Половинчатые «Вехи», которые не спасли от революции

Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1909.

«Вехи» читали все и ругали почти все, мало кто их тогда публично поддержал или похвалил. Сектантство, оторванность от жизни остальной страны, «народобесие» и гордыня одновременно, радикализм и безбожие, незнание исторических традиций России и презрение к ним — справедливые упреки в этом вызвали у адресата «Вех» — тогдашней русской интеллигенции — раздражение и даже гнев.

Впрочем, о достоинствах «Вех» сказано уже и так очень много. Возможно, пришла пора сказать, на мой взгляд, чего «Вехам» не хватает или не хватило. Ведь неслучайно один из главных авторов сборника — П.Б. Струве — позже назвал «Вехи» лишь «робким диагнозом пороков России и слабым предчувствием той моральной и политической катастрофы, которая грозно обозначилась еще в 1905–1907 годах и разразилась в 1917 году». Также неслучайно, что веховцам не удалось в новом сборнике, как они сначала планировали, «выяснить и развить в коллективном труде положительное содержание тех идей, которые были выражены в “Вехах” в отрицательной форме критики интеллигентского миросозерцания» (цитата из письма С.Л. Франка). Однако никакой консолидированной положительной программы авторы предложить не смогли.

«Вехи» были хорошей критикой, но последовавшая в 1917 году катастрофа даже уже самим своим фактом указывает на недостаточность этой критики.

«Вехи» и революция

Авторов во многом огорчил не сам факт революции, а ее итог

«Вехи» не были одним лишь интеллигентским покаянием за революцию 1905 года. Авторов во многом огорчил не сам факт революции, а ее итог, то, что она не удалась и позорно провалилась. Да, в «Вехах» много критиковали радикальные революционные наклонности тогдашней русской интеллигенции. Но в них, на мой взгляд, все же отчетливо не прозвучало главного: что неприемлема, прежде всего, революция как таковая, что она зло и глубокая духовная ошибка, потому что в своих основах является апофеозом, обожествлением человека. Как писал Ф. Тютчев, главной идеей революции является то, что «человек, в конечном счёте, зависит только от себя самого как в управлении своим разумом, так и в управлении своей волей. Всякая власть исходит от человека; всё, провозглашающее себя выше человека, — либо иллюзия, либо обман. Словом, это апофеоз человеческого я в самом буквальном значении слова».

Сам феномен новоевропейской революции связан со стремлением учредить новый мир, с которого начнется совершенно новый порядок времен (novus ordo saeculorum). Учредителем и творцом нового мира, рождающегося из революции, является уже не Бог, а вооруженный идеологией Просвещения и передовыми знаниями человек, из своего разума устанавливающий новые нормы. В этом смысле революция и религиозная вера («Нет власти аще не от Бога» (Рим. 13:1)) в своих предельных выражениях противостоят друг другу по своей психологии и глубинным установкам.

Веховцы на момент написания сборника еще не до конца изжили свое революционное прошлое. Больше половины из них еще недавно были критическими марксистами (Н. Бердяев, С. Булгаков, П. Струве, С. Франк). У них за плечами была нелегальная революционная работа, аресты и ссылки. Почти все они так или иначе приняли участие и в этой самой Первой русской революции (и, увидев ее вблизи, отшатнулись). Почти все они были связаны с кадетской партией — главной тогдашней силой русской революционно-либеральной буржуазии. Практически для всех из них либеральные принципы (индивидуализм, эмансипация личности и права человека) оставались верховными ценностями.

Да, веховцы критиковали интеллигентское прекраснодушие и незнание реального народа. Как пророчески заявил инициатор «Вех» М. Гершензон, «каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». Насколько она была пророческой, стало ясно уже post factum, то есть — уже после Октябрьской революции.

Но все равно, «веховцы» были против традиционного русского самодержавия и не возражали бы, если бы революция в России произошла цивилизованно и умеренно, без крайностей и эксцессов. Как писал тот же Гершензон, «сонмище больных, изолированное в родной стране, — вот что такое русская интеллигенция. Ни по внутренним своим качествам, ни по внешнему положению она не могла победить деспотизм: ее поражение было предопределено». Сожаление о непобедимости деспотизма большинство авторов «Вех» понесут и дальше, вплоть до Февральской революции 1917 года, отношение к которой на первых порах будет у большинства из них самое положительное.

«Вехи» и Церковь

Главный настрой сборника передает фраза опять того же Гершензона из Предисловия к «Вехам». А именно, он писал, что для авторов «общей платформой является признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития… внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка, является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства».

Конечно, авторы «Вех» ярко и убедительно выразили очень важную мысль, что внутренняя, духовная жизнь неизмеримо важнее любых общественных преобразований и социального прогресса. «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мф. 16:26), и «Царство Божие внутри вас есть» (Лк. 17:21). Но ведь по большому, гамбургскому счету констатировать приоритет духовной жизни хоть и необходимо, но недостаточно. Дальше неизбежно встает вопрос, на каких основаниях должна строиться внутренняя, духовная жизнь. Ведь духи бывают разные.

Однако в этом смысле взгляды авторов «Вех» страдали не только отсутствием единства, но и значительной неопределенностью. Многие из них находились на тот момент в духовном поиске. Сергея Булгакова он даже привел к принятию православного священства в 1918 году. Но в целом не стоит чрезмерно обольщаться религиозными поисками части тогдашней русской интеллигенции, отвернувшейся от политического радикализма, к которой принадлежали и веховцы. Популярное в те годы «новое религиозное сознание» с его модернизмом и духовной смутой было гораздо влиятельнее среди ищущей религиозных смыслов интеллигенции, чем пастыри Русской Церкви.

Новая религиозная интеллигенция стремилась воздействовать на Церковь и поучать ее, чем воспринимать ее воздействие

Еще в 1892 году в статье «Духовенство и общество в современном религиозном движении» Лев Тихомиров писал о самочинности тогдашнего религиозного брожения. Как он метко заметил, новая религиозная интеллигенция стремилась скорее воздействовать на Церковь и поучать ее, чем воспринимать ее воздействие и смиренно спасать свою душу по церковному учению. Верующих стало как будто больше, но во что они веруют? — отчасти недоуменно спрашивал Тихомиров.

Вот и в случае с «Вехами», когда митрополит Антоний Храповицкий радостно приветствовал в письме к авторам веховский «призыв к покаянию, призыв верить, призыв к труду и науке», те (Бердяев и Струве) в своих ответных и доброжелательных по тону письмах все же четко обозначили дистанцию между своей позицией и Церковью. Они, в частности, опять высказали в адрес Церкви стандартные для того времени упреки политического характера.

Дореволюционная духовная смута, в том числе и среди русской интеллигенции, в которой вновь проснулись религиозные интересы, тоже приближала революцию, потому что расшатывала фундамент, на котором только и могла прочно существовать историческая Россия. В этом смысле очень интересна дилемма, сформулированная Константином Леонтьевым в ходе его полемики 1890–1891 гг. с П.Е. Астафьевым о смысле термина «национализм». Нас здесь волнует не собственно национальный вопрос, а та основа, которую Леонтьев закладывал в его решение, как он его видел.

Итак, он предлагал на выбор два гипотетических варианта и спрашивал, при каком из них положение Российской империи будет более прочным и надежным. Первый — активная русификаторская политика, при которой из проживающих в России татар, немцев, поляков и т.д. делают русских, но при этом каждые из них остаются в своей вере — мусульманской, лютеранской и т.д. И второй вариант, который Леонтьев и предпочитал, что татары, немцы, поляки и т.д. все остаются в своей национальности, но делаются православными. На мой взгляд, правота Леонтьева очевидна, если задать себе вопрос, при каком из двух вариантов не произошла бы большевистская революция. Очевидно, что русифицированные татары и поляки тоже побежали бы делать революцию вслед за соблазненным русским народом. Однако этого не произошло бы, если бы все они, став православными, в своей массе пребывали бы в послушании Церкви.

То есть, в российских условиях именно Православие и церковное учение были той фундаментальной защитой, предохранявшей от революций. В итоге, потеряв веру, народ потерял и историческую Россию.

«Ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек»

Конечно, никакой сборник статей, даже самый глубокий и проницательный по содержанию, сам по себе не смог бы предохранить от революции. Это уже нам важно сегодня дать отчет в том, что если «Вехи» по-прежнему являются для нас неким бесспорным духовным маяком, то новых потрясений избежать, на мой взгляд, не удастся. Одни только «Вехи», их идеология — защита все-таки недостаточная.

«Цивилизованные» намерения устроить в нашей стране «нормальные европейские порядки» чреваты страшными рисками. На наших огромных зыбких пространствах стремление дать либеральные политические свободы посредством мирной революции вдруг оборачиваются кровью и хаосом. Вспоминается знаменитая фраза К. Победоносцева: «Россия — это ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек». Вы ему предлагаете либеральную конституцию, разделение властей и цивилизованную жизнь «как у людей», и вот уже все для этого, казалось бы, готово, как вдруг лихой человек входит в этот самый предпарламент и немного устало и цинично говорит: «Караул устал». И начинается совсем-совсем другая история, которую мирные конституционные демократы раньше не могли себе представить и в страшном сне…