Немногословный дедушка, стихи Левитанского и подарок на Радоницу

Каждое 9 мая мой дед надевал свежую рубашку и пиджак с орденскими планками. Надевал, даже когда почти перестал выходить из дому. Сидел у телевизора, смотрел парад при параде. Потом садился за праздничный стол, выпивал. И плакал. И почти ничего не рассказывал. Никаких «А вот у нас на фронте случай был». А мы, глупые, не расспрашивали – казалось, дедушка вечный.

Бабушка была более словоохотлива, поэтому мы знаем и про ее дежурства на колокольне с другими девчонками из ПВО, и про День Победы в Москве, который застал их на учебе. Пили водку, закусывали гороховым киселем – больше ничего и не было.

Я знаю много похожих семейных историй: дед молчал, плакал, не рассказывал. Бабушка рассказывала больше – если была в тылу, не на фронте. Фронтовой опыт оказывался за печатью молчания.

Ситуация стала понятнее, когда я узнала и полюбила поэзию Юрия Левитанского. Особенно вот это стихотворение:

Ну что с того, что я там был.
Я был давно, я все забыл.
Не помню дней, не помню дат.
И тех форсированных рек.
Я неопознанный солдат.
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолет.
Я лед кровавый в январе.
Я крепко впаян в этот лед.
Я в нем как мушка в янтаре.

Ну что с того, что я там был.
Я все забыл. Я все избыл.
Не помню дат, не помню дней,
Названий вспомнить не могу.
Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня,
Я бой на дальнем рубеже.
Я пламя вечного огня
И пламя гильзы в блиндаже.

Ну что с того, что я там был.
В том грозном быть или не быть.
Я это все почти забыл,
Я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне,
Война участвует во мне.
И пламя вечного огня
Горит на скулах у меня.

Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
От тех снегов, от той зимы.
И с той зимой, и с той землей
Уже меня не разлучить.
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.

В этом тексте чувствуется легкое раздражение на вопрошающих. В нем – очерченные границы, констатация того, что можно констатировать. Остальное остается в сердце, распадается там на осколки, которые впиваются, болят, а вынуть их нет никакой возможности. Поэтому мой дедушка, да и многие другие дедушки тоже, молча плакали после пары рюмок в День Победы.

Несколько дней назад мы с мужем и старшими детьми вернулись из поисковой экспедиции «Вороново-2023». Мы были там с «Вологодским объединением поисковиков». Я уже писала об экспедиции на Оштинские рубежи, беседовала с руководителями – супругами Александром и Ириной Метелкиными. Поехать на всю Вахту памяти у нас пока не получается, но в этом году удалось выкроить на поиск целую неделю.

Я ходила с щупом по лесу и думала о том, что ищу ответы на не заданные деду вопросы

И вот ходила я с щупом по лесу в урочище Вороново на высоте 59,3 и вспоминала немногословного дедушку и стихотворение Юрия Левитанского. Думала о том, что ищу ответы на не заданные деду вопросы. Вряд ли он бы на них ответил: жалел нас, беспечных, вечно занятых собой внуков. Не хотел, чтобы нам было больно. И вот теперь мы приехали за ответами – ищем их щупом, тихонько снимаем с них землю ножом слой за слоем, добираемся саперкой.

И ответы находятся. Восемьдесят лет прошло уже, а они продолжают начинять собой изрытую войной ленинградскую землю. Ржавеют, местами распадаются трухой, но все еще ждут, когда их отыщут.

Кое-что нашлось за ту неделю, пока мы были в экспедиции, – ответы и не только.

Расписная ложка

С прошлогодней экспедиции я знаю, каково это: часами втыкать в землю щуп, слышать звон, вытаскивать осколок за осколком. Иногда гильзу. Надежда найти бойца постепенно сменяется унылой уверенностью: не повезло.

Но в этот раз со мной случилось удивительное. В первый же день щуп звякнул, под ножом блеснуло, а через секунду сердце ухнуло куда-то вниз. Ложка! Еще через секунду под ножом мелькнули темные буквы. Четкие и ровные, они сложились в фамилию «Клименко».

Это была удивительная ложка! В отличной сохранности, тонко и любовно расписанная. Микола Клименко изобразил на ней и стол с бутылками и рюмками, и двух женщин. Четко выписал свою фамилию, а имя – «Микола» набросал намеренно небрежными, словно бы кружевными буквами. И монограмму свою поставил, и дату: «10.II.1942». А по черенку с другой стороны от своей фамилии вывел: «Тюмень Губа».

Когда отыскивается именной предмет – котелок, ложка, ремень, награда, смертный медальон – поисковики сразу начинают архивный поиск. Бойцов по имени Николай Клименко в 1942 воевало много – десятки. Какой из них «наш»? Где он вырезал свою ложку – на зоне, что наиболее вероятно, или уже на фронте? Как он оказался под Ленинградом, откуда был призван? В составе штрафного батальона он штурмовал немецкий дзот на 59-й высоте или отсидел еще до войны? Загадки этой ложки еще предстоит разгадать – если получится.

Как могла тщательно, я прошла со щупом все вокруг места находки. Ни косточки, только хищная колючая поволока выставляет из-под дерна свои ржавые шипы. Наверное, Микола выронил свою заветную ложку при наступлении. Хотя, с другой стороны, в пятидесятых годах в ленинградских лесах тракторами пахали землю и сеяли новый лес. Может быть, просто протащило миколину ложку бороной туда, где нашел ее мой щуп?

Но самое главное не это. Главное – теплое чувство, что поднимается внутри, когда рассматриваешь эту вещь. Мы привыкли к стрелочкам на картах, к датам, к рассказам о движении армий. А здесь – микроистория, живая, человеческая, в которой и судьба, и воспоминания, и тоска по нормальной мирной жизни, где женщина и накрытый стол напротив окна. И, копая нашпигованную ржавым железом землю, думаешь, как меняла их жизни война, и они шли ее дорогами, умудряясь сохранять крохи того, что было дорого и желанно. Одновременно близко, в теплом кармане, и далеко – за грохочущим фронтом.

Раскоп за раскопом

Поисковики работают на высоте 59,3 в урочище Вороново уже больше десяти лет. Идешь – вокруг старые раскопы, ровные, аккуратные. Но каждый год, вновь и вновь, находятся на высоте останки, появляются новые раскопы.

В первый же день косточку нашла худенькая светловолосая Катя. Мы работали с ней три дня, расширяли и расширяли раскоп. Солнце палило, легкая песочная пыль летела в глаза, к концу дня сводило руки.

Потом помогали на раскопе Свете. Останки ее бойца лежали в пропаханной трактором борозде, и приходилось заниматься переборкой земли: один снимает ее саперкой слой за слоем и откидывает, другой бережно перетирает в руках, чтобы не пропустить ни одного твердого комочка. И действительно, так нашлись несколько костей.

Рядом со Светиным раскопом Ира, учительница рисования из небольшого села, работала щупом. Вдруг она радостно вскрикнула: «Нашла!». Теперь рядом образовался еще один раскоп: сложный, с кучей корней и колючей проволоки, но рядом с первой скоро обнаружилась вторая, третья кость. Шел мелкий серый дождь, но Ирина улыбка, казалось, делала все вокруг светлее и теплее.

Найти кость для поисковика – самая главная радость. За этим и едут, и работают, забывая о перерывах, о том, что пора возвращаться в лагерь

Найти кость для поисковика – самая главная радость. За этим и едут, планируют отпуска на апрель, а не на август, оставляют копиться рабочие дела. Едут студенты, учителя, предприниматели, многодетные мамы. Работают, забывая о перерывах, об обеде, о том, что пора возвращаться в лагерь. Главное – найти бойца.

Когда на минуту поднимаешь голову от раскопа и расправляешь затекшие плечи, вокруг, насколько хватает глаз, видишь другие раскопы. На каждом по восемь-десять человек. Все очень разные в обычной жизни. А здесь – как один организм: всем важно успеть за время Вахты памяти отыскать и поднять тех, кто сражался на этой высоте восемьдесят лет назад.

Концерт

В один из вечеров в лагере был концерт, литературно-песенный вечер. Гитара переходила из рук в руки, пели русский рок, потом вспомнили «Серегу Санина» Визбора, и «Балладу о книжных детях» Высоцкого, и «Пора-пора-порадуемся» из фильма про трех мушкетеров. Потом начали вспоминать военное: «Десятый наш десантный батальон», «На безымянной высоте», «Нас везут в медсанбат». Читали Твардовского и Ольгу Берггольц.

И тут появилось удивительное ощущение: многое из спетого и прочитанного мы прочувствовали собственным горбом и натруженными на раскопе руками. И безымянную высоту, и настрел от неутомимого пулемета, и помятую гильзу от сигнальной ракеты. Иногда копаешь – и вместе со ржавой гильзой в ладони распадаются угольки: горело тут и полыхало.

И вдруг, слушая отрывок из «Василия Теркина» о том, как тот сбил немецкий самолет из трехлинейной винтовки, ты понимаешь, что каждое слово для тебя что-то значит. Ты уже откапывала, уже держала в руках, бережно расчищала ножом то, о чем пишет Твардовский. Нерассказанное дедушкой рассказывает военный лес.

Два танка

В один из дней мы с мужем работали порознь. Я – на 59-й высоте, он – на болоте. Вернулись в лагерь почти одновременно. Я – в сухой песчаной пыли, он – в темной болотной грязи, усталый и веселый.

– Подняли два танка! – сказал он мне.

– Как – два? – не поверила я.

– Два! Один – Т-60, то есть верхний лобовой лист от него, еле вытянули с мужиками, он килограммов 500 весит. А второй – вот.

На серой от въевшейся грязи его ладони лежала медаль «За отвагу». На ней – танк. Сзади – номер. По номеру можно найти бойца.

Я смотрела на медаль, на сияющих поисковиков, которые целый день по пояс в ледяной воде валили березы, вычерпывали воду, копали, ворочали тяжелые корни. Их радость была осязаемой, заражала, заставляла улыбаться. Нашли бойца! С именем! С медалью!

И мы все, кто не был в болоте, улыбались тоже. Невозможно было не улыбаться.

Наш боец

Мы копали с Катей и нашли ботинок. Сначала у мужа под ножом показалась подошва. Потом – хрупкая, рассыпающаяся яловая кожа. Нитки давно сгнили, металлические люверсы отваливались. Но ботинок лежал в земле целый, крепкий. Хотелось побыстрее его вытащить, но нельзя: вынимать находки из земли позволяется только после фотофиксации и разрешения руководителей.

Вокруг ботинка находились косточки – сухие, темные, похожие на деревяшки. Они появлялись под ножом, под снятым слоем земли, а в груди росла и росла теплота. И этот неизвестный человек, восемьдесят лет пролежавший под корнями, становился важным и родным.

Мы задержались, чтобы помолиться. И вспомнили – сегодня Радоница. Именно в день поминовения усопших мы подняли своего первого бойца

В конце рабочего дня вместе с антропологом мы выкладывали найденные кости на специальный баннер. Потом бойца унесли: он будет отпет и похоронен на воинском мемориале 8 мая. Мы задержались, чтобы помолиться. И вспомнили – сегодня Радоница. Именно в день поминовения усопших мы подняли своего первого бойца.

Потом шли в лагерь. Пели птицы, самолет чертил в небе белый след, березы одевались в зелень. Мирно и тепло – и в лесу, и на душе было.

***

О Великой Отечественной войне мы знаем много – и одновременно мало. Есть официальные сводки, воспоминания, стихи и проза, картины и песни. Есть фотографии наших молчаливых дедушек. Есть свидетельства, страшные и светлые. При этом сложно представить все это, и ощущение недосказанности, недопонятности не исчезает.

Но когда ты держишь в руках живое свидетельство, только что выкопанное тобой или друзьями в военном лесу, правда придвигается, материализуется. Словно бы дедушка, пригубив из рюмки и ласково глядя тебе в глаза, отвечает на вопрос, который ты так и не успела ему задать.