Попытка веры

Есть версия, что у каждого поколения — свои писатели. У тех, кому сейчас за сорок, — братья Стругацкие, кому под сорок — Сергей Довлатов. И так далее. Я так не считаю. Мне кажется, что свои писатели есть у каждого.

Уже во взрослом возрасте мне повезло несколько раз общаться с Василием Ивановичем. И то, что он настоящий — подтвердилось.

Как-то раз я почти случайно оказался в Вологде. Раздобыл телефон писателя. Позвонил.

— Сейчас приду к вам, — сказал классик. — Домой не зову: жена уехала, жрать нечего, — оправдался он.

Мы встретились в пригостиничном кафе.

Пили пиво. Ничего крепче писатель не употреблял.

— Я ж всю жизнь с пьянкой боролся, — объяснил он. — Было бы лицемерием…

Белов написал не так много художественных произведений именно потому, что всю жизнь с чем-то боролся. Не с пьянкой, так с поворотом северных рек. Не с поворотом рек, так с исчезновением «неперспективных» деревень. Позже — с развалом Советского Союза, культом денег, передачей земли в частную собственность. Именно поэтому беловская публицистика по объему — гораздо больше его же художественного наследия. У него, что называется, болела душа — и он не мог молчать. Знал, что публицистика губительна для писателя — хотя бы тем, что отнимает время и отвлекает от великого, но не говорить — не мог.

Все люди, близко знавшие Белова и дружившие с ним, отмечают его непосредственную, даже детскую реакцию на всё, что происходило с ним и со страной. Он говорил и писал, невзирая на и не думая о. Жестко, резко, не всегда справедливо, но всегда — искренне. И всегда — с любовью к тем самым маленьким людям, с которыми, несомненно, он отождествлял и себя: не был их голосом, заступником, защитником, а был одним из них. Тем самым крестьянским подростком, который убежал из деревни, потому что не давали паспортов. Тем самым учеником школы ФЗО, у которого волосы ночью примерзали к подушке и главным чувством было постоянное чувство голода. Плотником, столяром, случайным горожанином, под конец жизни — пенсионером, точно таким же, как все люди его поколения, которые выжили.

При этом те, кто называет Белова «совком» и коммунистом, или не читали его произведений, или ничего в них не поняли. В любой строчке любого его рассказа или романа, о чем бы они ни были, всегда прочитывается: «Что же вы, сволочи, сделали с русскими людьми?» Не только с крестьянами. В «Воспитании по доктору Споку» этот же вопрос относится к городским жителям, оторванным от корней.

С той же детской непосредственностью Василий Иванович относился и к себе. Неоднократно рассказывал, например, что долго не мог понять и принять Достоевского. Как же так — русский писатель и без Достоевского в сердце? А вот так — не понимал. Что было, то было. Зато потом полюбил Достоевского и называл «Бесов» самым пророческим произведением русской литературы. Искренне удивлялся, что люди читают его книги. («Что они там интересного находят? Я ж не Джек Лондон какой-нибудь…») До конца жизни — и ее, и своей — искренне и нежно любил свою мать, Анфису Ивановну (отец погиб на войне). И, конечно, свою родную деревню Тимониху, от которой уже мало что осталось. Но дом Беловых — стоит. Сейчас там, наверное, откроют музей.

Во время той нашей встречи в Вологде я спросил Василия Ивановича о вере. Не в таком контексте, что он, вроде, был коммунистом, а сейчас-то как? Безо всякой подковырки, просто спросил. Тогда — это был лет десять назад — писатель признался, что всю жизнь был атеистом. Не неверующим, а именно атеистом. А сейчас всеми силами пытается уверовать, потому что точно знает, что без веры нет спасения ни стране, ни русским людям, ни ему лично. Меня, помню, тогда поразило слово «пытаюсь». Попробуйте-ка признаться в этом незнакомому человеку. На восьмом десятке лет…

А в последний раз я говорил с человеком, которого оставили сомнения и который ответил себе если не на все, то на главные вопросы. Заключительные годы своей жизни Василий Иванович прожил, несомненно, как христианин, искренне — иначе он не умел — уверовав. И, кажется, именно это радовало его больше всего — что успел, осознал, понял. Что все — не зря.

… Когда мы беседовали за кружкой пива, я передал Василию Ивановичу подслушанную у умных людей фразу Тертуллиана, что душа человека — по природе христианка. Он ее раньше не слышал и потому обрадовался: «хорошо сформулировано». А теперь думаю, что я сказал это человеку, который сам был живой иллюстрацией правильности этой мысли.

Дмитрий Михайлин

Василий Белов. Слова.

***

Быть русским писателем всегда непросто. Тут зависит, конечно, многое от цельности писателя. От того, какую непосильную задачу он на себя взвалил. Какой Храм хочет построить. В этом я, наверное, максималист. А особенно сейчас, когда отношение к жизни стало более религиозным.

***

Это и мучает меня, что я очень уж долгое время был атеистом. Причем воинственным атеистом. Мне и сейчас, конечно, далеко до полноты христианского понимания и всепрощения, но стремлюсь к православной вере. Через ту же тютчевскую Божественную стыдливость стараюсь понять самого себя. Вера – это серьезное дело... И ее никакими знаниями не обретешь. Может, даже наоборот. О ней и говорить много нельзя. Но, только придя к ней, начинаешь многого стыдиться в своем прошлом. Стыдиться иных поступков и даже собственных произведений, пусть даже их и прочитали миллионы людей. То ли я написал, что надо человеку? Что надо народу? Вот это меня и мучает. А пока наш народ не обретет Бога в душе своей, до тех пор не вернется и наш русский лад. А как трудно пробуждаться после атеистического холода, как тянет многих в фальшь сектантства или еще куда...

***

Важнее всего в литературе, наверное, нравственная сторона дела. Пусть у меня не было аттестата, пусть не было классического образования, а нравственное воспитание я, думаю, сумел получить. И от земляков своих, и особенно от своей матери Анфисы Ивановны. Это навсегда уже осталось во мне. Хоть я при жизни матери и не показывал свои нежные чувства, стеснялся даже ласково поговорить с ней при посторонних. А вот не стало ее, до сих пор в себя придти от ее потери не могу.

***

Если попросят назвать лучших писателей, я не буду оригинальничать. Льва Толстого, я думаю, никто не переплюнул еще. Он все-таки застал XX век. Максима Горького тоже ценю. …Называют Солженицына, но у меня не лежит душа перечитывать его. Почему? Не знаю. Наверное, виновата политика. А вот Николая Лескова люблю читать. Даже Глеба Успенского люблю читать. Вот очень люблю американца Джона Стейнбека. Чрезвычайно сильный писатель. Близок нашей классике. Фолкнера тоже высоко ценю, великий писатель.

***

Возвращение к Богу – процесс не болезненный, это счастливый процесс. Самый счастливый!