«Я помню первый день войны»: стихи о военном детстве

Вот стихи моей мамы, Татьяны Иосифовны Бирюковой, которой сейчас 85 лет и которая много-много лет работала в нашем степном совхозе агрономом.

Я помню первый день войны,
В Сосновке – царство тишины,
Спал старый дом, а надо мной
Сосна качала головой:

Шершавый ствол, заросший мхом,
Согретый утренним теплом.
И очень поздняя сирень
Еще цвела в тот самый день.

Вдруг кто-то громко из окна
Сказал встревоженно: «Война!»

И раскололась тишина…

Потом так много было дней –
И безысходней, и страшней:
Сгорел мой дом и та сосна,
И та счастливая страна,

Где пела по утрам свирель,
Где мать качала колыбель…
Я помню этот первый день –
В руках увядшую сирень.

Мама с псом В доме до сих пор хранится пожелтевшая бумажка – посадочный талон на эвакуационный эшелон, один из последних, выходивших из почти уже осажденного Ленинграда. Дед достал талон на трех человек – жену, сына и дочь, то есть мою маму, – а сам остался в блокаде. Эшелон же остался в маминых стихах, написанных спустя много лет после войны:

Нас увозили на восток –
Один сплошной людской поток

Несли по рельсам поезда,
Мы уезжали в никуда,
Всем думалось, что ненадолго,
А оказалось – навсегда.

И забивали перегоны
В щепу разбитые вагоны,
Уже гремел недавний бой,
А нас везли – как на убой.

Из тех далеких страшных лет
Всё тянется тяжелый след:
Один и тот же вижу сон:
Дотла сгоревший эшелон.

Полагаю, мы до сих пор не обратили должного внимания на опыт поколения военного детства. Я не пишу – «детей войны», потому что моя мама это выражение не любит: «Война – нам не мать». Впрямь, какая она мать – она хуже любой мачехи. Однако мама моя Татьяна Иосифовна настаивает на том, что ее детство не было лишено счастья. Счастливым в полном смысле слова военное детство, конечно, не назовешь, но не надо думать, что радость была невозможна. Детство вообще живуче. Ребенок – одновременно и крайне уязвимое, и очень сильное существо: он переполнен свежей, нерастраченной и неоскверненной жизнью, он смел, потому что еще не запуган, он доверчив к жизни как таковой, он бессознательно верит в ее высший смысл и не падает духом подчас там, где падают взрослые. И, по-моему, это подтверждает мамино стихотворение:

Золотое перышко

Очень долгожданная к нам пришла весна,
Далеко на западе мечется война.
Мы в эвакуации. Мне всего пять лет,
До войны поэтому мне и дела нет.

На реке всклокоченной льдин невпроворот,
Мне сказали взрослые «Это ледоход».
Как кипит и пенится черная вода!
…И глядит из омута черная беда.

Я бегу по берегу, мне кричат: «Куда?»
В обуви разорванной хлюпает вода,
Жутко мне и весело, всё мне нипочем,
В моем сердце маленьком радость бьет ключом.

Выгнулся, как парус, синий небосвод,
На песчаной отмели вертится удод,
Ах, какое чудо – пестрый петушок,
Крылья разноцветные, желтый хохолок!

Урони мне перышко – унесу домой!
Он кричит мне весело: «Я тут – я тот – я твой!»
Прокричал и скрылся в мокром ивняке –
Золотое перышко у меня в руке.

Дети были участниками Великой войны. Не только юные партизаны и разведчики, не только те, кто стоял у станков на ящиках, потому что роста не хватало, – все, кого война застала еще не выросшим. Потому что война – это не только фронт и трудовой тыл, война – это всеобщее великое терпение, превозмогание горя и страха, жесткая борьба за выживание семьи, за сколько-нибудь приемлемый быт, за жизнь самых близких, труднейший долг любви к ним. И вот в этом, в военной жизни как таковой, дети участвовали, точно, наравне со взрослыми.

В военной жизни как таковой дети участвовали наравне со взрослыми. Они и взрослели до срока, но при этом оставались детьми

И взрослыми становились до срока… и детьми оставаться как-то ухитрялись при этом:

Детский голос ниоткуда –
Старой памяти причуда –
Все зовет меня куда-то…
В переулок тот горбатый,

Где мы жили в старом доме
Без замка в дверном проеме,
С продуваемым ветрами
Чердаком и голубями –

В сорок первом той зимой
Немцы были под Москвой.

С деревянною винтовкой
На чердак взбираясь ловко,
Мы играли там в войну,
Защищали всю страну!

За Москву, за Ленинград
Шел в атаку наш отряд:
Я, Алеша, Лена, Ромка –
Мы «ура!» кричали громко,

Мы стреляли, мы взрывали
И, конечно, всем мешали,
А хозяин строгий был:
Он чердак заколотил…

Чей-то голос всё тревожит,
Он найти меня не может.
Кто зовет меня негромко –
Это Лена? Или Ромка?

Дверь открою – тишина:
Я стою совсем одна.

Моя мама никогда не принимала идейных мифов типа «Во время войны все были такие дружные, такие сплоченные, помогали друг другу, делились последним, не то что сейчас». Она откровенно говорит, что это неправда: люди были измучены и ожесточены. Борьба за выживание никого не делает ни ангелом, ни плакатным патриотом. Но тем драгоценнее было то человеческое, что не умирало в настоящих людях, что действительно приходило на помощь и подчас спасало жизнь. Моя бабушка с двумя детьми – моими будущими мамой и дядей – оказалась на станции Усть-Тальменка под Барнаулом без теплой одежды (думали, что едут ненадолго, что война уместится в полтора-два месяца), без денег, без всякой поддержки – местные жители эвакуированных не любили, считали нахлебниками. Но простая крестьянская семья по фамилии Говоруха, в избу которой моих родных вселили, сразу усадила их за стол с чугунком горячей картошки. А потом Говорухи нашли тулупчик и валенки для бабушки и шубейку для Тани; ее 15-летний старший брат устроился на работу в лесхоз и получил там, к своей великой радости, казенный ватник со штанами и шапку. Семья Говоруха была верующей, иконы занимали целый угол. Таня, как сознательный советский ребенок, попыталась было объяснить им, что Бога нет. К счастью, Танина мама, то есть моя бабушка, быстренько остановила дочку, шепнув ей, что обижать хозяев нехорошо.

Еще одна реликвия, хранящаяся в нашем доме, – подарок, который моя будущая мама получила от своей мамы, то есть моей бабушки, на день рождения: в начале победного 1945-го ей исполнилось девять лет. Подарок был просто роскошный – блокнот, сшитый из… наклеек для банок с мясными консервами, с довоенных времен где-то лежавших и каким-то образом бабушкой найденных.

Подарок был просто роскошный – блокнот, сшитый из… наклеек для банок с мясными консервами

Разумеется, Таня сразу начала исполнять свою давнюю мечту – писать в этом блокноте рассказ о юном партизане. Но стихи, написанные в гораздо более позднем возрасте, – о другом:

Речка детства

В зеленых берегах бежала речка,
По серой гальке – светлая вода,
Из матери-земли, из родника-сердечка,
Из детства моего – неведомо куда.

Дробилась радуга на мельничных колесах,
Ржал рыжий конь в нескошенном лугу,
И сладко пахло медом на покосах,
И высились стога на тихом берегу.

И девочка, зеленые глаза,
На камушке смеялась безмятежно,
Над нею небо было так безбрежно,
И так светилась девочки краса!..

Был долог летний день, и лето бесконечно,
А ночь так коротка и так светла…
Но речка холодна и быстротечна –
Она однажды детство унесла.

И я ушла от родника-сердечка,
Нашла себе иные берега,
Но как мне часто снилась эта речка,
И рыжий конь, и спящие стога!..

И к мельнице бегущая дорога,
И шумные июньские дожди…
Я на краю судьбы. У самого порога…
Я не вернусь. Прости, река. Не жди.

Читая мамины стихи, я поняла, что войну в принципе нельзя пережить, то есть – оставить в прошлом. Пережитая война в человеке навсегда, то есть до последнего земного вздоха. Кому-то она сожгла юность, и этот пепел так и ходит в крови, а кому-то разрубила детство, и эта рана тоже никогда не срастется:

Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю…
На краю так плохо спится –
Что сегодня мне приснится?

В давнем городе моем
Я увижу старый дом,
Невысокий, деревянный,
Берег мой обетованный –

Сосны прямо над окном,
Звон трамвая за углом.
В доме девочка жила,
А потом война была…

Память все сужает круг,
Метроном как сердца стук,
Луч прожектора в ночи,
Свет оплавленной свечи…

Может, кончилось давно
Это старое кино? –
Нету города того,
Нету дома моего,

Да и девочки той нет…
Тает белой ночи след.
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю.

Кто-то из писателей военного поколения сказал, что писателями они стали – не благодаря войне, а вопреки ей. Мамины стихи – тоже вопреки:

Я вспоминаю годы детства –
Деревня в сказочной глуши,
И нет спасительнее средства
От одиночества души.

Там все не так, там все иначе,
Прозрачней окна, выше дом,
Там по-другому ива плачет
За нераскрывшимся окном.

Там под зеленою звездою
Всю ночь вздыхает тишина,
И над моею головою
Звенит, как колокол, луна.