Молога

Там совершенно нечего было запоминать – потому и странно всё это как-то…

Просто получаю я в том самом сне открытку, а на открытке обратный адрес: мои собственные инициалы и «Рыбинское водохранилище». Вот и всё – весь сон. Ничего интересного.

И только недавно, когда всё чаще стали наведываться ко мне воспоминания детства и отрочества – возникать в моем сознании, как призраки давно затонувших кораблей, – я поняла, что означала та надпись на открытке. Да еще с моими же инициалами в графе отправителя.

Особенно часто возникают передо мною любимые мои старики – дед да бабка, да наши деревенские.

Мы сидим на завалинке возле дедова дома в Бирюсинске. Ул. Красной Звезды, 18. Бабка, я (мне лет пять), еще пара старух и незабвенный сосед – дядя Коля.

Мы режемся в «подкидного дурака», и нам невозможно как весело.

Но апогей веселья наступает, когда в дураках остается именно дядя Коля, и я настоятельно, в стотысячный раз, требую в качестве штрафа за проигрыш дяди Колин стеклянный глаз.

И дядя Коля, посадив меня поудобнее к себе на колено, начинает свое шоу, свой коронный номер.

Оп! И глаз – его собственный глаз! – у него в руках! Ужас и восторг! Дядя Коля, пропахший махоркой и кислыми щами, лысый и безбровый, расплывается в довольной улыбке, поблескивая золотыми зубами и беззвучно посмеиваясь. Он похож на Кощея Бессмертного, и я начинаю визжать, плакать и, тем не менее, азартно хлопать в ладоши.

А тут из окошка выглядывает наш дед и на всю улицу:

– Девчонки, ужин готов!

Нигде больше в Бирюсинске и близлежащих окрестностях, как мне потом рассказывали, деды не готовили ужин своим старухам, сражающимся на завалинке в подкидного.

И мы с бабушкой бодро шли лопать нашу глазунью и запивать ее тюрей на холодном молочке.

Попозже могла заглянуть баба Дуня – маленькая коренастая старушка, в любую погоду одетая почему-то исключительно в синий шерстяной платок и полинялый коричневый плащик. От бабы Дуни дурно пахло, и она всё время охала и приговаривала: «Ой, Божа мой, Божа…»

Я не очень любила бабу Дуню и иногда так ее и звала: «Божамой пришла». Бабушка, впрочем, строго выговаривала мне, кормила бабу Дуню всем, что находилось, поила чаем с сахарком вприкуску и подолгу слушала ее заунывные причитания.

Баба Дуня жила совсем одна, дети ее бросили, и мои старики стали ей единственными друзьями, помогая то копеечкой, то едой и вещами.

Иногда бабушка просила Дуню спеть «Херувимскую». И она пела

Иногда бабушка просила Дуню спеть «Херувимскую». И она пела. Скрипучим, дребезжащим стариковским своим голоском.

Горестно, призывно и завораживающе…

И бабушка незаметно смахивала слезинки и протирала глаза уголками своего платочка.

А я сидела на табурете, грызла палец и болтала ногами, недоуменно поглядывая на двух плачущих старух.

И все они теперь, как Молога со дна Рыбинского водохранилища, приходят ко мне в воспоминаниях и сновидениях, зовут, ждут моей ответной любви, просят не забывать.

И уж не посидишь теперь беспечно на табурете, не поболтаешь ногами…