несколько кратких вопросов. Затем отец Алексий дал супругам Символ веры на листочке и попросил выучить к следующему четвергу – это был день крещения. «Не бойтесь, куда следует о вас сообщать не буду», – сказал на прощание священник.

Крещение состоялось, как и было запланировано, хотя на супругов в последний момент обвалились обстоятельства: Геннадию попытались повесить лишнюю пару в университете, а дома, где была Наталья, заклинило замок, и входная дверь никак не хотела закрываться. Но оба затруднения чудесным образом разрешились, и новые христиане родились в мир.

Геннадий и Наталья стали время от времени ездить на службы к отцу Алексию. Батюшка учил молодую семью азам веры и даже давал им старые книги по Православию, которых нельзя было достать нигде в то время. Они узнавали то, что важнее всего на свете, то, что нельзя отнять.

В Рождественском храме супруги познакомились с иеродиаконом Сергием (которому через несколько десятилетий будет суждено сыграть в жизни Геннадия Орехова особую роль). Это был высокий человек с громовым голосом и необъятной душой. Геннадий и Сергий по-приятельски сошлись, общались после службы, бывали друг у друга.

Таким образом, у Гены и Наташи получилась «подпольная ячейка общества», как он ее порою называл про себя. Они жили от литургии до литургии, в церковь к отцу Алексию удавалось приехать где-то раз в месяц, чтобы не вызвать подозрений. Многие тогда десятилетиями жили в советском религиозном подполье – миллионный слой людей, тайные монахи и общины, одно время даже работала нелегальная духовная семинария.

Советское удушье было всюду, и чем же было дышать помимо храма? Орехов нашел в своем университете условных единомышленников, несколько дружественных семей, сформировалась своя компания с диссидентским уклоном. Впрочем, всё дело ограничивалось непременными разговорами о политике на кухне и обменами самиздатом (очень интересная литература, но «не то», как писал граф Толстой).

Через несколько лет батюшка Алексий умер, Ореховы отдалились от церкви, перестали ходить на службы даже в большие праздники, их затянула суетная мощь обыденной жизни. И они остались одни.

В 1971 году у Ореховых родился сын Михаил. Его ждали и любили. Появление на свет ребенка было трудным, сопровождалось осложнениями и переживаниями, много страдала мать. Врач ведомственного роддома, где Наталья лежала по знакомству, говорил, что есть большой риск потерять новорожденного из-за пневмонии. «Вам лучше смириться с неизбежным, а дети у вас еще будут», – примерно так говорил отцу известный доктор, протирая очки полой халата.

Геннадий не мог этого принять, он увещевал врачей, умолял их сохранить жизнь ребенку. В тот же вечер он обратился с горячей молитвой к Богу. «Господи, пусть он выживет, чего бы это ни стоило, пусть будет что угодно!» – молился Геннадий. Все силы он положил на это, и сердце болело, и слезы душили так, что нечем было дышать. После он ощутил в себе некую пустоту, как будто вокруг стало больше пространства.

Ребенок, как ни странно, выжил, они с матерью еще какое-то время пролежали в больнице, их выписали, и всё как будто пошло хорошо.

Шли годы, Михаил возрастал и набирался сил, чтобы стать настоящим испытанием для родителей

Шли годы, Михаил возрастал и набирался сил, чтобы стать настоящим испытанием для родителей. Поначалу особенности характера малыша – активность, упорство в достижении целей – даже радовали окружающих, казались естественными проявлениями яркой натуры. Маленькие мы нравимся всем, потом это проходит. Дальше – больше. Буйство всё разрасталось, и порою мальчик был почти неуправляем и мало приспособлен к жизни, Миша не мог воспринимать каких-то просьб и увещеваний. У мальчика, а затем подростка было довольно развязное поведение, он вел себя так, словно никого вокруг больше не существовало, и сдержать его было трудновато.

Мальчика удалось пристроить в хорошую школу, и от него страдали и ученики, и педагоги. Много раз за Мишу брались врачи, но они разводили руками: ребенок здоров, отклонений нет.

В старших классах его замечали в плохих компаниях, порою он был и их организатором. Доброе имя отца и деда не раз выручало молодчика, и лишь чудом Михаила не взяли на учет в детскую комнату милиции. Сын как будто специально хотел доставить родителям как можно больше боли, как будто упражнялся в разных способах нанесения душевных увечий окружающим. «Откуда это нам? За что? Ведь мы же пытались вырастить хорошего ребенка», – много раз спрашивал себя Геннадий, и не было на это ответа. Подчас жизнь становилась совсем невыносимой, и наступало подобие некоего забытья. Потом всё опять возобновлялось.

Малоуспешная борьба с сыном продолжалась, пока тот не стал совершеннолетним. Отец, «препод заштатного вуза», как выразился однажды Миша, уже окончательно отчаялся что-то с ним сделать.

С великим трудом Михаил Орехов окончил школу. Ему устроили место в известном институте с международным уклоном, где он надолго не задержался. Родительский дом подростку опротивел, и он стал скитаться по непонятным квартирам и сборищам. Блудный сын мог на некоторое время возвратиться домой, а потом опять пускался в свои непонятные странствования.

Нежданно наступили странные времена «новой России», и пусть было духовное возрождение, но над традиционной религией часто смеялись, в то же время полагалось неистово верить в барабашку, доллары и знаки зодиака. Тоталитарный мистический материализм вступил в свои права и занял сердца и души очень многих людей.

Миша тогда говорил родителям: наступило его время. Самое страшное, что это была правда. Сын начал заниматься какими-то мутными делами и сложными схемами, водился с авторитетными бизнесменами. Этот ушлый юнец и сам вряд ли бы мог объяснить, чем он занимался, то ли воровал, то ли продавал, то ли объегоривал разных лохов. Дел у нового воротилы-бизнесмена хватало, и он не спешил о них распространяться. Юноша преобразился, стал еще более самоуверенным, приосанился и был готов к новым свершениям. Впрочем, богатым Михаил так и не стал, он был просто чувак с большими бабками. А отцу доставались упреки, что при таких данных не умеет брать от жизни всё.

Вскоре умер отец Геннадия, и перед смертью ему было дано увидеть развал Союза и дела всей его жизни. Он неудобно лег со всеми почестями в номенклатурную могилу на кладбище для своих.

Но Орехов-дед не ушел один. В один из зимних дней 1993 года у Ореховых позвонил телефон, и строгий милицейский голос сообщил им о гибели сына. Тело 21-летнего мужчины со множественными огнестрельными ранениями было обнаружено на заднем сиденье БМВ, а за рулем сидел «широко известный узких кругах» Валера Борзый, кандидат в депутаты Госдумы первого созыва. Неизвестный убийца выпустил в иномарку очередь из автомата Калашникова, который обнаружили тут же, естественно, без всяких отпечатков пальцев. Неподалеку нашли еще одного мертвого человека, то ли из банды погибших, то ли случайного свидетеля. Это была маленькая битва одной из бандитских войн на севере Москвы, обычный для тех лет передел.

Похороны Михаила были немноголюдны. Мертвым он, при всей своей прижизненной общительности и знакомствах, стал никому не нужен, из его «друзей» никто не пришел с ним проститься, и это было даже к лучшему.

«Душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней» (Пс. 87: 4). Орехов-отец едва сам не ложился в гроб к сыну.

Но это было еще не всё. К ним в квартиру пришел какой-то широкий бандит в черной кожаной куртке с парой мутных шестерок. «Мишаня нам конкретно задолжал, вы обязаны возместить. У вас десять дней», – вальяжно процедил этот амбал и назвал такую сумму, которую супруги за всю жизнь в руках не держали. «Вы там осторожнее, предупреждаем пока по-хорошему, – квартирка у вас неплохая», – обронил он на прощание.

Как супруги прожили следующие дни, они и сами не поняли. Занять такие деньги было не у кого, в милиции вяло обещали помочь, но было понятно, что надежды мало, органы и так под завязку завалены похожими делами. Бежать в тайгу? Начали было поиски риелторов. Осталось положиться на волю Божию.

Избавление пришло неожиданно. Через три дня в вечерних теленовостях, в которые Орехов уставился от безысходности, мелькнула фотография кожаного гостя-вымогателя. Труп здоровяка нашли в туалете ночного клуба с простреленным затылком, в луже собственной крови, зараженной наркотиками и элитным шмурдяком. Больше Ореховых никто не беспокоил.

А уж то, что в начале 1994 года закрыли ореховский университет, вообще было сродни комариному укусу. Здание решили продать под китайскую многоэтажную барахолку. Геннадий Орехов остался без работы, жена получала учительские копейки. Он брал подработки по редактированию технических текстов для иностранных фирм. Кое-как держались на плаву. Что у них было? Только островок квартиры в номенклатурном доме между Арбатами, со всех сторон окруженный агрессивной материей мира.

Геннадию Петровичу пора уж было остановиться и подвести некоторые итоги. Полтинник позади, прошли лучшие, самые сильные годы. Что же будет впереди, сколько еще суждено прожить? Жизнь клонится к закату, и пусть сначала всё было благополучно, но впоследствии пришлось испить свое озеро страдания. Для чего это было дано? Он в конце концов догадался, но так и не сказал никогда никому. Очень хотелось покоя, и Геннадий вспомнил слова Христа, читанные последний раз очень давно: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф. 11: 28). Надо вернуться к Богу.

Как раз в то время недалеко от их дома неожиданно открылась церковь Николая Чудотворца в Белой слободе, где раньше располагался местный ЖЭК, и супруги Ореховы начали туда ходить, благо времени стало больше. Мало-помалу Геннадий и Наталья втянулись в настоящую церковную жизнь. Помимо служб в храме было чем заняться, на здании лежала печать запустения, надо было делать всё: от уборки строительного мусора до реставрации фасада, от поиска сторожа до сбора денег на подсвечники, от счетов за отопление до возведения забора.

Мало-помалу Геннадий Петрович стал одним из активных членов нового прихода

Рабочих рук в храме не хватало, и Орехов оставался после служб помочь. За пару месяцев общими усилиями удалось сделать многое, и мало-помалу Геннадий Петрович стал одним из активных членов нового прихода. Настоятелем был 25-летний иерей Владимир, окончивший семинарию.

Геннадий пошел по церковной дороге и стал алтарником, получив от отца Владимира благословение. Бывший вузовский преподаватель облачился в стихарь – новое солнечное одеяние – и стал участвовать в службе: помогал батюшке в алтаре, читал во время литургии Апостол, выходил со свечами на торжественных входах, держал плат во время Причащения и вообще был на подхвате. Да, и еще уроки по церковной истории в воскресной школе. Так продолжалось около года.

Однажды летом в свободный день Орехов поехал в один из московских монастырей. Геннадий Петрович прогуливался по монастырскому двору и любовался восстановленными святынями. Он ходил по кладбищу между старых могил и думал о путях жизни.

– Гена? – окликнул его бархатный голос, знакомый и незнакомый одновременно.

Орехов оглянулся – перед ним во весь рост возвышался тот самый диакон Сергий из прошлых советских десятилетий, в черной рясе, с епископской панагией, клобуком и посохом.

– Сергий?! Неужели ты теперь владыка?

– Господь сподобил, – был ответ. – Служу в дальнем Подмосковье.

Они обнялись.

У владыки было немного времени, и они еще погуляли по двору обители, поговорили о жизни, о прошедшем и настоящем. За эти годы – застоя, перестройки и угасания Советского Союза – Сергий прошел большой и болезненный путь. Власти не оставляли его в покое: Сергия преследовали органы, некие «благожелатели» писали на него доносы, и ему даже пришлось в конце семидесятых отсидеть пару лет в тюрьме по ложному обвинению.

Орехов рассказал епископу о том, что теперь трудится алтарником в храме рядом с домом.

И тут владыка спросил необычно официально:

– Геннадий Петрович, а как вы посмотрите на то, чтобы… стать священником?

– Как?! – воскликнул алтарник.

– Гена, что непонятного? Тебе предлагают стать священником. Да или нет?

– Я должен подумать.

– Хорошо, – сказал владыка. – Давай встретимся здесь завтра, и ты дашь свой ответ.

На следующий день Орехов сказал, что согласен:

– Владыко, благословите!

– Мы как раз открываем подворье в Москве, – объяснял епископ, – нам дают храм, тут недалеко, на Таганке, и мне нужны свои надежные люди. Кадровый голод у нас наблюдается, понимаешь? Жатвы много, делателей мало.

– Но у меня нет духовного образования, я никогда не был в семинарии! – вдруг спохватился Геннадий.

С этим, конечно, не поспоришь, но владыка был «неумолим»:

– Окончишь заочно, это устроим позже.

Тогда, в девяностые годы, многие дела делались быстро. На следующий день всё началось.

Старинный храм преподобной Марии Египетской на Таганке, где Орехов начал свой священнический путь, упоминался даже в летописях времен Иоанна Грозного. Здание сумели отстоять археологи-энтузиасты, его сделали историческим памятником, благо храм был небольшим и не привлекал особого внимания. И теперь здесь будет подворье монастыря.

Перед отъездом к себе в Подмосковье епископ Сергий поручил таганскому духовенству ввести новичка в курс дела. Особо много Геннадия учить не пришлось, служение алтарником научило многому, остальное 53-летний ученик схватывал на лету.

Сначала Орехов был рукоположен епископом Сергием во диаконы, а через месяц – во иереи. Это произошло в подмосковном монастыре – Ильиной пустыни, где пребывал владыка. После положенной богослужебной практики Геннадий получил сан иерея. Новичка назначили третьим, последним священником в храме на Таганке.

Иерей Геннадий Орехов осознал, что теперь будет жить в присутствии Бога, нравится ему это или нет. Только так есть надежда спастись от того, что даже невозможно себе представить. Священство – предстояние перед Богом, высшая форма жизни, максимум человеческого существования, думал отец Геннадий. И хуже всего – оказаться недостойным этого служения, поистине страшная участь. Геннадий не знал, хороший ли он священник, он старался сделать всё для того, чтобы выполнить свой долг: наставить верующих, привлечь неверующих, утешить страждущих. Стараться избегать явных и тайных грехов.

А работы хватало, люди были разрознены и растеряны, общество напоминало растерзанное поле после пожара и ураганного града. Люди не знали очевидного, блуждали в потемках демократических ценностей и узких лабиринтах свободы, попадали в плен сект и экстрасенсов. Иные поняли, что больше не было нужды притворяться и строить из себя приличных людей, и стали грабить открыто.

После рукоположения он жил на износ и был счастлив этим; жалел лишь о том, что столько минувших десятилетий прошло зря

И что же мог со всем этим поделать маленький священник? Он утешал себя мыслью, что в силе хотя бы развеять тьму вокруг себя. Люди ему доверяли, часто обращались – «из-за возраста», как он сам себе объяснял. И продолжал служение. После рукоположения он жил на износ и был счастлив этим; жалел лишь о том, что столько минувших десятилетий прошло зря. Но и счастье он познал в пастырстве, поможешь другому – и уже не так ворочается ржавый гвоздь в сердце, и становишься спокойнее, и нужно лишь провалиться в сон, чтобы после небольшой передышки начать всё сначала, и так – день за днем, месяц за месяцем, год за годом. И поменьше сосредотачиваться на собственной персоне, потому что «грустить – это думать о самом себе».

Недолго Петрову было суждено прослужить на Таганке. Через полтора года владыку Сергия назначили епископом куда-то в Среднюю Азию, а Орехова перебросили в другую московскую церковь – храм великомученицы Ирины в Строгине. Отец Геннадий снова стал там третьим, последним священником. Здание было почти построено, и надо было организовать церковную жизнь в новом районе новостроек. Работы много, в храме всегда многолюдно, и по воскресеньям отец Геннадий был там едва не до вечера. Позже на него как на педагога опять «повесили» воскресную школу, надо было заниматься и административной работой. А еще – требы, отпевания, соборование, крещения, венчания, иногда среди ночи приходилось срываться и ехать на квартиру к умирающей старушке. В материальном плане жить стало легче, но не намного.

Отец Геннадий видел тысячи детей и часто вспоминал о сыне Михаиле. Надо было сделать всё, чтобы никто из них не повторил его судьбу. Сначала их крестили, потом приносили к Причастию, потом они вырастали, пропадали на несколько лет в подростковом возрасте, некоторые возвращались, обзаводились собственными малышами… Он видел, как они росли. Перед его глазами проходили поколения.

Жена отца Геннадия умерла пять лет назад от тяжелой болезни. Наталья угасла буквально за несколько месяцев. Верная спутница и единственная любовь его жизни, родная душа.

– Мы увидимся потом и будем всегда вместе, и нас никто не разлучит, – сказал он ей в больнице, пока она была способна понимать его.

Прошли отпевание, похороны, сопутствующие дела. Наталья легла в могилу рядом с сыном Михаилом.

Пару лет назад отец Геннадий оставил служение в Церкви и попросился за штат – из-за возраста, сил больше не осталось. Его прошение удовлетворили. Более четверти века Орехов отдал высшему служению.

Да, была еще собака, та самая, черная, она была находкой и питомцем матушки. Как-то лет десять назад, возвращаясь со службы, Наталья нашла в соседнем дворе маленького беспородного щенка черного окраса. Хотели куда-то пристроить, но не получилось. Матушка пожалела животное и уже не смогла с ним расстаться. Так щенок и остался жить у Ореховых.

Годы, долгие годы проносились мимо быстро и беспощадно, били по щекам, оставляя русла морщин. Так и прошла вся жизнь, хорошо ли она была прожита или нет, Бог весть. Отцу Геннадию уже восемьдесят лет, сколько еще осталось? Наверное, совсем немного. Поздно ли было что-то изменить или нет, неизвестно. Молиться, сидеть дома, принимать редких посетителей и гулять с собакой – вот что ему оставалось сейчас.

***

…И в этот вечер всё было как обычно. Прогулка близилась к концу, осталось сделать дежурный круг в сквере и можно возвращаться домой. Отец Геннадий ложился спать рано, подобно многим старикам. Как было бы хорошо сегодня уснуть сразу.

Вдруг со стороны Косого переулка послышались приглушенные стоны, ругательства и звуки ударов. Священник остановился. Пес покрутился на месте возле отца Геннадия и сел с растерянной мордой.

Через несколько секунд удары прекратились, наступила тревожная обморочная тишина. Старичок застыл с поводком в непослушных руках. Надо было что-то делать. Поблизости никого не было.

– Давай пойдем, посмотрим, – предложил священник. – Может, мы там нужны, как думаешь?

Они двинулись туда, это были очень долгие двести метров. За поворотом показался обычный вид безлюдного Спасоглинищевского переулка, высились старинные темные дома, в тишине всё так же горели фонари. Собака негромко заскулила, они сделали еще несколько шагов и увидели, как в тени от выступа дома что-то выделялось черным пятном.

Приблизились к стене. Это был лежащий молодой человек без сознания лет двадцати с чем-то («во внуки мне годится»), одетый в дорогую кожаную куртку. Он лежал навзничь, и вокруг его бритой головы черным нимбом натекла лужа крови. Пес принялся обнюхивать лежащего, над телом склонился и хозяин. Отец Геннадий потрогал тело, тот человек был определенно жив, дышал, алкоголем от него вроде не пахло. Что тут можно было сделать? У старичка даже телефона с собой не было, хотел захватить с собой, да опять забыл на вешалке у входа, так что не вызвать ни полицию, ни соседей. Священник поднял голову: вокруг по-прежнему никого не было.

– Эй, проснись, проснись! – говорил отец Геннадий, слабо тряся парня за плечо. Тот не двигался, разве что тяжелые хрипы гуляли где-то в изувеченном теле.

Что здесь было? Криминальная разборка? Или ограбление? Чье-то мутное дело? И как спасти этого человека? Времени на размышления было очень мало – бандиты могут вернуться с минуты на минуту, и они не будут церемониться с ветхим стариком в этой удобной безлюдной полутьме.

Парень неожиданно пришел в себя: «Спасите меня, – с усилием прошептал он. – Я туда не хочу»

Парень неожиданно пришел в себя и посмотрел прямо в глаза отцу Геннадию:

– Спасите меня, – с усилием прошептал он. – Я туда не хочу.

Лежавший замолчал, и было непонятно, в сознании он или нет. Его пронзительный взгляд длился и длился, пока веки не прикрыли глаза, и голова не отвернулась в сторону.

И тут случилось это. Из-за угла мгновенно вырос большой силуэт, он приближался к старику, собаке и лежащему парню. Отец Геннадий не мог как следует разглядеть пришельца. Впрочем, идущий не торопился, он понимал, что работа от него никуда не денется. В руках у него был продолговатый предмет светлой окраски, который оказался бейсбольной битой.

Старик замер и вцепился в собачий поводок, обмотав его вокруг ладони. Бежать было некуда. Сколько еще осталось жить? Пес поджал хвост и не знал, что делать, то ли пуститься наутек, то ли жалобно завыть.

– Молчи, лежать! – резким шепотом приказал священник, собака прижалась к асфальту и зажмурилась, ее туловище дрожало.

Бандит возвращался, чтобы добить жертву – скорее всего, раньше его что-то вспугнуло и помешало завершить дело сразу. Вот уже этот кряжистый «шкаф» метрах в десяти, он медленно шел и рыскал глазами вокруг себя в поисках недоделанной работы. Такой даже не замахиваясь прикончит отца Геннадия одним ударом.

Большой человек приближался, его глаза были преисполнены заботой о незаконченном деле. Еще несколько шагов – и как на ладони будут жертва и полтора свидетеля. Отец Геннадий опустил взгляд и зашептал молитву, оставалось надеяться, что боль пусть будет и сильной, но недолгой. Старик был готов к смерти, он много о ней думал… Надо перетерпеть и положиться на волю Бога.

Вот бандит встал в метре от отца Геннадия и с недоуменной рожей развел руками: куда же делся этот гад?! Старый священник застыл и закрыл глаза: главное – не встретиться с ним глазами, не выдать себя даже сердцебиением! Время всё длилось и длилось, прошло десять бесконечных секунд, но ничего не происходило. Отец Геннадий наконец открыл глаза и взглянул на бандита: тот рылся в соседних кустах, шелестел пожухшей листвою, тряс кусты. И никак не мог найти то, что искал:

– Где ж ты, сволочь? Уполз, что ли?

Из-за угла дома выглянул «коллега» шкафа – пониже ростом и щуплее. Видимо, стоял на стреме.

– Ну, чего там возишься? – сиплым шепотом прокричал «мелкий». – Готово?

– Ушел, зараза! – ответил ему великан и с силой ударил битой об асфальт, едва не попав по ноге отца Геннадия.

– Как ушел?

– Да нету его! – пробасил большой громила. – Сам не понял, что такое!

– Не понял он! Ты че, больной?

– Иди и сам посмотри, если такой умный! – огрызнулся первый громила.

– Э, вон он, я вижу его! Гони сюда! – показал второй в сторону кольца и побежал туда. Громоздкий товарищ устремился за ним и вскоре исчез из поля зрения.

По соседней улице с визгом проехала машина.

Между тем лежащий избитый парень открыл глаза и со стоном устремил заболоченный взгляд на отца Геннадия, как будто желая что-то сказать.

– Потерпи, потерпи, – говорил священник и легонько гладил его по голове. – Скоро уже тебе помогут…

Парень вновь окунулся в забытье. В переулке возобновилась обычная вечерняя жизнь: откуда-то показались прохожие, зашумел ветер, стало больше света. Опасность пока что миновала.

Отец Геннадий двинулся наискосок по переулку, словно во сне, наткнулся на какую-то девушку и выпалил ей:

– Помогите! Там человека избили, нужно вызвать скорую!

Она отпрянула от неожиданности и уставилась на старика. Вынула наушники:

– Что?

Он повторил. Девушка тут же позвонила в скорую со своего модного смартфона. Священник объяснил, что нужно говорить.

– Вам самому помощь не нужна? – спросила она, когда передала сообщение.

– Спасибо, держусь пока, – ответил он и медленно вернулся к месту происшествия.

Мало-помалу у лежавшего парня собралось несколько человек: пара местных обывателей средних лет и юноша, судя по всему, студент.

Обессиленный Геннадий Петрович опирался о ствол ближайшего дерева в метрах десяти от лежащего тела. Орехова мутило, и он уже слабо воспринимал то, что творилось вокруг. «Нормально, нормально», – отвечал он на вопросы о самочувствии. Да-да, бывало и хуже. Пес уселся у ног хозяина и безучастно глядел на происходящее.

Наконец приехала машина скорой помощи, нутро переулка осветилось нервным светом мигалки. Врачи занялись избитым парнем, подкатили носилки, чтобы положить жертву.

Как оказалось, вечерние визиты не закончились: к месту происшествия подъехала полицейская машина. Блюстители порядка быстро взялись за дело. Один из них подошел к медикам посмотреть на пострадавшего парня, а второй начал опрашивать свидетелей. Первый кое о чем догадался, шепнул напарнику. Беглый опрос зевак привел к незаметному старичку с собакой, стоявшим тут же.

– Вы очевидец? – спросил полицейский священника.

– Да, я, – ответил Орехов.

– Как сами? Не пострадали?

– Физически нет. Дело в том, что меня не заметили.

– Как самочувствие?

– Да нормально, волнуюсь только.

– Лет-то тебе сколько, отец?

– Восемьдесят.

– Ого! Солидно, ничего не скажешь… Запомнили нападавших? – прищурился полицейский.

– Не так чтобы очень, зрение у меня слабое в последнее время.

– Да это понятно – восемьдесят лет. А особые приметы, рост, голоса?

– Так, кое-что заметил, – отвечал старик.

– Придется вам проехать с нами в отделение, дадите показания.

– Да, конечно, готов.

Что ж, так просто этот вечер не отпустит.

– Садитесь в машину, – предложили ему.

Орехов подошел к медикам и попросил померить давление и накапать успокоительного на дорожку. Священник открыл дверь полицейской машины и предложил собаке войти первой. Пес сначала не понимал, что нужно сделать, и наконец кое-как забрался внутрь.

Дорога до полицейского участка была недолгой, всего несколько кварталов.

С отцом Геннадием беседовал усталый, но неравнодушный следователь Тарасов – совсем мальчик по меркам отца Геннадия, человек лет тридцати. Сыщик попросил невольного посетителя представиться и назвать род занятий. Узнав, что перед ним священник, Тарасов уважительно кивнул. После бумажно-административных формальностей он попросил Орехова рассказать о произошедшем в переулке.

Никто бы не поверил, что вооруженный бандит на расстоянии вытянутой руки проморгал недобитую жертву и ветхого старика с собакой

Пожилой свидетель – единственный из людей – на минуту задумался, а потом кратко изложил всё как было начиная с выхода из дома в 20:00. Известная трудность была в том, как описать эпизод с громилами. Никто бы не поверил, что вооруженный бандит на расстоянии вытянутой загребущей руки проморгал недобитую жертву и ветхого старика с собакой. Отец Геннадий рассказал, что преступники, ошибочно думая, что пострадавший парень скрылся в направлении Разуваева переулка, бросились туда, а затем их, вероятно, вспугнули случайные прохожие или что-то в этом роде. Так оно и было.

Тарасов допрашивал отца Геннадия не особо пристрастно, может, делал скидку на его возраст и «социальное происхождение». Вроде бы разговор был окончен.

– А что с тем парнем? – спросил отец Геннадий.

– Тяжелые ранения головы и туловища, лежит в больнице. Да, кстати, насчет жалости, – предупредил следователь, – имейте в виду, что, по нашим данным, потерпевший – это не просто случайный человек, а член одной из преступных группировок. Обычные разборки, бабки делят. Откачают, надо будет взяться за него.

– А где лежит он, этот парень, и зовут его как? – спросил отец Геннадий.

– Вам зачем? – удивился Тарасов.

– Понимаете, я священник, пусть и за штатом, призван заботиться о заблудших. Может, ему понадобится моя помощь? Духовная, имею в виду.

– Да тут рядом он валяется, в семнадцатой неотложке, зовут нашего героя Мухин Василий. Он там под охраной, на всякий случай.

– Зайду на днях.

– На путь истинный наставлять собрались этакого молодчика? Батюшка, это надо было делать, пока поперек лавки клали, сейчас уж поздно. Тайну исповеди мне не откроете? – хитро прищурился Тарасов. – Ладно, пока свободны. Если Мухин что-то интересное вам скажет, сообщите мне, вот телефон.

Можно было идти домой, прогулка закончилась. Интересно, получится ли сегодня заснуть?

***

Семнадцатая неотложка была хорошо знакома отцу Геннадию: в этом трехэтажном здании в четверти часа ходьбы от дома он бывал часто – в основном как пастырь, но и как пациент тоже пару раз. Через три-четыре дня священник наведался туда. В регистратуре его сразу узнали и проводили в палату к Мухину.

Встреча была коротка. Да, конечно, это был он, Василий, – с перевязанной головой и рукой лежал на кровати в палате и спал. Отец Геннадий не стал будить страдальца, лишь посидел минуту рядом на стуле и оставил передачу – пакет пожертвованных продуктов из храма.

В другой раз Орехов прошел проведать Васю через неделю, но так им и не было суждено встретиться – пациента куда-то перевели, и его следы затерялись.

Жизнь старого священника вошла в свою колею. Он по-прежнему гулял с собакой, больше не забывая дома телефон. Мало-помалу происшествие стало забываться. В полицию его не больше вызывали, и то хорошо.

***

Через пару месяцев, в середине декабря, в квартиру отца Геннадия позвонили. Было семь часов вечера, и он перечитывал пятую главу «Лествицы». Священник никого не ждал, может, ошиблись адресом? Пошел открывать.

Отец Геннадий узнал гостя. На пороге стоял тот самый Василий Мухин, но теперь в своем лучшем образе: черный плащ и безукоризненный серый костюм, впрочем, без галстука. «Как на свадьбу», – машинально подумал хозяин. Гость улыбался так, как улыбаются бывалые люди непростой судьбы: с легкой тенью грусти в глазах и некоей сосредоточенностью.

– Здрасте! Пройду? – проговорил парень.

– Да-да, конечно, проходите, – отец Геннадий пропустил его в прихожую.

– Да я ненадолго. Хотел поблагодарить. От души, так сказать! Вася меня зовут, – представился гость.

«Отец Геннадий», – представился он. – «Отец?» – переспросил Вася. – «Я священник». – «Да-а?» – удивленно протянул Вася

– Отец Геннадий, – ответил священник.

– Отец? – переспросил Вася.

– Я священник. Правда, на покое.

– Да-а? – удивленно протянул Вася. – Отец, а я тебя помню, смутно, тогда вечером. Ты меня, выходит, спас от этих отморозков?

– Давай пройдем в комнату, – предложил хозяин.

Священник провел гостя в единственную комнату, пес же лежал на своей подстилке в старческой дреме, для вида помахав хвостом. В квартире отца Геннадия гости были не редкость.

Хозяин усадил пришедшего в кресло, сам сел напротив, они посмотрели друг на друга. Гость был непривычно смущен.

– Это самое, спасибо хотел сказать за спасение, – проговорил парень.

– Не меня надо благодарить, я просто там случайно оказался, – сказал отец Геннадий. – Да и что я могу, мне восемьдесят лет.

– Восемьдесят? А как это все произошло, расскажешь?

– Что тут рассказывать. Я рядом с тобой оказался, когда тебя избили. С собакой гулял. Склонился над тобой, ну, ты помнишь?

– Да, помню, такое фиг забудешь, – Вася был непосредствен.

– Тебе и мне, значит, повезло, что они нас не заметили.

– И что, они прямо так и ушли, меня не добив?

– Да.

– Что-то я ничего не понял, как так получилось.

– Я тоже, – признался отец Геннадий.

Воцарилось неловкое молчание. Хозяин продолжил разговор:

– Как у тебя со здоровьем, Василий? Вылечили? Видел тебя в больнице.

– Да уж, пришлось поваляться на койке, но доктора молодцы, ничего, справились. Голову, хе-хе, починили, варит нормально, хотя и раньше не жаловался.

– Слава Богу! – сказал отец Геннадий.

Вася оглядел комнату. Он был разочарован, так как ожидал увидеть если не роскошный старомосковский интерьер коллекционера древностей, то хотя бы обстановку, достойную такого «дома образцового содержания». Тут же был убогий пейзаж советской хрущевки со старой мебелью, разве что без хрусталя. Еще было много духовных книг и иконы в красном углу. Гость хотел это прокомментировать, но передумал и пустился в разговор об обстоятельствах своей жизни:

– Как же это всё произошло? Отец, такое дело выходит, что меня тогда пасли. В переулке никого нету, тихо, темно, раз по башке – и готов! Ну, я там не просто так оказался, а по работе, надо было кое-что принять. Еще со мной должен быть Жало. А он мне грит: не могу, один съезди, типа столько раз нормально всё было. Но в этот раз не фартануло! Я этих козлов особо-то не знаю, но догадываюсь, кто такие. Мозги мне пока не совсем отбили. Это кто-то от семеновских. А больше некому, знаешь. У ментов на меня ничего нету, короче, на зону опять не собираюсь. В больничке меня заштопали. Может, Жало меня и кинул? Ну пока замнем для ясности, а потом…

– Ты крещеный? – прервал священник эту «исповедь горячего сердца».

– Да не, не получилось у меня, а сейчас вообще не до этого. В общем, спас ты меня, отец, – сказал Вася. – Может, чем-то помочь надо? – задал «благородный разбойник» наводящий вопрос, дескать, вот тебе, дед, «предупреждение» для очистки совести, и мне можно отправляться по своим делам.

Отец Геннадий задумался.

– Скажи, Василий, а тебе читать можно? Не запрещали?

– А не знаю… – гость «вылупился» на священника. – Можно, наверное; не догадался спросить. Я вообще мало читаю, времени нету.

– Знаешь, что, Василий, будет у меня к тебе одна просьба: ты ведь хотел что-то сделать для меня?

Парень закивал, с подозрением хмуря лоб:

– Само собой. А чё делать надо?

– Как самочувствие у тебя?

– Да нормально всё, не жалуюсь, – отвечал озадаченный Вася.

– И время есть?

– Дак есть немного, а чё надо-то?..

– Василий, слушай, здесь недалеко есть храм – выходишь из подъезда, идешь направо, а там на развилке иди прямо, не сворачивай. Через метров триста, после светофора, будет храм такой, небольшой, в лесах, с куполом. Он там один такой, не ошибешься. Запомнил?

– Ага.

– Не мог бы ты прийти и поработать? Не кирпичи грузить, работа полегче. Надо записки почитать – может, полчаса или даже меньше.

– Какие еще записки?

– «О здравии», «О упокоении». Знаешь, какие там толстые тетради? А бабушки там старые, им тяжело со всем справляться. Поможешь?

– А может, мне денег пожертвовать? – нашелся парень. – Не так чтобы много, зато от души.

(Отец Геннадий хмыкнул, вспомнив изречение Иоанна Златоуста: «Давать милостыню от неправедного богатства – всё равно что дохлого осла возложить на жертвенник».)

Василий, деньги деньгами, а ты попробуй свое время пожертвовать, силы. Так ты самого себя жертвуешь, вот что важно

– Василий, деньги деньгами, а ты попробуй свое время пожертвовать, силы. Так ты самого себя жертвуешь, вот что важно. Глядишь, и поймешь что-нибудь. Это легче, чем кажется. Как вообще всё в жизни.

Гость погрустнел и наконец сделал великое одолжение:

– Ладно, схожу.

– И поклон передай от отца Геннадия, это я.

– Хорошо.

Гость ушел. Отец Геннадий вернулся в свою комнату, сел в кресло. Что будет с Василием, неизвестно. Будет всё по воле Божией. «Господи, спаси раба Твоего Василия и помилуй его» – вот и всё, что можно сказать. Бог всё управит, ведь не может быть, чтобы всё оказалось зря: и чудесное спасение, и излечение в больнице, и вот эта сегодняшняя встреча… Не может быть, чтобы человек просто так погиб!

К отцу Геннадию подошел озабоченный пес с поводком в зубах, надо было идти гулять.

Зимняя прогулка обошлась без происшествий. В этот смутный морозный вечер отец Геннадий сидел за столом и смотрел в окно на уличные фонари и стену соседнего дома. В комнате тихо и темно, хозяин не стал включать свет. Отец Геннадий размышлял над своей жизнью. Он надеялся, что он хотя бы пытался сделать то, что мог, но это было видно лишь с его точки зрения, несовершенной и, возможно, ошибочной. Только собственными делами не создашь своего спасения. Зачтется ли хоть что-нибудь, ведь жизнь была преисполнена грехов и ошибок? Вся надежда только на милосердие Божие. Старый священник вздохнул и положил голову на свои морщинистые руки.

Наступила самая темная и холодная пора зимы – и совсем скоро последует завершение и его бытия… Нет, не сегодня, а может, через несколько недель. Само бессмертное «я» должно будет пережить опыт умирания. Момент смерти – это то, ради чего живешь всю жизнь, итог человеческого бытия на этой земле. Совсем недолго осталось до того времени, когда всё окончательно замерзнет, потеряет последние признаки жизни, окаменеет. Значит, скоро наступит весна!